Дмитрий Шпилёв
Тайга
Ободрённый своими мыслями, Ефрем довольно улыбнулся и пошёл обратно к сторожке, из печной трубы которой уже метался во все стороны серый дым разожженного огня. Ефрем откопал присыпанный снегом колун и стал рубить прихваченные ледяной коркой поленья. Нарубив несколько пеньков, он взял в руки большую охапку, открыл дверь в сторожку и застыл на пороге.
Прогревшаяся от тепла лампа на потолке теперь давала больше света. Свет от огня из раскрытой дверцы растопленной буржуйки квадратом падал на пол, где в беспорядке валялся выпотрошенный рюкзак Ефрема с банками закрученного сала. Рядом с рюкзаком на краю нары сидел Аким. Он держал на коленях вскрытую ножом банку и хлебал из её горла застывшее желе холодца. Он поднял голову и встретился взглядом со стоявшим на пороге Ефремом. Возникла секундная пауза, после которой Аким оторвался губами от банки, вытер рукавом жир и стонущим голосом завыл:
– Ефрем, ну ты какой-то прям садист, ей-богу! Годовой запас студня за спиной таскает, а меня голодом вздумал морить! Скажи, вот это по-товарищески?
– Аким, поставь банку на место… – одними губами пролепетал Ефрем.
– Не дам! Хоть убей меня тут, банку не отпущу! – взбунтовался Аким, вилкой подцепил большой кусок мяса и засунул его в рот. – Я… жрать хочу, понимаешь?! – говорил он с полным ртом и струйки топленого жира текли по его подбородку. – Да, я тоже веду себя как свинья, вскрыл твой рюкзак без разрешения, но если тебе западло с другом холодцом поделиться… если тебе жалко для меня пару кусочков, какой ты друг после этого? Оставь ты себе эти банки, а вскрытая уже моя, я её съем, а как приедем домой, я тебе деньги за неё отдам, если ты не хочешь по-товарищески.
Ефрем прикрыл за собой дверь, аккуратно скинул дрова у печи и сел на соседнюю нару.
– Ну, как? – осторожно спросил он. – Вкусно?
– Ой, господи, – не зная себя от счастья, жадно давился мясом Аким, сгрызая зубами мякоть с пожелтевшей щетинистой кожи, по видимому, отрезанной от икр ног. – Какое нежное, какое сладкое и приятное! Корешу твоему из деревни уважение от меня за такую свинину, а вот обсмалить можно было бы и лучше. Уж кожа колючая больно. И да, кто так мясо готовит? Долго так оно у тебя не простоит, если соли будешь жадничать. Но ничего. Я тут нашёл вот, – Аким достал из кармана замусоленный пузырёк, засунул в него два пальца и насыпал соли прямо в горлышко банки. – И да, кстати, зачем ты столько мяса с собой в тайгу попёр? Если б я тебя не знал, то я бы подумал, что ты в тайге всю весну собрался куковать.
– Какой был балласт в квартире, такой и взял… – задумчиво ответил Ефрем.
– Балласт очень полезный, – продолжал есть Аким. – Но вот что ты от меня его зажопил, я тебе этого не прощу!
От всей нелепости ситуации Ефрем засмеялся. Вновь начавший было тяжелеть камень упал у него с души, словно тайна, которую он хранил так долго, и которая казалась ему такой пугающей и ужасной, оказалась совсем не страшной. Как бы поддерживая товарища, Аким тоже нелепо начал хохотать, ел и копался вилкой в банке, пока не вытащил из неё большой кусок Женькиной груди с коричневым соском посередине.
В мгновенье лицо его стало каменным и полным ужаса, мешавшегося с отвращением. Чтобы не вызывать подозрений, Ефрем все так же продолжил хохотать, чувствуя, как шевелятся волосы у него на затылке.
– Ей-богу, как у человека, – хохотал он, наблюдая за реакцией Акима. – А говорят ещё, что свиньи не похожи на людей.
