Дмитрий Шпилёв
Тайга
– Но я не хочу так… – говорил дрожащим голосом Олег, пытаясь не пустить слезу. – Я тоже домой хочу, понимаешь? Зачем я тебе? Зачем это всё…
Ефрем упал головой на Олегову грудь, начал содрогаться и скулить.
– Прости. Прости. Тяжело. Трудно здесь. Так долго один, так трудно, так грустно! Не могу один. Тяжело… Страшно.
– Так пойдём! Прошу тебя, пойдём отсюда к людям! Тебе будет лучше. Хватит этой жизни. Отпусти меня. Отпусти Ларису. Пойдём к людям. Меня дома ждут. Тебя тоже дома ждут. Всем нам нужно домой.
– Нет… – скулил Ефрем, уткнувшись носом Олегу под рёбра и мотал головой. – Дома не ждут. Дома тюрьма. Боль, несвобода. Дома нельзя есть людей…
– А здесь тебе свобода? Хорошо тебе жить с людьми, которым ты искалечил жизнь? Думаешь, могут они с тобой теперь дружить? Думаешь, это правильно?
– Неправильно, неправильно! – ревел Ефрем и бил кулаком в стену. – Я неправильный!!! Страшный! Плохой! Тебе плохо… Но сделаю хорошо! Честно, сделаю хорошо!!!
– Ты отведёшь меня домой?
– Нет. Нет. Я помогу. Сделаю хорошо. Будет хорошо! Обещаю!
– Нет, не будет. Мне никогда не будет здесь хорошо.
– Я буду стараться! Я буду!
– Хватит! – уже раздражённо кричал Олег, понимая, что одержимого Ефрема ему не получится переубедить. – Уходи! Не буду твоим другом! Ты садист! Ты жестокий убийца.
– Нет, нет, нет… – поднял голову Ефрем и засиял своей гнилой улыбкой. – Всё исправим! Всё будет хорошо! С Соней будет хорошо! Будет весело! Мы найдём её, точно найдём!
– Нет, только не Соня!!! – не выдержал Олег. – Прошу, умоляю, только не Соня!
– Боишься… Страшно… Тебе Соня, мне дети. Больше не трону, обещаю! Только дети, вкусные дети! Они маленькие, дети. Не чувствуют… Не больно. Я быстро. Быстро! Пустые потрошки. Молочные поросятки… – закончил Ефрем и мечтательно и жадно сглотнул слюну.
– Я ненавижу её! – крикнул в порыве отчаяния Олег и затрясся от негодования. – Мне не нужна она, я больше не люблю её! Я буду жить с тобой, а эта шлюха… Эта вонючая дура! Она не может иметь детей! Она больная, больная, не детородящая, у неё нет матки! Она не сможет рожать!
Олег осёкся и замолчал. Вся его ненависть и уверенность быстро улетучилась, когда он увидел колкий, прищуренный, какой-то загадочный взгляд Ефрема и его ехидную улыбочку.
– Хитришь, сынок, – покачал головою Ефрем, грозя ему пальцем. – Нет, друг. Не-е-е-ет.
– Я тебе не друг, понял?! Ты мразь, ошибка природы, мерзкий выродок!!! Тебя не должно существовать, гнида!!! – визжал отчаявшийся Олег и плюнул в Ефремову сторону, чтобы хоть как-то его уязвить.
Спокойный Ефрем вытер упавший на столешницу плевок рукавом, снова сел и взялся за закройки.
– Спасибо скажешь… – качал он головой, улыбаясь. – Щас не понимаешь, потом поймёшь. Потом счастливым будешь…
Вскоре Ефрем закончил свою работу, сшитую из Лёвиной кожи. Изделие чем-то напоминало наспинные носилки для младенца, только сшитые на взрослого человека. Не обращая внимания на крики и протесты возмущённого Олега, он продел культи его ног через специальные вырезки, туго подвязал тесёмками по бокам тело, крякнул, подкинул его на спину и быстро продел свои руки в пришитые лямки. Олег кричал и телепался за спиной у Ефрема, бил затылком его шею. Прогулявшись так недолгое время по окрестностям на лыжах, Ефрем вернулся в избушку, скинул с себя недовольного Олега и сказал:
– Скоро едем.
