Дмитрий Староселец
Да забудут имя моё
Я остановился, осознавая, что они не мои и доносятся из того пространства, что было где-то там позади. Дыхание перехватило. Воображение со скоростью уличного художника успело нарисовать не просто безрадостные, а по-настоящему пугающие картины. Я начал аккуратно разворачиваться, медленно пригибаясь и изо всех сил стараясь не шуметь. Малым огоньком теплилась надежда: может, я ещё не замечен.
Разворот завершился. Увиденное, как бы помягче сказать, наполнило мысли какой-то неприличной для всей сложившейся обстановки досадой, а сердце, казалось, просто перестало существовать, провалившись в некую неведомую бездну.
Прямо на меня, совершенно не спеша и вальяжно, шло огромное, косматое и отдалённо напоминавшее медведя существо. Переступая своими чёрными облезлыми лапами, то и дело содрогавшимися под тяжестью массивной туши, оно уже избрало свою жертву и надвигалось прямо на неё, словно готовясь вонзиться своей изуродованной вдоль и поперёк мордой.
На этого, если можно так сказать, медведя невозможно было смотреть без содрогания. Его представшая тогда голова настолько иссекалась порезами и ранами, что от смоляно-чёрного покрытия виднелись лишь малые островки, а места его отсутствия занимали длинные, походившие на глубокие борозды малиново-красные рубцы.
На обширном теле всё обстояло не лучше – повсюду проглядывались опухоли. Само их наличие делало его огромную тушу слишком неестественной, ненормальной, добавлявшей всему виду зверя особой, трудно забываемой уродливости. На фоне же полного недостатка шерсти всё становилось хуже в разы.
Высота существа поражала не меньше. Даже припоминая сейчас, я отчётливо памятую, как опираясь на все четыре конечности, оно слегка возвышалось надо мной, рождая ощущение неестественной огромности, выделявшейся не то что по человеческим меркам, но и по медвежьим.
Звериная пасть оказывала поистине гипнотическое воздействие. Находясь в метаниях лихорадочной мысли, я не имел возможности оторвать взгляд от этой угрожающе открытой и наполненной нескончаемым потоком капающей вязкой слюны угрозы. Она приковала к себе. «Что положено делать при встрече с медведем?», «А что если побежать?», «Нет, не вариант», – словно огоньки, мелькали мысли в моей голове, в то время как силы внутри уже взяли бразды правления, принуждая пятиться, не теряя противника из виду. Я принялся перебирать в голове защитные заклинания.
Тем временем ужасный зверь, немного приблизившись ко мне, остановился. Наши взгляды пересеклись. Настигло странное чувство – его глаза не походили на хищнические, а отражали непрерывно мыслящее существо. Оно оценивало меня. И делало то с истинно человеческими нотками, наполненными злобой, обильной и столь часто произрастающей в сердцах людей. От подобного осмотра часть меня съёжилась. В то время как я непрерывно продолжал пятиться, пытаясь увеличить расстояние между нами, отдалиться, сделать запас.
Далее всё помнится, как в тумане. Пасть зверя раскрылась значительно шире, обнажая множество грязно-белых зубов, а моих ушей достиг отчётливый и громогласный рык, за которым вся сущность недомедведя превратилась в страшно-напряжённую массу. Его мышцы сжались, натянулись, и, словно тетива лука, выпустили огромное тело вперёд.
Эта перемещавшаяся с одного пространства мха на другой угроза всё увереннее приближалась ко мне. В то время как моё естество ввергалось в ужас. Из глубин проступил панический страх, всеми силами желавший сдёрнуть тело с места и направить в безоглядное бегство. Но, пригвождённый энергичными ударами воли и взятый её твёрдой хваткой в оборот, я устоял. Началась борьба. Столкнулись две силы, в противостоянии которых одна желала отвернуть и ринуться наутёк, а вторая – принять бой. На кону была моя жизнь.
На счастье, то колебание чаши весов было недолгим, заняв лишь доли секунды. Сработали заученные и вбитые Корвусом мне в память навыки. Руки пришли в движение, вырисовывая причудливые узоры под тихие аккомпанементы шептавших губ.