Акиму как-то стало не до смеха. Он будто бы всё понял, всё разложилось по своим местам. К его горлу подступила тошнота, и он выплюнул уже пережёванное мясо обратно в банку, отхаркиваясь и вытирая губы. Банка выпала из его рук, грохнулась на пол и разбилась. Всё его тело сковала дрожь ужаса, и разваренный кусок женской груди плясал, наколотый на вилку, в его руках.
– Да ты с ума сошёл! – истерически крикнул Ефрем. – Чего холодец переводишь? Ешь!
Аким уже ничего не слышал.
– Ты ведь не ездил ни на какую дачу, – тонко проблеял он. – Ты ведь каждый день со мной курить выходишь… Когда ты ездил?
– Да не гони, – всё ещё пытался оправдаться Ефрем, хотя уже и понимал, что ситуация становится патовой. – Откуда у меня тогда столько банок с мясом?
– Мужик… Где твоя жена?
– Я же говорил, в город она уехала, к родственникам.
– И поэтому два дня её уже не вижу?
– Ну да! Уехала, и всё тут!
Уверенность, с которой говорил Ефрем, немного дезориентировала Акима. Он уже не был уверен ни в чём, поэтому опустил голову и задумчиво рассматривал вилку с куском груди в своих руках.
– Кровь в унитазе, это… – зажмурился Аким, пытаясь развидеть в куске груди что-либо человеческое. – Так. Ладно. Свинина. А что за едкая химия, которой ты весь дом провонял?
– Туалет от слитой крови забился. Кислотой прочищал.
Аким молчал. Наконец он сглотнул, оторвал от вилки глаза и в его взгляде мелькнул яркий огонёк негодования.
– То есть, если я зачерпну жижу в своём унитазе, сдам её на экспертизу, ты не будешь возражать?
– А ты мне не доверяешь? – напрягся Ефрем и на долю секунды метнул свой взгляд на миску на столе, в которой, среди прочих приборов, лежал ржавый столовый нож.
Аким уловил этот взгляд и понял, что в сторожке стало опасно находиться. Он резко швырнул вилку в своего соседа и кинулся к выходу. Ефрем был готов к такому повороту и тут же прыгнул следом и сбил с ног Акима. Аким с треском впечатался в стену у двери и завалился на буржуйку, опрокинув её на пол. Из дыры в крыше выпала труба, заполняя сторожку едким дымом. Чугунная печь опёрлась о кровать, роняя из открытой дверцы на пол догорающие головешки и угли. Завязалась борьба. Мужчины катались по ограниченному пространству сторожки, давясь угарным дымом, опрокидывая ногами ведра с мусором, толкая саму печь и тяжёлые банки с мясом. Вскоре напуганный Аким начал брать верх над уставшим за день Ефремом. Он повалил его на спину и сыпал удар за ударом по лицу соседа. Ефрем пытался закрываться. Одной свободной рукой он шарил по полу, обжёгся о горящую головешку, схватил её в ладонь и приложил к лицу Акима. Оба заорали от ожогов. Аким отбил руку Ефрема и смахнул с почерневшего от сажи лица угольки. Ефрем выиграл пару секунд, нащупал у себя под рукой мягкую грудь и кинул её в лицо Акима.
– На, сука, жри!!! Вкусно было?!
Аким скрючился, отрыгнул холостым рвотным запалом и позволил Ефрему скинуть себя. Ефрем вскочил и подбежал к столу, где в миске лежал ржавый нож. Испуганный Аким распахнул ногою дверь и снова упал на пороге, изрыгая из себя рвотные массы. Ефрем, подобно герою из американского боевика, прыгнул на спину товарищу и всадил в толстую ткань пуховика рыжее лезвие.
– Это тебе за ипотеку, с-сука… – шипел он в бешенстве.