13
В феврале весь зимний лес бескрайней тайги приоделся в серебряную колкую изморозь, которая ослепляла своим сиянием и отражалась от лучей нестерпимо яркого солнца. Стоял сильный мороз, от которого на улице быстро слипались ресницы и ноздри, трескалась кожа на лице, а борода вмиг покрывалась ледяной синевой.
Ефрем заготовил в дорогу множество мяса, всяких солений и корней, которые он выращивал возле своего участка на скудной земле. Все запасы он сложил в самодельные сани и укрыл шкурами. Для Ларисы Ефрем раскидал по полу несколько кусков копченых оленьих балыков, поставил ведро воды, махнул рукой и проговорил:
– Не помрёт.
– Ты что, её здесь оставишь? – удивился Олег.
– Ага.
– Она помрёт! Её нельзя оставить здесь.
Ефрем, немного помолчал и, как заводной болванчик, снова махнул рукой:
– Не помрёт.
– Эй, на улице минус пятьдесят, кто топить ей печку будет?
– Шкуры дал… Еду дал… Не помрёт.
– Две недели?! Что она будет здесь делать две недели?! Ей тут еды на три дня!
Ефрем немного подумал, вынул из погреба пару замороженных больших чиров и кинул ей на подстилку:
– Не помрёт.
– Помрёт!
– Не помрёт. Уже так было.
– Когда она лежала?
– Весной.
– Ты сравнил зиму с весной! Её надо брать с собой.
– Уууыыы!!! – затопал ногами Ефрем от раздражения. – Не помрёт!
– Послушай. Уже через сутки в доме будет такая же температура, как и на улице. Ладно, пускай на десять градусов теплее, но всё равно ей никакие шкуры не помогут. Ты же дурой её сделал! Она даже огонь в печи не разожжёт.
– Она сама… – ответил Ефрем что-то непонятное.
– Матку застудит! Детей вкусных не будет, – привёл Олег последний аргумент.
Ефрем опять зарычал, злобно запыхтел ноздрями, но пошёл собирать в дорогу и Ларису. Отъезд затянулся на день.
Как бы то ни было, только в одну сторону Ефрем, Олег и Лариса шли девять дней. Из-за Олега, висящего за спиной в рюкзаке, снегоступы Ефрема проваливались глубоко в землю. За собой он тащил сани с едой, посудой и инвентарем для дальнего похода. Вслед за санями плелась сгорбившаяся Лариса, привязанная к полозьям верёвкой за шею. Одежда её напоминала убогое одеяние фашистов в сорок третьем под Москвой, когда от сильного холода им приходилось обматываться всем, что только попадалось под руку, чтобы не околеть от сильных морозов. Олег телепался за спиною Ефрема как бесполезный, беспомощный мешок. Он наблюдал за длинным извилистым следом от саней, который далеко петлял и терялся среди многочисленных стволов лиственниц и елей. Вслед за санями тянулась воющая от холода Лариса, которая в своих снегоступах толком даже не шла, а вяло перетаскивала ноги, оставляя глубокие канавы в снегу. На маленьких самодельных санях с горкой были навалены продукты, укрытые оленьими толстыми шкурами. Из-под одной из них Олег рассмотрел едва выглядывающий приклад трофейной Лёвиной охотничьей двустволки. Он был очень опечален тем, что в Ларисе не осталось никаких зачатков разума, что она не может выхватить это ружьё из-под шкур и высадить с двух стволов по ним крупной картечью, чтобы прекратить уже наконец эти бессмысленные хождения по мукам, неизвестно для чего, неизвестно зачем. «Пожалуйста, – молил про себя Олег. – Я не скажу ничего. Сделай это, помоги всем нам». Но Лариса, в диких глазах которой стояла только лишь бездонная пропасть, бессмысленно шла вперёд, выла, плевалась и была занята исключительно своим физиологическим дискомфортом, который составлял сейчас единственную причину её беспокойств. Даже если бы в ней и осталось что-то разумное, она не смогла бы поднять ружьё своими перебитыми, иссушенными руками.