Не больше десятка метров отделяло меня от существа, когда по руке пробежала дрожь магической силы, моментально соскочившей с неё, стоило лишь ей добраться до самых кончиков пальцев.
Заклинание невидимой, но ощущаемой каждой толикой моего тела силой направилось к врагу, а я в следующий миг, не желая быть раздавленным, уже прыгнул в сторону, приземлившись на мягкий мох. Это спасло мне жизнь. Секунда промедления, и можно было уже никогда не встать.
Существо же, не настигнув свою добычу, промчалось мимо, совершенно не желая останавливаться или просто-напросто забыв, как именно это делается. Лишь спустя несколько секунд, словно в полном непонимании происходящего, оно начало замедляться, при этом пытаясь сменить направление своего бега. Движения притупились. Действия потеряли гармонию. Казалось, произошёл некий разрыв между управляющим и подопечным, а всё о мире вокруг стало прибывать в разум медведя с задержкой. Заклинание, наложенное мной, сработало.
Это дало мне драгоценное время подняться и приготовиться. Наступал второй раунд. Недомедведь пришёл в себя, развернулся и своим приторможенным взглядом снова нашёл искомую цель. Послышался рык. И опять, крепко вжавшись в топкую землю, мой противник тугим усилием натянул мышцы и выпустил свою огромную массу в очередной попытке моего уничтожения.
Второй раз я не медлил. Страх ушёл куда-то в небытие, а руки снова пришли к своему танцу волшебства, наполняясь переплетением и слаженностью. Теми самыми, отточенными множеством тренировок.
В тот миг казалось, что всё вокруг стало нереальным, а я управлял собой сквозь невидимую пелену, отделявшую разум и тело. Взмах рук. Последний этап. И вмиг с кончиков пальцев слабым колебанием соскочил огненный сгусток остроконечной формы, явившийся яркой вспышкой, почти полностью ослепившей меня. Я потерялся, а когда пришёл в себя, было поздно что-либо менять. Уже поражённый и клонившийся к земле зверь, совершенно перестав передвигать лапами, тараноподобно валился прямиком в меня. Я успел сделать прыжок…
Наше столкновение заставило моё тело выполнить крутой переворот через врага. А полёт полностью исказился, потеряв всё от первоначальной задумки. Последовал удар-приземление…
…
Я очнулся. Неизвестно, сколько времени прошло. Гул в голове, поглотил все отзвуки пространства вокруг. Это гудение то будто расширялось, нарастая и становясь всё более назойливым, то вдруг отступало, подобно водам морской волны.
Вмиг по телу прошёлся разряд молний, пронзивших меня насквозь. Казалось, вместо крови по венам пульсирует боль, разбредаясь по каждому уголку тела, словно яд. А пока сознание тщетно пыталось справиться с ней, глазам открылось иное – пред ними, предстала картина идеально чистого небесного полотна, лишь слегка прикрытого кронами деревьев.
Я не двигался. Вокруг царила оглушающая тишина, будто кто-то всесильный разом устранил все звуки. Ни зверёк, ни птица не осмеливались нарушить её. И даже ветер молчал. Боль начала стихать, а все остальные чувства приходить в положенный настрой. Первым делом о себе дала знать намокшая одежда, а после в нос ударил противный запах палёного мяса и шерсти, оставляя на языке неприятный привкус жжённой плоти.
Собравшись с силами, я сделал усилие, чтобы встать, за что получил в ответ новую порцию боли, разливавшуюся по всему телу. С третьей попытки подняться удалось. Конечности слушались так, словно у куклы не подтянули крепления, из чего все её части болтались из стороны в сторону, совершенно не поддаваясь контролю. Спина ныла. Казалось, она была утыкана иголочками, которые при малейшем движении как можно глубже вонзались в меня. К счастью, я ничего не сломал.
Стоило осмотреться, как первое что бросилось в глаза, это лежавшая в нескольких метрах в стороне огромная чёрно-мохнатая туша. Попадание огненного сгустка в звериную морду изуродовало её в конец, лишив всех остатков живого места. Единственное, что сохранилось в существе идеальным и совершенно не подвергнутым недугам, были сверкавшие матовым блеском когти, истинно, способные посоревноваться в размерах с моими пальцами.