Аким вскрикнул, дёрнулся, и отломленная рукоять ножа осталась у Ефрема в ладони. Аким поднялся на трясущихся ногах, выплёвывая изо рта сгустки пережёванного холодца и собственной крови. Ефрем испугался, что он пошёл за угол сторожки, искать топор, поэтому он снова забежал в сторожку и снял с крючка висевшую на гвоздике керосиновую лампу. Держа лампу в руках, он выбежал на улицу, замахнулся и ударил ей Акима по голове. Стекло лампы разлетелось. Из топливного бачка выпал язычок фитиля. Керосин растёкся по куртке Акима и вспыхнул ярким пламенем. К тому моменту тело Акима уже полностью обессилело от ранения и сковавших его рвотных позывов. Огромный горящий факел без единого звука припал к ближайшему стволу лиственницы, охватил его руками и стал тихонько оседать на колени. Уставший Ефрем закурил сигарету о горящий синтепон рукава своей куртки, быстро потушил его о снег, сел на пенёк и постарался отдышаться, прикладывая снежок к горящему от ударов лицу.
Через минуту куртка Акима прогорела насквозь и стала горячо щипать огнём его оголённую кожу. Аким начал хрипеть и орать, нелепо пытаясь смахнуть горящими руками огонь со своего тела. Помахав немного руками, он упал в снег, перевернулся на спину, и так и остался лежать, тяжело дыша, периодически что-то невнятно завывая и хрипя.
Ефрем почувствовал чьё-то присутствие рядом. Он обернулся и увидел в бледной зарнице огня фигуру вернувшегося охотника, который стоял на широких охотничьих лыжах. Это был уже седой старик с пепельной бородой. На нём была короткая рыжая дублёнка с бараньим мехом на груди и серая шапка-ушанка, подвязанная под подбородок. За пояс его дублёнки была заткнула грязно-белая тушка окровавленного зайца, а за спиной на ремешке висела длинная двустволка.
Ефрем бросил окурок и аккуратно привстал, как бы стараясь не вспугнуть случайно забредшую на чужую территорию дичь.
– Спокойно, дед. Я всё щас расскажу…
Дед, однако, спокойно стоять не стал. Одной из палок он оттолкнулся от земли, лихо развернулся на своих толстых лыжах и кинулся бежать.
Ефрем добежал до сторожки, прищёлкнул к своим ботинкам лыжи, подхватил колун у поленьев и кинулся следом. Сильный встречный ветер задувал в лицо комья снега. В снежной мгле ничего не было видно, и только через сотню метров, где-то вдалеке, Ефрему удалось заметить смутный силуэт охотника, который летел всё дальше во тьму, активно махая и отталкиваясь от земли палками. Будто шестым чувством ощущая нагоняющего его Ефрема, охотник сделал крутой вираж и завернул под прямым углом, затерявшись среди толстых крон деревьев. Ефрем такой резвостью не обладал. Он затормозил, медленно развернулся и стал искать потерянную лыжню. Сильные порывы ветра не давали ему как следует рассмотреть и запомнить, где именно дед свернул со своего пути. Через минуту Ефрему удалось различить в потёмках широкую колею, и он побежал по ней, помогая себе палками. В уши ему задувал боковой сильный ветер, и Ефрем даже не успел сначала сообразить, что за грохот разлетелся по ночной тайге. На стволе впереди расщепилась еловая кора, принявшая на себя удар мелкой свинцовой картечи. Ефрем резко затормозил и упал в сугроб.
– Не ходи за мной, сынок! – донесся откуда-то из темноты запыхавшийся тихий голос. – Не ходи, а то следующий заряд аккурат промеж глаз запущу, не дай грех на душу взять! Иди своей дорогой. Ты меня не знаешь, и я тебя не знаю.
– Да он на меня напал, понимаешь, дед?! Он! – крикнул Ефрем в темноту, пытаясь нащупать глазами тёмный силуэт между лиственниц.
– А это уже ваше дело, – проговорил голос. – Я с вами никаких ссор не веду. Разворачивайся и ступай своей дорогой, да за мной не плетись, не то худо будет.
Ефрем поднялся и от досады злобно оскалил зубы.
