Дмитрий Мамин-Сибиряк
На заимке
– Ты много ловишь рыбы, Ипполит?
– Нет, мало…
– Почему?
– А дерутся…
– Кто?
– Арендатели… Когда покойный батюшка снимал заимку, так не выговорил себе рыбы. Озеро-то, значит, было ничье: кто хотел, тот и ловил. Ну, а после того оказалось, что оно башкирское… Ну, башкиры и сдают арендателям, а арендатели сторожей наставили. Вот я выйду ловить рыбу, заброшу мережку, а сторожа на меня. Ну, сейчас драка: они меня бьют, я их бью. Сколько мережек у меня разорвали сторожа… Главное, сижу у самой рыбы, хоть ложкой ее черпай, а нельзя. К мировому сколько раз меня таскали… И чего, подумаешь, жалеют: не стало им рыбы в озере… Не бойсь, на всех хватит и от нас еще останется. Вон зимние тони бывают тыщи по три пудов.
Зауральские озера славятся баснословными рыбными богатствами, что объясняется присутствием в этих озерах маленького рачка «мормыша». Эта маленькая креветка – не больше обыкновенного таракана-прусака. Благодаря мормышу рыба в зауральских озерах растет в пять раз быстрее, чем в Волге. Конечно, тоню в три тысячи пудов немыслимо вытащить на лед, никакой невод не выдержит. Ловля рыбы производится проще: неводом рыбу только окружают, а потом вычерпывают ее из прорубей. По словам известного ихтиолога Сабанеева, бывали тони по десяти тысяч пудов, причем не редкость ерши-фунтовики. По его словам, в озере Увильдах в семидесятых годах был пойман окунь в тридцать фунтов и щука в три пуда.
Солнце уже поднялось довольно высоко, когда я обратил внимание, что вода в лавдах начинает слегка волноваться, но «брат Ипполит» соблазнил заехать к одному озерному «окну», где, по его словам, держались гуси. Но гусей мы не нашли, а к нам навстречу дружной стайкой выплыл целый утиный выводок – впереди плыла мать, точно классная дама, а за ней косяком растянулись утята. Инстинктивно я схватился за ружье, но «брат Ипполит» предупредил меня, хлопнув в ладоши, – весь выводок точно брызнул в ситники. Оставалась одна мать. Она держалась на выстрел, жертвуя собой, чтобы спасти детей.
– Ишь, тварь, ничего не боится, – удивлялся «брат Ипполит», любуясь материнским героизмом утки.
– Ну, теперь пора нам и домой, Ипполит…
– И то пора. А как ловко утята попрятались: ни в жисть не найти.
Желание полакомиться гусятиной стоило нам большой неприятности. Когда мы выбрались из лавд, по озеру уже ходили «беляки», и нашу душегубку начало качать, как грешную душу. Из-за гор незаметно выплыла тучка и гнала ветер. Возвращаться тем же путем, около лавд, было немыслимо – в случае, если бы опрокинуло лодку, о спасении нечего было бы и думать. Ничего не оставалось, как плыть прямо по озеру, выгадывая, чтобы волна била в корму. «Брат Ипполит» не выказывал и тени беспокойства, а я трусил и, прежде чем пуститься в этот опасный переезд по разгулявшемуся озеру, разделся – все-таки можно было в счастливом случае спастись, ухватившись за лодку. Наш переезд продолжался не больше часа, но такие вещи не забываются. Говоря откровенно, я страшно трусил, когда набегал страшный девятый вал и лодка зарывалась в волнах. Так сердце и замрет… Запасу у лодки было всего вершка два, и нас могло погубить каждое неловкое движение. Но «брат Ипполит» мастерски правил своим двухперым веслом, и мы благополучно причалили к устью, на котором стояла заимка. Я дал себе слово никогда больше не ездить на таких проклятых душегубках и даже не мог прикоснуться к убитым уткам, из которых «брат Ипполит» приготовил похлебку.
Солдата на заимке уже не было. Оставались одни собаки, да бродил в одиночестве кривой петух, обреченный на монашество. В наше отсутствие солдат успел напиться чаю, съел весь хлеб и как ни в чем не бывало ушел. После него осталась только яичная скорлупа да корочка черствого хлеба.
– Выкрал яйца у меня… – спокойно объяснил «брат Ипполит», рассматривая «кухонные остатки» после Вилка. – Этакой вороватый солдат…
Мне нравилось на заимке «брата Ипполита», и я остался до вечера, чтобы еще раз сходить на охоту. Да в жар и идти было трудно, а ночью я плохо спал и встал рано. Выбрав завесистую березу, я расположился под ней. Днем спать в тени как-то особенно хорошо, а тут еще с озера дул освежавший ветерок. С занятого мной пункта было видно все, что делалось на заимке. «Брат Ипполит» вообще отличался естественностью и был всегда одинаков. При людях он делал то же, что делал бы, вероятно, и один. Сейчас он вывел свою новокупку, которая была заботливо поставлена на время жара в конюшню, несколько раз обошел ее кругом и рассматривал ее с таким вниманием, с каким, вероятно, ювелир не рассматривает редкой воды брильянт. Безмолвными свидетелями этого осмотра были Найда и кривой петух. Они ходили за хозяином и тоже осматривали новокупку, как нового члена своей оригинальной семьи. Да, это была настоящая семья, таинственно связанная между собой невидимыми нитями. Я долго наблюдал эту живую картину, и мне казалось, что все они отлично понимают друг друга. Даже убогая новокупка точно хотела что-то сказать и шевелила губами. Может быть, она оправдывалась в собственной убогости или просила извинения. «Брат Ипполит» все ходил кругом и думал вслух:
– Ишь ты, какой одёр… Тебя бы башкирам на махан[1] продать. Да.
Несколько раз счастливый покупатель брал хвост новокупки в руки и рассматривал его с особенным вниманием… Очевидно, этот куцый хвост смущал его больше, чем все остальные недочеты по части лошадиной красоты.
– Ну и хвост… – удивлялся «брат Ипполит», обращаясь уже к петуху и Найде. – Разве такие хвосты бывают? Вон у иноходца какой был хвост – по земле тащился…
Петух заглядывал сбоку своим единственным оком на предъявленный хозяином хвост новокупки и, по-видимому, был согласен с его мнением. Найда, наоборот, оставалась довольной и несколько раз делала попытку лизнуть новокупку прямо в губы.
В заключение этого экзамена «брат Ипполит» сел на новокупку верхом, отчаянно заболтал босыми ногами и погнал по тропинке в лес. Лошадь бежала скверной тряской рысью, и громадное тело «брата Ипполита» подпрыгивало на ее костлявой спине – вместе всадник и лошадь изображали что-то вроде громадной летучей мыши, когда «брат Ипполит» расставлял широко локти и ветер надувал его рубаху.