Они-то и привлекли самое глубокое внимание. Но не потому, что были как-то особенны сами по себе. Взгляд цеплялся за иное. На одном из этих матовых отростков поблёскивало солидное золотое кольцо. Я попробовал его снять, но тщетно. Оно сидело на когте влитую, так, будто бы разрасталось, будучи скованным им – на месте кольца, медвежье когтище представлялось тоньше, формируя идеально подогнанную выемку под украшение. В итоге я махнул рукой. Зачем оно в конце концов мне.
Потоптавшись ещё немного вокруг зверя со странным ощущением бессмысленности только что произошедшей смерти, я, наконец, закончил осмотр поверженного врага и принялся искать свою суму, медленно перебирая непослушными ногами. Та нашлась у поваленного дерева. На моё счастье, содержимое и сама сумка оказались целыми и нисколько не задетыми водой, хотя мне совершенно не удавалось припомнить, в какой момент она была сброшена.
Отведя прощальный взгляд от места битвы, я побрёл по направлению к дому, медленно ковыляя по болотной воде. А тем временем в уме моём нескончаемо прокручивалась недавняя схватка, заставляя уверенно заключить: «Жутко повезло, что вообще удалось уцелеть. Ещё секунда – и уже не стоять мне на ногах». А мгновение спустя отчётливым огоньком мелькнула новая мысль: «Вот ведь только теперь, во власти боли, да получив солидный урок, я ступаю тихо».
…
В лучах заходящего солнца показалась хижина. Крепкая, но успевшая немного обветшать, она, подобно лесному маяку, четырьмя скрытыми за фасадом досок уступами, вздымала брусчатый массив, в человеческий рост возвышаясь над землёй. Не раз ей доводилось принимать своего измождённого и голодного сына. Не раз лицезрела она его победы и поражения, став привычным очертанием, зародившимся в сердце и будто вшитым белой нитью в него.
Нога ступила на лестницу. Шаг за шагом, ступенька за ступенькой. Весь подъём неизменно сопровождался пронзительным и протяжным писком скрипучего хора досок. Временами казалось, что он не случаен. Возможно, доски были своего рода дозорными, неизменно трубившими хозяевам о незваном госте, если такому вдруг заблагорассудится войти. Но и это было не всё. Наверху ожидала тяжёлая дубовая дверь, выделявшаяся своей массивностью даже на фоне подобной избы. К счастью, за долгое время житья здесь гостей, видимо, так и не нашлось, отчего эта мера осталась не опробованной.
Внутри главенствовал полумрак. Только пространство у камина освещалось тёплым светом огня, магически мерцавшего в темноте дома. Слегка потрескивая и мерно покачиваясь из стороны в сторону, он был тем светлячком, что спасал пространство от необъятной тьмы, попеременно то слегка угасая, то вновь разгораясь в полную силу.
Над ним висел котелок. Пахло пряным ароматом жаркого, что долгое время тушилось на огне. По коже нежной рукой прошлось тепло, расслабляя одеревенелые мышцы, распутывая и разворачивая их, как туго скрученную верёвку. Волной накатила усталость.
Отправив Росянку в корзинку, я, подобно медленно разгибающемуся механизму, присел у стола. В этом движении каждый миг преисполнялся ожиданием, что вот-вот вновь вернётся боль. Но всё обошлось.
Стол же, прародитель коего некогда взращивал жёлуди, почти пустовал. Его дощатая гладь нарушалась лишь одинокой чашей. Изделием поистине уникальным. Будучи единственным предметом из всей аскетичной посуды Корвуса, оно отличалось узорами столь тонкой работы, что, по сути, походило на белого лебедя, по случайности заплывшего в утиную свору обычных мисок.
Я искренне полагал, что чаша – подарок. Она как ничто другое всегда оставалась на виду, составляя службу своего рода миниатюрной декорации. От взгляда на неё, бывало, охватывали мысли: «Поразительно… Мелочь, а сколько может поведать о сакральных уголках души».