В какой-то степени Олег ей даже завидовал. Его мысли были более обширные и беспокойные, и ему от этого было ничуть не легче. Весь этот поход, вся эта длинная затея казалась ему дикой нелепостью. Почему надо идти именно сейчас, почему так срочно и быстро? Что ему взбрело в голову? Олег этого не ведал. Все его вопросы насчёт их похода оставались без внятного ответа. Всё, что только и мог ответить Ефрем, заключалось в его желании поскорее свести с Олегом Соню. Наверняка он врал, и Соня нужна была ему только для осуществления своих извращённых фантазий, быть может, даже для еды и не более того. Эта мысль пугала Олега больше всего. Своим трезвым рассудком он понимал, что Соня не дура, что она не поведётся на эти дурацкие уловки больного психопата, что она не поверит его бредням, что бы он там ни написал. Но всё равно где-то в душе копошился червь сомнения, который только лишь и твердил: «А вдруг?». И это самое «а вдруг» и заставляло Олега трепетать.
Короткий морозный, безветренный, солнечный день закончился быстро. Каждый следующий день перед ночлегом Ефрем целый час занимался раскопкой снежной берлоги; раскидывал снег и выкапывал площадку для костра. На костре он жарил мороженую рыбу и оленину для Ларисы и Олега, и последние Лёвины рёбрышки для себя. После каждого перехода культи Олега горели. Каждый раз он думал, что уже отморозил их окончательно, и каждый раз Ефрем перед сном смазывал их толстым слоем жирной и вонючей разогревающей мази. Конечности Олега краснели, наливались кровью и потихоньку приходили в себя.
На десятый день, когда граница бескрайнего однообразного леса начала редеть и вскоре совсем оборвалась, перед путниками открылось обширное пространство широкого русла ледяной реки. Олег вращал головой по сторонам, стараясь высмотреть хотя бы что-то впереди, и только краем глаза случайно смог зацепить пару одноэтажных деревянных бараков, словно просевших в землю под грузом тяжелых толстых шапок снега, которыми были укрыты их крыши.
В какую-то минуту у Олега яростно забилось сердце. Он уж было подумал, что он спасён, что они пришли в цивилизацию, где есть жизнь, есть люди, которые его вырвут из лап людоеда, но быстро пришёл в себя – посёлок был давно заброшен, разграблен и занесён толстым слоем снега.
Через несколько минут они вошли в избу, возле которой был только мусор и запустение. У открытого гаража стоял кем-то давно разобранный, полузанесенный остов УАЗика с выбитыми окнами и погнутой крышей. В забытом домике были закрыты ставнями выбитые окна. Сквозь щели в ставнях в дом намело немного снега. В избушке неприятно пахло кислой, давно истлевшей плотью, шкурами зверей и пылью. Ефрем скинул Олега на холодную кровать, завёл следом Ларису.
– Ты здесь жил? – спросил Олег, осматривая плохо освещенный сумрак комнаты.
– Друг. Друг… – промолвил уклончиво Ефрем.
– Где же этот друг? – спросил Олег Ефрема.
– Друг… Ушёл.
– Ты его съел?
– Ушёл, – строго ответил Ефрем и замолчал.
Вечером, когда окна дома были затянуты клеенкой, а печь растоплена, Ефрем сварил какой-то каши в кастрюле и побросал туда порезанные жёсткие куски вяленой оленины. Пока Лариса ела со своей миски, а Олег пытался черпать кашу ложкой, привязанной к культе, Ефрем вышел в другую комнату, достал с полок стопку журналов и каких-то бумаг. Смахнув с них пыль и перебрав пожелтевшие страницы, он нашёл то, что искал: немного смятый и пожелтевший по бокам почтовый конверт. На конверте уже была наклеена марка, а внутри лежали какие-то записки. Ефрем вытряхнул конверт и вложил в него своё письмо, переписав с его тыльной стороны адрес Сони. Тем же вечером он молча вышел во двор, встал на лыжи и ночью поехал через тайгу в Хахчан, к столбу с синим облупившимся почтовым ящиком.
14
Минула бесконечная осень, нудная, долгая зима, и вот на горизонте нового сезона проступила оттепель. Ночи стали короче и теплее, мрак и снег уходил, уступая место сырой и ветреной сибирской весне.