– Всё, дед, ухожу я! Ухожу!
Охотник больше не ответил ни слова. Только краем глаза Ефрем увиделкак меж стволов промелькнул чей-то тёмный силуэт и исчез в темноте, за пеленой метели.
Ефрем развернулся и по накатанной дедовой лыжне стал возвращаться к сторожке, туда, где уже вовсю сияло яркое зарево пожара.
7
Когда Ефрем добежал до сторожки, её крышу и стены уже поглотил огонь. Сильный ветер раздувал оранжевое пламя. Под вой метели трещало и шипело старое дерево. Не раздумывая Ефрем кинулся в задымлённую дверь и стал выбрасывать на снег банки с мясом. Ещё не вполне осознавая, зачем они ему нужны, он понимал, что скоро здесь будут люди в фуражках, и теперь единственным оставшимся путём отхода была для него тайга. Он готов был прятаться и скрываться, выживать и, может быть, даже замёрзнуть, лишь бы не даться в руки милиции. И если уж он выбрал такой путь, то надо как-то выживать, и банки могли ему в этом помочь.
Вслед за банками на улицу вылетел рюкзак, брезентовый дождевик и ещё какое-то дымящееся тряпьё, которое могло бы сгодиться на первое время. После этого он подошёл с обугленному трупу Акима, отволок его к сторожке и запихнул в дверной проём зимовья, косяк которого уже начали облизывать языки пламени. От сторожки веяло нестерпимо сильным жаром. Ефрем запихал в рюкзак четыре банки, дождевик с тряпками, положил железную кружку и запихнул за лямки тяжелый колун. Ноша давила к земле и казалась неподъёмной. Силы оставляли его, но он решил идти дальше, вглубь тайги, не строя пока никаких планов. Единственный план, который сейчас был у него в голове – убежать от этого места как можно дальше.
Ефрем бежал в полной темноте, под вой метели и ветра, не разбирая дороги. Через пару часов силы окончательно оставили его. Пальцы рук отмёрзли, лицо обветрилось и горело от жара и холода снаружи. Упав на колени перед двумя растущими в облипку высокими лиственницами, он скинул с себя рюкзак, разметал лёгкий слой свежевыпавшего снега и стал рыть нору в твёрдом пласте подмёрзшего наста. Через метр он докопался до коричневого ягеля, губчатого и жёсткого и стал копать уже параллельно земле, пока не упёрся в основание толстых древесных стволов. Внутрь он затащил рюкзак, выстелил на ягеле грязное тряпьё, накрылся брезентовым дождевиком, вытащил из рюкзака банки, а самим рюкзаком заткнул дыру наверх.
Ещё пару часов сон не шёл к нему. В снежной берлоге было недостаточно холодно, чтобы замёрзнуть и обморозиться, и недостаточно тепло, чтобы заснуть. Нос выпускал тонкую струйку пара, ноги сквозило из плохо прикрытой дыры. Усталость навалилась такая, что на нервах и эмоциональном напряжении трудно было заснуть в одночасье. Желудок скрутило от голода, но Ефрем решил, что без крайней необходимости не будет прикасаться к человеческому мясу, и постарается сначала найти ещё одну пустующую сторожку, хотя это и было сродни поиску иглы в стоге сена и случайному редкому везению. Он знал, что в этом восточном направлении из города вела тупиковая дорога в один полузаброшенный маленький посёлок с населением в сотню человек.
По пути к этому посёлку встречаются давно пустующие деревни, в одной из которых и можно будет наладить жизнь и постараться как-то жить дальше. Но сначала одну из таких деревень необходимо найти, и уже потом, немного отдохнув и согревшись, решать, как быть дальше. Успокоив себя этими мыслями, Ефрем, наконец, смог закрыть глаза и погрузиться в короткий, обрывистый сон.
С утра следующего дня и до самой ночи Ефрем весь день был на ногах. Сначала он пытался бежать, чтобы уйти от фантомной погони, которая, казалось, его настигает. После паника прошла, как и запас сил истощенного организма, и Ефрем побрел неспеша, короткими шагами толкая лыжи вперёд, с трудом переставляя палки уставшими руками.