Когда я вошёл, то сразу заметил, что она не пуста. Из чаши выглядывали три кусочка хлеба. Их присутствие и навеянный аромат почти готовой еды накатом привнесли чувство голода, было забытого и утихшего по пути к дому.
Я взял один ломать. Тот отдал приятной мягкостью. Всегда казалось любопытным то, что именно в подобные минуты вкус такой, даже самой неприхотливой еды, достигал трудно описуемых вершин, некой неповторимости, переступая все границы самого себя, словно в него вдруг решили переложить все специи мира. Но стоило ли говорить, что дело было вовсе не в самом, достаточно простом хлебе? Ведь он оставался неизменным. Ровно таким, как и всегда, как и все прошлые кусочки, некогда вышедшие из печи. Это лишь я в те минуты смотрел на мир по-иному, будто под новым углом, просто-напросто обманутый собственными чувствами… И тут неизменно возникал вопрос: «А быть может, в этом и состоит искусство жизни – обмануться и уверовать там, где это и вправду нужно?»
Снаружи послышалась еле уловимая серия скрипов. Потом всё стихло. И в своей бесшумной манере в хижину вошёл Корвус, переступая порог и неся в руке мерно качавшееся ведро, наполненное до краёв картофелем. Раскачиваясь при каждом новом шаге, оно на каждом новом витке задевало его серую робу, оставляя на ней еле видимые полоски пыли. Про себя я в очередной раз отметил: «Даже Корвус не в силах преодолеть лестницу бесшумно».
Вывалив содержимое ведра в деревянное корыто, мой учитель несколько раз кашлянул и бросил взгляд на принесённое мною добро:
– Вижу: нашёл всё же. – Затем, подойдя к котлу на огне и задумчиво посмотрев на процесс варки, продолжил:
– Подумывал, что выродилась.
Заглянув в котелок и оценивая его содержимое, Корвус добавил:
– Сегодня позже, чем обычно. Сбор потребовал времени?
Зная Корвуса и его внимательный взгляд, мне лишь следовало сделать вывод, что от него не ускользнул мой помятый вид. Но, видно, он решил подойти к вопросу издалека. А я, со своей стороны, не стал тянуть и рассказал всё сразу, как есть, стараясь передать всю полноту прошедших событий. Моё повествование не вызвали на его лице значимых перемен. Пока я изо всех сил пытался припомнить и поведать каждую деталь, он спокойно пускал какие-то пряности в котёл, а потом точно также искал суповую миску и лишь к концу пересказа спросил:
– Был ли у него шрам? – задавая вопрос, Корвус вычертил рукой на себе движение, как бы рассекавшее ногтями его бледное истощённое лицо.
– Огромный на всю морду? – уточнил он. Затем, призадумавшись, добавил, слегка сузив глаза, – ещё что-нибудь ценное и несвойственное медведям? Что они не станут носить.
Я немало опешил. Корвус, по сути, заранее уточнил именно про то самое необычное, чем я так желал его удивить.
– Там вся морда испещрялась шрамами. А про ценное – на его когте было золотое кольцо, – показал его положение я на своей руке. – Снять не смог. Оно будто вросло в него. Мне показалось необычайным делом драгоценности на медведях, хотел тебе рассказать, удивить, а ты уже знаешь. Откуда тебе известно, что оно должно было быть? Неужели ты сталкивался с ним? – летели друг за другом мои вопросы.
– Нет, – в своей манере ответил Корвус, при этом накладывая жаркое в найденную им чашку. – Слух ходил – свирепый зверь огромных размеров напал на деревню, ту, что неподалёку. Растерзал двоих. Попробовал его отследить, но безрезультатно. Местные зверя описали. Историй множество о нём успели сочинить. Поговаривали, что он одного рыцаря и его двух оруженосцев убил.
– Это и вправду вымысел? – уточнил я, смотря на Корвуса с полным вниманием. – Не мог же даже такой зверь так просто взять да убить троих вооружённых солдат?
– Тебе виднее. Ты с ним сталкивался, – с иронией заметил Корвус. – Недоверие к подобным рассказам не у тебя одного, но про рыцаря вроде как правда, – в следующий миг передо мной оказалась чашка жаркого. – Поешь, – сказал он, а затем добавил, – крупного зверя взял!