Соня ещё осенью выплакала все слёзы, прошла все самые острые стадии истерики и ужаса от потери, но окончательно ничего не приняла.
В глубине души она понимала, что случилось что-то непоправимое и страшное. Скоро пришли известия о том, что поисковая группа обнаружила опустевший лагерь Олега и Лёвы, с прорезанной и вывернутой палаткой и разбитой рацией, но следов самих геологов обнаружено не было. Эта новость оставляла в душе надежду. Соня верила, ей искренне хотелось верить, что Олег где-то ещё там, живой и невредимый, здоровый и целый. По крайней мере, пока его тело ещё не найдено, отчаиваться нельзя. Ещё в октябре, когда она узнала о пропаже геологов, она хотела сорваться туда, не раздумывая ни минуты, собрать рюкзак и ехать в тайгу, искать Олега, но друзья и близкие отговорили её от этой затеи.
"Что я могу сделать там одна, когда целая поисковая бригада не нашла никаких следов?" – поначалу думала она.
Вокруг лагеря были обнаружены следы медведя и волков, но это было уже позже, после дождя и пропажи людей, а следы самих людей растворились в густой зелёной растительности леса, будто и не было их никогда. Единственное, что могла сейчас делать Соня, это ждать, верить и надеяться на лучшее. Но чем больше проходило времени, тем слабее становилась её надежда на поисковые отряды. Почему-то ей стало казаться, что никто, кроме неё, не знает, как и где нужно искать пропавших людей. Эти люди из МЧС, эти поисковые отряды – все они лишь часть бездушной государственной машины. Они не ищут по-настоящему, не верят в результат и не заинтересованы в судьбе пропавших людей. А кто может быть более заинтересован, как не любящий человек? Со временем она почти убедила себя во всём этом и даже пообещала себе отложить деньги, и как только с улиц сойдёт снег, отправиться туда, выведать все данные о расположении лагеря, может, нанять отряд или позвать всех небезразличных из своей компании и положить всё лето на то, чтобы найти следы геологов. Она даже была уже готова морально к тому, что Олега уже давно нет в живых, и всё, что она там найдёт – это только обрывки одежды и кости, оставшиеся от обглоданных дикими животными людей.
Эту мысль она отметала. Она не хотела думать о плохом и верить в то, что всё закончится так ужасно и печально. Её сердце болело, когда она видела, как тоскуют и убиваются родители Олега, но Соне казалось, что даже они уже смирились и начали жить дальше, приняв свою утрату. Соню это немного даже оскорбляло, и она хотела доказать, что отчаиваться ещё рано, а в случае, если её предположения о смерти Олега подтвердятся, то лучше никому об этом и не знать.
Родители Сони тоже не сидели на месте и переживали за дочь. Даже в их семье, в их доме царила атмосфера какой-то невосполнимой утраты и скорби. Соня замкнулась в себе, а родители просто не знали, чем ей помочь.
В середине весны, когда в её почтовом ящике оказалось подписанное корявым курсивом письмо с подписью от Олега, у неё затряслись руки, а глаза застлала пелена слёз. Трясущимися руками она принесла конверт в дом, закрылась у себя в комнате, вскрыла конверт и вытащила из него свой собственный исписанный и измятый листок с её адресом на обратной стороне. В письме было написано следующее:
«Любимая Соня!
Много времени миня держит в ни воле злой чиловек. Он миня бьёт и говорит плохие слова. Но он хороший. Он сказал что если ты срочно не приедишь то он миня убьёт. Я нехочу чтобы он миня убивал. Ему нужны деньги. Много денег. Возьми в банке 10000000 100000 рублей и приезжай в посёлок Хахчан *** области. Рядом стоит мёртвая деревня. Иди по дороге на восток и скоро будит поворот. Жди его там. Миня нужно забрать срочно, иначе я умру и больше тебя ниу вижу. Милицию не зови а то он миня убьёт. Тебя он не тронит атвечаю. Иму нужны только деньги потому что он злой и жадный он любит деньги а люди иму не нужны! Если ты ещё любешь миня то я тибя умоляю приезжай быстро а ни то я точно умру!».