Погода в тайге была тихая и спокойная, но пасмурная, гнетущая своим безмолвием. Любой звук и шум заставлял Ефрема настораживаться, останавливаться и долго стоять на месте, вслушиваясь в пустоту, и только потом идти вновь куда-то, не разбирая дороги, среди этих однообразных стволов голых лиственниц и частых палок тонкой ольхи. Ефрем решил держаться северо-восточнее того места, где, предположительно, должна пролегать дорога. К дороге он вышел только к полудню следующего дня и шёл параллельно, стараясь держать шум редко проезжающей машины на расстоянии.
К брошенной деревне он вышел только под вечер. Это был давно оставленный поселок артели старателей с деревянными покосившимися домиками у края разрытого вдоль реки карьера. Ефрем выбрал самый дальний от дороги домик, в котором он нашёл голую сетчатую кровать, забитые целлофаном окна, ржавую, давно нетопленную печь, подвесные полки, кое-что из посуды и банных вещей. Ефрем полазил по посёлку в надежде найти хоть что-нибудь съестное, но ничего кроме закаменевшей пачки соли, соды, банки с чаем и черного перца ему найти не удалось.
Притащив из соседних домиков матрас, он расстелил его на кровати, растопил печь и слёг с сильным жаром не в силах больше ничего предпринять. С каждой минутой воздух в комнатке прогревался всё сильнее, наполняя его прелым запахом старого мышиного помёта и древесной гнили. Дышать было тяжело. Всё тело Ефрема трясло и потело. Слабость нарастала, и Ефрем со страхом подумал, что если он продолжит и дальше лежать без еды, то уже скоро не сможет встать никогда. Не осталось никаких умственных ресурсов, чтобы думать о морали и этике. Он вскрыл одну из банок с холодцом, сдул пыль с железной миски, что стояла на полке, и найденной ложкой наложил несколько кусков мяса с жиром и желе. Миску он поставил на горячую печь. Рядом с ней встала железная кружка, полная наломанных сосулек с крыши.
Горячий топленый бульон оказался очень вкусным. Ефрем словно пил волшебный эликсир жизненных сил, которые восстанавливали и питали всё его тело. Нежное мясо таяло на языке. Его ароматный сок растекался по жилам, насыщая их энергией. Во время еды голодный Ефрем всё равно старался не думать о том, что с ним происходит и чьё мясо он ест. Он не чувствовал ни отвращения, ни сожаления, ни ужаса. Только удовольствие от насыщения, и насыщения такого приятного и сытного, которого, казалось, не испытывал никогда. Сначала он думал, что этот особый вкус являлся следствием сильно обострившегося голода. Насытившись, он потом ещё некоторое время не возвращался к этой еде, но уже на следующий день внутри него снова просыпался голод – дикий и ненасытный. Со страхом Ефрем понимал, что он хочет есть, причём есть только это мясо. Никакие другие гастрономические грёзы о блюдах из прошлой жизни не вызывали у него такого ментального удовольствия, как мысли о банках с человеческим холодцом, стоящих под кроватью.
С не меньшим ужасом Ефрему начинало казаться, что в те дни, когда он отказывался есть мясо, его силы истощались с ещё большей скоростью, нежели когда он ел обычную еду в цивилизации. Появлялось гнетущее, болезненное состояние, поправить которое, несомненно, была способна только новая порция вкусной человечины. Только в этом мясе была необъяснимая и животная притягательность, которая могла вывести его из гнетущей немощности и беспросветной тоски. Человеческое мясо в рационе начинало казаться жизненной необходимостью, и только оно могло Ефрема спасти.
Ефрем на время переборол свои сомнения. Питаясь пару раз в день маленькими порциями Женьки, он уже очень скоро крепко стоял на ногах, был полон сил и полностью избавился от лихорадки.