Мне же совершенно не хотелось завершать на этом разговор, даже несмотря на свой голод.
– Но как кольцо могло оказаться на нём?
– Об этом чуть позже, – Корвус дал понять, что пока стоит остановиться. Он наверняка знал больше, но по своему внутреннему мироустройству раскрывал что-либо лишь тогда, когда сам посчитает это необходимым.
Затем от него последовали уточняющие вопросы о тонкостях состоявшейся схватки. Услышав же, что хотел, он заключил:
– Везение – твой неизменный помощник, ты выбрал в бою слишком сложное заклинание и действовал, ставя на кон всё. Быть может, это тебя и спасло сейчас. Но впредь действуй соразмерно, – и направился в кладовую, откуда послышался вопрос:
– Как самочувствие?
– Спина болит, но в целом нормально, ничего не сломал, – ответил я, повышая голос, чтобы слова достигли кладовой.
Спустя пару минут шума, шорохов, скрипов, постукиваний стекла и дерева Корвус появился снова, держа в руке чашку, закрытую крышкой:
– Целительство не моё, но это должно помочь, – поставил он её передо мной и добавил:
– Мазать тонким слоем.
Наступила пауза, в течение которой Корвус принялся заниматься только ему понятными хозяйскими делами, а я понемногу обрабатывал больные места, пока не вспомнил про столь насущный для меня вопрос:
– А когда мы продолжим тренировки?
На лице Корвуса обозначилась задумчивость и спустя пару секунд он ответил:
– Рассчитывай на послезавтра. Но помни: требуется не только продолжить, но и усилить, усложнить, – внимательно смотря на меня, добавил он. – День на отдых и восстановление.
Я кивнул, внутренне испытав тихую радость предвкушения от обучения. Намечался совсем новый этап. Корвус же, закончив свои дела, уточнил местоположение моей встречи с медведем и, услышав всё, что хотел, удалился, скрывшись под покровом ночи. Он любил тьму. Её кромешная длань всегда служила ему надёжным и верным союзником.
Со временем мне открылась причина, столь странного предпочтения оставаться в тени, уходить и приходить только ночью и в любой ситуации занимать позицию полумрака, не выделяясь из него. Корвуса выслеживали. Неизвестная мне на тот момент группа, которую я по наивности относил то ли к наёмникам, то ли охотникам за головами, неотделимо следовала по пятам. Выяснилось это случайно. При том стечении обстоятельств, когда только ему известным образом Корвус вычислил их соглядатая, что отслеживал наш маршрут.
Последовавший от него удар произошёл настолько стремительно, что ни я, ни сам преследователь не успели ничего осознать. Правда, для последнего оно оказалось фатальным, а на мне оставило столь неизгладимое воспоминание, что его конец ещё долго застилал глаза. Но, пока я пребывал в состоянии поражённости, Корвус не медлил. Он крепко схватил меня и потащил за собой, лавируя и ускользая из уже начавшей захлопываться ловушки. Ещё немного, и её дверца затворилась бы перед нами. Всё наше бегство я слышал повсюду шум, будто кто-то неумолимо окружал нас, обходя со всех сторон. Но всё прекратилось столь же стремительно, как и началось.
Лишь потом дома, в безопасности, Корвус раскрыл мне больше:
– Думаю, в тебе есть догадки, что все мои ухищрения не просто так, – сделал он паузу. – Теперь ты увидел их причину. Ситуация начала стремительно меняться, потому, считаю необходимым частично прояснить её до того момента, когда процесс зайдёт настолько далеко, что пути назад уже не будет, – Корвус говорил абсолютно серьёзно, – может случиться так, что ты познаешь настолько много, что в итоге сам станешь целью преследования, – не отрывались от меня его бледно-зелёные глаза. – И подобную реальность требуется либо принять сейчас, либо, – его взгляд был готов пронзить, – отступиться, пока на то ещё есть возможность, пока преследователи не увязали прочно тебя со мной. А значит, отказаться от выбранного пути.
Пребывая в хаотичном потоке мыслей, я уточнил:
– Почему тебя преследуют?