Перечитывая этот обрывок бумажки раз за разом, Соня чувствовала, как становится больно у неё в груди. Слёзы крупными каплями падали на смятую бумагу, заставляя её кукожиться ещё сильнее. Она с остервенением вытерла рукавом слёзы, резко втянула носом воздух и бросила листок. Около получаса она бессмысленно блуждала по пустому дому, то выглядывая в окно зала, то снова возвращаясь к столу в своей комнате, чтобы снова взглянуть на письмо и убедиться в его достоверности.
Она ещё долго не могла успокоиться и взять себя в руки, перед тем как снова сесть и перечитать письмо уже более трезвым взглядом и понять, как ей действовать дальше.
Первое, что пришло ей в голову, это то, что почерк совсем не Олегов. Она вынула нижний ящик своего стола и стала перерывать сложенные там кипы бумажек, обрывки билетиков и рекламок, пока не нашла открытки от Олега, подписанные его почерком и сравнила их. Почерки явно сильно отличались, но всё же какое-то сходство в них было. Буквы на письме намного крупнее. Строчки предложений неровные, а слова с кучей грамматических ошибок.
"Быть может, так вышло потому, что Олегу угрожали, заставляли написать это письмо. Может он и сейчас сидит в неволе, в холоде и голоде, больной и обессиленный, и этим можно объяснить его гуляющий курсив, а куча ошибок… Боже, да как только человек не станет писать, когда ему угрожают! Что он переживает сейчас, а особенно тогда?" Соня снова почувствовала что ей не хватает воздуха. Она подняла голову вверх, посмотрела на далёкие поля ещё не растаявшего серого снега с чёрными грачами и сделала несколько глубоких вдохов, чтобы прийти в себя.
"Спокойно. Без паники. Соберись! " – успокаивала Соня сама себя. В том, что письмо написано именно Олегом, у неё уже не возникало практически никаких сомнений. Листок с её адресом был перед ней.
"Но почему похититель требовал всего сто тысяч?" – последовал новый вопрос. – "Стоило ли похищать человека и идти на такое преступление из-за каких-то ста тысяч рублей? И почему такое письмо он написал именно ей, своей Соне, а не собственным родителям? Не для того ли, чтобы не волновать свою мать, которая убивалась от горя о пропавшем единственном сыне, которая за эти несколько месяцев будто постарела на несколько лет? А может потому, что Олег сильнее доверяет ей и надеется на Соню как на свою самую преданную и близкую спутницу жизни?" Последняя мысль растрогала Соню. Она закрыла лицо руками и сидела так некоторое время, не зная что думать, с полностью пустой головой. На место её тревожной радости пришёл страх: "Где я возьму деньги, и как я поеду одна, через половину Сибири, в какой-то заброшенный посёлок?"
В голове Сони в первые часы не было ощущения какой-то опасности. Она не думала о том, что поездка в неизвестную глушь к похитителям могла и ей стоить свободы, а может и жизни. Она не могла себе представить, что будет сидеть и бездействовать, в то время как где-то далеко страдает небезразличный ей человек. Прикинув в голове, где бы она могла достать денег на выкуп и на дорогу, Соня поняла, что ехать одной на выручку к Олегу было бы полнейшим самоубийством, но и впутывать кого-то в это страшное путешествие боялась. Она решила, что обратится в полицию как только прибудет в место отправления письма – в посёлок Хахчан, и вместе с полицейскими отправится на выручку Олега.
Эта мысль её подбодрила. Оставался лишь один неразрешенный вопрос: что сказать своим родителям?
Умывшись в ванной, Соня достала свой походный рюкзак и начала собирать в него вещи, попутно перебирая в голове варианты того, что можно наплести родителям. Собравшись с духом, она прочистила горло, набрала матери на работу и как можно веселее и восторженнее сказала, что от деканата её, как примерную ученицу, направляют на студенческую научную конференцию в ВУЗ соседней области, и что она должна выезжать уже сегодня, потому что деканат затягивал принятие этого решения до последнего момента. Вздохнувшая мать, зная характер непоседливой дочери, дала добро и отправила ей на карту денег на дорогу, хотя Соня и сказала что дорогу ей оплачивает ВУЗ. Соня нашла в ящике свои сбережения, пересчитала деньги, обзвонила некоторых друзей с просьбой занять ей денег и никому об этом не рассказывать. Ближайший рейс в аэропорту до *** области только на завтра, на утро, но это ничего, она подождёт, главное только не опоздать, чтобы не было слишком поздно, чтобы вовремя успеть. Соня купила билет, отбросила последние сомнения и стала ждать своего рейса.