На улицу снова вернулась весна, и яркое апрельское солнце своим теплом топило снежные шапки на крышах домов. Спавшие всю зиму реки насыщались бурным потоком талых вод, ломая лёд, пуская по течению белесые крыги.
Каждый день Ефрем выходил из своего жилища, чтобы ещё раз облазить брошенные, прохудившиеся строения, найти что-нибудь съестное, и каждый раз возвращался ни с чем. Не был Ефрем и охотником, поэтому поймать хоть какую-то дичь, поставить капкан или соорудить силки он не смог, а запасы мяса неумолимо истощались. Ещё через пару недель он снова начал голодать и слабеть. И хотя весна в тайге уже брала верх над казавшейся непоколебимой вечной зимой, лета с его грибами и ягодами ждать было ещё очень долго.
В один из погожих ясных дней Ефрем накинул на плечи свой похудевший рюкзак и снова пошёл вдоль дороги искать что-то ещё, что могло бы насытить его дикий голод. Он заночевал в следующей попавшейся деревне и снова не нашёл в ней ничего. Согревали его только мысли о вкусном мясе жены, которая лишь после своей смерти принесла ему хоть какую-то пользу.
Каково это – пять лет жить рядом с человеком, проводить с ним почти всё своё свободное время, гулять, развлекаться, заниматься сексом, Ефрем уже напрочь позабыл. В голове осталось только одно приятное воспоминание о вкусовых качествах нежного, ещё молодого и ужасно аппетитного мяса.
Следующий день, такой же бесплодный и голодный, пролетал незаметно. Уже во второй половине дня небо снова объяло тучами. Стало тихо. У оголившихся и освободившихся от снега камней шумела вода широкой реки, волны которой стремительными потоками размывали берега.
Этой ночью Ефрем понял, что на его след напали волки, которые обычно сбиваются в стаю зимой, чтобы легче было загнать в западню дикого зверя. Всю ночь у его ночлежки не прекращался голодных вой нескольких глоток. Только днём, выйдя к долине реки, он увидел рыскавшие на краю леса серые бока голодных псов.
Пару часов Ефрем шагал возле этой реки, прыгая по скалистым камням, тщетно пытаясь высмотреть в бурлящем потоке воды хотя бы небольшой намёк на переправу из брёвен и мусора. В какой-то момент осмелевшая стая из шести особей вышла из зарослей и бодро потрусила вслед за человеком, постепенно образовывая полукольцо и окружая его.
Ефрему становилось не по себе. Сначала он останавливался и ждал в нерешительности. В ответ стая тоже замирала. Изредка отдельные особи перебегали с места на место и вынюхивали запахи из потоков встречного ветра. Тогда Ефрем снял рюкзак, поднял его над головой, начал кричать и пытаться отпугнуть прицепившихся шавок, но его действия не производили на стаю никакого эффекта. Ефрем в панике ускорил шаг, лихорадочно выискивая в глубоких шумных водах брод, иногда кидая камни в слишком близко подошедших псов, но это только ещё больше злило их и делало всё смелее. Чувствуя сильный страх загнанной в западню жертвы, волки только сильнее разжигали свой охотничий задор и всё плотнее сжимали полукольцо, пока не подошли вплотную. Ефрем снова снял рюкзак, остановился и выставил его перед собой, стараясь не упускать никого из виду. Самый матёрый из стаи – серый, с коричневыми проплешинами – выждал момент и кинулся вперед. Ефрем успел уловить его выпад, кинул рюкзак в морду агрессивному зверю и прыгнул с невысокого обрыва в ледяные бушующие воды.
Мутные, грязные вихри подхватили его тело как тряпичную куклу, закружили и понесли по течению. За шиворот хлынула вода, от холода спёрло дыханье. В открытый рот и глаза набились песок и глина. Ефрем вынырнул и ещё пару минут, хватая ртом воздух, вслепую пытался зацепиться хоть за что-то в этом бесконечном потоке ревущего хаоса, пока закоченелое от холода тело не перестало его слушаться.