Дмитрий Мамин-Сибиряк
На заимке
– Ежели бы лошадь была с изъяном, так разе бы я смел к тебе на глаза показаться? – не унимался солдат, начиная увлекаться собственной ложью. – Да ведь я бы тебя за версту обошел… Так? А тут иду прямо в гости. Думаю, Аполит вот как поблагодарит… Неблагодарный ты человек, больше ничего. Вон рубаху на самом плече растерзал…
Эта нелепая сцена, от начала до конца, будет понятна только тогда, когда читатель узнает, что «брат Ипполит» слыл за «тронутого человека», у которого «не все дома». Очевидно, Вилок этим пользовался, сбывая свою кривую лошадь. Глядя на здоровенную фигуру «брата Ипполита», как-то трудно было поверить, что это психически больной человек и даже не больной, а так, чего-то недоставало. Его все обманывали, пользуясь его простотой. Жил он на своей заимке на глухом берегу озера совершенно один. Заимками в Сибири называют именно такие участки земли, которые не входят в черту селенья, а стоят отдельно. В частности заимкой называется уже самое строенье. Большинство таких заимок имеет промысловое значение – салотопенные, мыловаренные, кожевенные заимки, в других случаях заимка является пчельником, рыбачьей стоянкой, фермой наконец. Заимка «брата Ипполита» имела именно это последнее значение, когда был еще жив старик отец и когда всем «руководствовал» младший брат Иван Павлыч, в противоположность Ипполиту худой и чахоточный, мрачный, с тяжелым взглядом темных, глубоко посаженных глаз. После смерти отца Иван Павлыч ушел с заимки, предоставив ее брату Ипполиту, а сам промышлял где-то на стороне какими-то темными делами. Время от времени он неожиданно появлялся на заимке и так же неожиданно исчезал. Иван Павлыч как-то особенно любил своего тронутого брата и снабжал его всем необходимым. Эта семья в окрестностях пользовалась плохой славой, особенно покойный старик, который, по словам старожилов, промышлял в свое время разбоями по Сибирскому тракту, а под старость устроился на заимке. Младший сын Иван Павлыч пошел в отца, и только Ипполит вырос сам по себе и жил сам по себе. Ипполита знали только как брата Ивана Павлыча и поэтому называли «брат Ипполит», или попросту – Аполит.
II
Чтобы отвлечь внимание «брата Ипполита», я с особенной настойчивостью потребовал от него самовар.
– А я сейчас… – точно обрадовался он, направляясь к избе.
Заимка состояла из одной большой избы, вросшей в землю. За ней горбились крыши амбаров и сарая. Внутренний двор был темный, наглухо крытый тесом, как строятся на Урале раскольники. В сущности это была настоящая деревянная крепость, в которую попасть можно было только через крепкие шатровые ворота. Старик строился крепко, на сто лет. Рядом с избой шел огород, но грядки были запущены, – «брат Ипполит» не любил, видимо, заниматься этим делом.
С полдороги в избу «брат Ипполит» вернулся и тревожно спросил меня:
– А Найда лаяла на вас, барин?
– Кажется, нет. Хорошенько не помню…
– Это ихний песик лаял, – вмешался Вилок. – Твоя Найда, известно, немая… Значит, лишенная лая.
«Брат Ипполит» сердито посмотрел на солдата, плюнул и, повернувшись, зашагал к избе.
– Не любит… ха-ха! – заливался Вилок. – Это ему хуже всего, то есть эта самая Найда.
– Почему хуже?
– А не лает… Он ее щенком взял, выкормил, вот как ухаживал, а она и не лает. Ко всем ласкается, хвостом вертит, а своего настоящего собачьего дела не понимает нисколько. Какой пес, ежели он не лает…
Переменив тон, Вилок проговорил жалобным тоном:
– А ведь он меня, дьявол, ловко обломал… Крыльцами не могу шевельнуть. Барин, нет ли у вас водочки… значит, натереться…
Когда я налил из фляжки походный стаканчик, солдат посмотрел его к свету, покачал головой и, вместо того чтобы натереться, – выпил.
– Оно вернее будет, – решил он, вытирая шершавые усы прямо рукой. – Значит, из нутра лучше достигнет…
По наружности Вилок был то, что называется мусорным мужичонкой. Он был весь какой-то нескладный – спина горбилась, лопатки выступали, шея гусиная, вся физиономия имела захватанный вид. Даже военная служба ничего не могла поделать. Впрочем, Вилок за малоспособностью к строю «отмаячил» свою солдатчину в денщиках, причем ругательски ругал офицеров из немцев. Сейчас он был не у дел, а шатался с места на место – то на заводской фабрике пристроится, то на золотых промыслах, то в городе шляется. Он не мог долго усидеть на одном месте и в конце концов, возвращался к себе домой – он был из одного завода с «братом Ипполитом».
– Порченый я человек, вот главная причина, – объяснял Вилок свое поведение. – Болони у меня повреждены, когда тащил орудию. Пушка-то медная, ну и надорвался.
– У тебя жена есть, Вилок?
– А то как же? Обыкновенно… Только она со мной не живет. В городу куфаркой служит. В гости к ней езжу… Так она, значит, неспособная жена. «Какой, говорит, ты муж, коли у тебя ни кола ни двора?» Сколько разов я ее принимался бить, ничего не понимает. Вот все равно, как Найда… Тоже солдат солдату рознь. Другой в солдатах-то только и делал, что капусту караулил на солдатских огородах, а я под хивинца ходил. Как же, Хиву эту самую замиряли.
– Да ведь ты в денщиках был и в сражениях не участвовал?
– Это все одно… Хивинец-то во всех одинаково палил, еще в обозе-то похуже случалось. А что мы без воды муки приняли в песках – пить-то одинаково хочет и строевой солдат и денщик.
«Брат Ипполит» вынес самовар и принялся его «наставлять» с каким-то особенным вниманием. Горячие уголья он брал из костра прямо рукой, а потом наклонялся над самоваром и раздувал его до того, что лицо наливалось кровью и делалось красным, как сафьян.
– Ишь старается, – смеялся Вилок, раскуривая коротенькую трубочку. – А понятия-то и нет, как ставить самовар по-настоящему. Аполит, ты сверху-то сколько угодно дуй, все равно ничего не выйдет… Ты его дунь снизу, несообразный человек.
«Брат Ипполит» не обращал на эти замечания никакого внимания и продолжал свое дело с прежним усердием.
Было уже совсем темно. В лесу стояла мертвая тишина, нарушаемая только изредка теми ночными звуками, происхождение которых трудно объяснить: может быть, всполохнулась ночная птица, может быть, треснул сухой сучок под ногой осторожного зверя. Близость озера чувствовалась по теплому влажному воздуху, который тянул от воды, да по мерному плеску сонной озерной волны, сосавшей илистый берег и заставлявшей шелестеть береговую поросль из ситников. Казалось, что дышит что-то такое большое-большое, как чудовище из детской сказки, и что ответно шепчутся прибрежные тальники и зеленая осока. Хорошо в такую темную ночь сидеть около огня и мечтать. Мысли тянутся в голове как-то особенно легко, без всякого принуждения, и чувствуешь, что отдыхаешь. В такие минуты мне всегда делается жаль людей, которым приходится проводить лето в городе, среди городской пыли и духоты. Ведь сколько наслаждения вот так просто посидеть в лесу ночью у огонька. Как-то и люди здесь кажутся другими – и проще, и добрее, и естественнее. Мне, например, нравился и молчаливый «брат Ипполит» и бесшабашный солдат Вилок. Ведь они такие же люди, как и все.