Чем дальше отдалялась Соня от цивилизации, чем сильнее накапливалась усталость бессонных ночей, тем сильнее нарастала в её голове тревога и страх.
Снова напали сомнения, и ей уже не казалось такой хорошей идеей решение ехать одной в тайгу навстречу неизвестности, но думать об этом было поздно – старая вахтовка уже везла одинокую девушку по разбитой грунтовой дороге от города по направлению к забытому всеми, полуоставленному посёлку Хахчан.
Измученная усталостью и дурными мыслями Соня пыталась заснуть, подпрыгивая на своём сиденье от каждой кочки, пока на ночном горизонте не забрезжил редкий свет одинокого населенного пункта, казалось, уже давно мертвого на периферии, но, в центре которого ещё теплилась жизнь.
Длинная безлюдная улица в пару фонарей, несколько облупленных бетонных двухэтажек, всё ещё засыпанных грязным и почерневшим весенним снегом, только ещё сильнее вселяли страх и тревогу в её душу. Вахтовка остановилась у перекошенной остановки и выплюнула во тьму хрупкую молодую девочку и четверых угрюмых рабочих, закутанных в зимние фуфайки со светоотражателями и с большими белыми мешками за спиной.
– Извините.... – неуверенно подошла Соня к рабочим, но её будто никто не расслышал. – Извините! – сказала она увереннее. – Вы не знаете где здесь участкового можно найти?
– Неместный, – мотнул головой самый старый и морщинистый из них, чиркая зажигалкой в кулак, пряча от ветра сигарету.
– Тут вообще он есть? – сказал второй. – А тебе зачем?
– То в райцентр надо, – отозвался третий.
– Да есть тут участковый вроде… – сказал четвертый и посмотрел в даль пустой улицы, где одиноко горел второй на весь посёлок уличный фонарь. – Но сейчас вряд ли найдёшь. Там вон администрация, узнай.
– Да зачем тебе? – повторил вопрос второй рабочий, но Соня его уже не слышала. Ноги сами несли её, как маленького мотылька, в сторону одиноко горящего в конце улицы фонаря.
В посёлке было тихо. Лишь изредка резкие порывы ветра задували ей в уши, под шапку, заставляя ежиться от этой морозной и вместе с тем слякотной апрельской ночи. В ближних дворах разбрехались собаки.
Соня бежала посреди пустынной улицы, щуря от темноты глаза, пытаясь высмотреть на выщербленных фасадах казённых домов таблички с надписями. В какой-то момент её взгляд остановился на длинном свайном бараке и дневных часах приема местного участкового. Соня упала на дверь и начала в неё тарабанить так, будто сейчас за ней гналась банда разбойников. Заперто до завтра. Со злости пнув обитую железом дверь ногой, она побежала обратно, в ту сторону, куда направились со своим грузом рабочие мужики.
Двухэтажное здание артели старателей стояло на той линии поселка, которая разделяет его на жилую и нежилую часть. Видимо, какое-то время оно пустовало, но силой рабочих рук в этом старом доме снова горел свет, была вода и тепло. Мужики топили печь и готовили баню в душевой первого этажа. Постучавшейся Соне открыл дверь уже знакомый вахтовик, который растянулся в лёгкой, усталой улыбке:
– А, вот и ты. Ну как успехи в поисках?
– Закрыто до завтра. Можно я… Есть у вас место? Я заплачу.
– Ты мне брось эти свои мещанские замашки! – деланно нахмурился щетинистый мужик. – Заходи.
В бараке кроме приехавших на работу старателей, было ещё двое людей. Девушку накормили и выделили ей целую отдельную комнатку с широкой пружинистой кроватью с колючим одеялом и таким же одеялом – чтобы не дуло – прибитым к окну.
За едой Соня произнесла только слова благодарности рабочим за предложенный ужин, а на все их расспросы отвечала очень неохотно и натянуто, пока все наконец не поняли, что лучше к ней не приставать.
После ужина она закрылась в своей холодной комнате, сняла только куртку и свернулась калачиком под одеялом. Оторвавшийся уголок прибитого к окну покрывала пропускал в комнату тусклый свет полной луны, в луче которого медленно плавали мелкие ворсинки потревоженной пыльной кровати.
Соня проснулась сама чуть свет с новым приступом паники. Осторожно, стараясь никого не будить, она накинула на себя куртку и рюкзак, аккуратно прошмыгнула по коридору мимо главного зала на первый этаж и вышла наружу.
На улице была прекрасная погода. Яркое солнце топило грязные сугробы у обочины дороги и скидывало с домов намерзшие шапки. Повсюду перекрикивались неугомонные воробьи. У участка стоял синий полицейский бобик, и на душе у Сони стало легче. Она быстрее, словно боясь упустить такой редкий шанс встретиться с полицией, добежала до участка, толкнула от себя казённую дверь, которая с тяжёлым скрипом отворилась. В ноздри ударило спёртым запахом слежавшейся старой бумаги. Она вошла в первую же дверь, которая была открыта. В залитой светом комнате за столом с кипой документов сидел старый усатый майор, который медленно водил ручкой по бумаге, не торопясь обратить внимание на вошедшего человека.
– Слушаю вас, – хриплым голосом произнес майор, прокашлялся, стрельнул взглядом на девушку в проёме и продолжил писать.
– Я… Я… – Соня порастеряла в голове все слова и поняла, что совершенно не подготовилась с разговору с полицейским. Когда она осознала, чтО ей придется говорить, то почему-то испугалась: в голове возникли страдальческие образы замученного Олега, быть может, даже его смерть из-за нерасторопности Сони, из-за жестокости похитителя, из-за такого безразличия и холодности полицейского, что горло мигом сперла обида. В горле встал ком, Соня всхлипнула и громко заплакала.
Слёзы девушки наконец подействовали на майора. Он быстро поднял голову, в испуганных глазах мелькнула какая-то нота отчаяния. Майор привстал и взволнованно крикнул в дверной проем:
– Ваня! Иван!
В дверях возникла рослая фигура ещё молодого младшего лейтенанта.
– Давай ты это, что-нибудь… – привстал из-за своего стола начальник, потрясая ладонью в сторону девушки. – Ты сядь, давай… Успокойся.
Иван подошёл к серванту в углу комнаты, достал оттуда стакан и налил с бутылки воды.
Когда Соня немного успокоилась и перестала глотать слёзы, её допросили.
Она рассказала начальнику всё, что с ней случилось, доставая трясущимися руками аккуратно вложенное в книгу, истрёпанное письмо.
Майор быстро пробежал нахмуренными глазами по кривым строчкам, затем передал письмо лейтенанту.
На протяжении всего Сониного рассказа его гримаса незначительно сменялась то на удивление, то на тревогу, затем на настороженность, апатию, усталое безразличие и каменную непроникновенность, вызванную, возможно, профессиональным выгоранием или банальной скукой от рутинной, однообразной работы в полицейском участке вымирающего посёлка. Майор знал, что даже если это письмо не чья-то злая и неудачная шутка, искать похитителя сейчас, в ещё заснеженной глухой тайге, занятие практически невозможное, быть может, даже бесполезное. Вызов спасательной службы из областного центра ради таких сомнительных фактов и неподтверждённых данных ничего хорошего не сулит в случае повторной неудачи в поисках, а первичная неудача осенью, о которой сам майор был наслышан, никаких результатов не дала.
Все эти случаи, все эти «висяки», связанные с пропажей людей в области уже годами скапливались на полках в полицейском архиве. В последние годы заявления стали приходить немногим чаще, чем раньше. Люди пропадали совершенно бесследно, и их поиски не венчались никакими успехами. В этих суровых краях часто трудно дать объяснение тому, как и почему бесследно пропадают люди. МЧС, полиция и просто бывалые старожилы лениво объясняли участившиеся пропажи людей резкой переменой климата. Из-за таяния вечной мерзлоты земля обнажает свои скрытые карстовые пустоты, из которых вытаял лёд, а вода заилилась, превратившись в глубокое и вязкое болото, куда и проваливаются неосторожные зеваки. Зима стала короче, льды на реках тоньше, а многие медведи из-за сбившихся биологических ритмов просыпаются слишком рано, а то и вовсе не впадают в спячку, нападая от голода и злобы на одиноких охотников и рыбаков.
– Алексей Васильич, а ведь опять из того посёлка, где охотники перегрызлись тогда… – сказал майору лейтенант.
– Да знаю я… – снова закрыл майор уставшие глаза. – Только никого там нет…
– А если тот охотник? Что, если он рецидивистом стал, безнаказанно людей губит? И второго своего товарища убил?
Почему-то майору совсем не верилось в правдивость теории лейтенанта, которую он уже не раз доносил до сведения начальника. После того как в оленеводческой сторожке пропал последний охотник и его избушка пришла в запустение, майор был почти уверен, что все эти проклятые браконьеры сгинули сами, по глупости, по естественным причинам, и навязчивое толкование лейтенантом одного и того же его раздражало.
Дабы продемонстрировать людям хоть какое-то подобие эмоциональной вовлечённости, майор тяжело вздохнул, провёл ладонью с характерным звуком по двухдневной щетине, обхватив подбородок. Затем поднял свои маленькие невыразительные глаза на лейтенанта:
– Ну и вот и езжай, проверяй!
– Я тоже поеду! – вскочила Соня, стараясь принять как можно более серьёзный вид. – Я не могу сидеть здесь одна, может он, тот, испугается, если…
Майор не стал дослушивать и безразлично махнул рукой, лишь бы только эти двое поскорее убрались из его кабинета.
Тёплые апрельские лучи грели воздух и стремительно топили остатки снежного накатанного зимника, петляющего между хвойными холмами. Полицейский вездеход с двойной осью с хрустом месил серые песочные ошмётки снежной каши.
Чем ближе был к Соне этот проклятый заброшенный посёлок, тем сильнее билось её сердце. Богатое воображение красочно рисовало десятки сцен встречи с измученным Олегом.
«Где он там? Как он там? Живой ли он вообще? К чёрту всё, его надо скорее спасать».
Чтобы не дать слезам снова побежать из глаз, Соня подумала о похитителе и от злости заскрипела зубами. Сейчас она жалела о том, что у неё нет с собой никакого оружия, и что с ней поехал только один единственный младший лейтенант, у которого, наверное, и пистолет табельный разряжен, а когда он последний раз из него стрелял, он и сам, похоже, не вспомнит.
Через полчаса пути машина скрипнула тормозами и остановилась на грязной обочине, за снежной насыпью которой открывалось отвоёванное у густой тайги обширное поле. На его окраине, у самой кромки леса уже бушевала вскрывшаяся из-подо льда холодная и бурная река. На гладкой, занесенной площадке виднелись чёрные стены покосившихся толевых хижин и загонов, срубленная из лиственницы и почерневшая от времени изба.
– Мда, всё же нет здесь никого… – пробормотал лениво Иван, вглядываясь в белое, ещё не потаявшее снежное поле. – Жил когда-то Мирон, охотник, да он уж давно… Эй!
Соня уже не слышала Ивана. Она открыла дверь и бросилась через сугробы тугого и тяжёлого снега к посёлку, ожидая самого страшного, позабыв обо всём вокруг.
– Стой! – закричал ей в спину Иван. – Дура… – сказал он сквозь зубы, взял из бардачка кобуру, протокольную папку и побежал следом.
Уже у самого посёлка лейтенант нагнал девушку и крепкой рукой трухнул за плечо для острастки.
– Да, смотрите же, смотрите, вон там! – нетерпеливо, трясущимся сиплым голосом сказала Соня и показала в сторону срубленной избушки. От крыльца дома в сторону реки в снегу была протоптана тропинка. За одним из прибрежных домиков было уже потухшее, быть может, даже вчерашнее, кострище. Рядом с кострищем лежала перевёрнутая кверху дном деревянная лодка, щели которой были обмазаны свежей смолой, выплавленной из ободранного со стен домиков толя.