– Пока оное должно остаться неразъяснённым, – звучал уклончивый ответ. – Время подробностей наступит, – добавил Корвус. – Внутри ты понимаешь, что это как-то связано со знаниями. Теми самыми, что ты получаешь каждый день. Так оно и есть. Но пока на этом оставим озвученный тобой вопрос.
– Посему требуется совершить шаг в неизвестность! – уточнил я.
– Требуется? – в голосе Корвуса проскользнула нотка иронии. – Нет никого, кто мог бы требовать подобное. Нам даётся только выбор. И нам же решать, вступить на предлагаемый маршрут или отвернуть его. Только ты сам вправе сделать этот шаг.
Я не нашёл, что ответить. Во мне бурлил бульон мыслей, из недр сознания всплывали опасения. Они так и шли потоком от прочно застывшей картины того соглядатая, что совсем недавно погиб на моих глазах. Размашистая кисть воображения так и намекала – подобное может случиться и со мной.
Но страха не было. Всё же та, дальняя и не совсем осознаваемая угроза не ощущалась и не внушала его. И как сейчас помню. В то мгновение не представлялось даже возможным говорить о том, чтобы всё бросить. Как себе это вообразить? Как свернуть с пути, когда уже почувствовал вкус и силу новых знаний и просто не представлял своей жизни без них? Здесь ответ очевиден.
И потому, даже не смотря на казалось бы имевшийся выбор, на то, что никто не держит, не тянет, что есть полная возможность сойти с дистанции и забыть всё, как страшный сон. И меня не будут ни в чём винить. В глубине моего ума, на самом деле, выбора не существовало, во мне уже просто-напросто не было тех сил, что захотели бы отвернуть, поступить иначе.
Посему ответ из моих уст спустя несколько минут был закономерен:
– Я остаюсь.
Корвус медленно кивнул и более ничего не сказал.
Тот случай сформировал важное осознание, что все наставления моего учителя не просто так, не потому что существуют некие традиции обучения. Они жизненно необходимы. Они содержат в себе ёмкую и понятную цель – выжить.
Да и стоит сказать, что поначалу я достаточно по-юношески, с ноткой легкомыслия отнёсся к известию об охотниках и преследовании. Как показало будущее – напрасно. Корвус же в последующем раскрывал карты не спеша. А тем временем всё вокруг теперь таило угрозу, а я даже не знал, что тому причиной.
На этом воспоминания заканчивались. Я часто прокручивал этот эпизод в голове. Так делал это и сейчас, ровно до момента, как сам, не заметив того, провалился в сон…
…
По утру боль в теле сразу дала о себе знать. Хотя и не в той степени, как ожидалось – целебное свойство мази оказало нужное действо, заставив меня пожалеть, что не покрыл ею все ушибленные места.
Лежа некоторая время на спине и наблюдая за извилистыми трещинами в потолке, их причудливыми изгибами, петлявшими в совершенно непредсказуемых поворотах, я, наконец, перевернулся на бок. В самом центре комнаты разместилось пятнышко света. Падая тонким лучиком из узкого проёма оконца, оно отдавало ласковым теплом, миражом воспоминаний, манящим из давно утраченного детства, когда утренний час был совершенен, но ты ещё этого не знал. Ты просто радовался и вдыхал полной грудью, предвкушая новый день.
Но и то утро, уже повзрослевшего меня стоило себя. С улицы доносилось бодрое пение птиц, а ранний отблеск дня отдавал только ему свойственной нежностью и размеренностью бытия. Мир ещё не превратился в бесконечный бурлящий поток. Не успел обзавестись стаей дневных гончих, что без устали погонят всё живое из неведомых недр естества, заставляя нестись без оглядки в уздах опасений, собственных выдумок и страха, постоянно говорящих: «Ты сделал недостаточно».
Я медленно поднялся. В ответ кровать протрещала, негодуя от навалившейся в одну точку массы. Как и всегда, дом пустовал. За всё время пребывания здесь мне так и не удалось выяснить, где спит Корвус и спит ли он вообще. В хижине он не ночевал.
Выйдя на улицу и поскрипыванием лестницы известив всё живое в окрестности о своём подъёме, я направился к роднику. Он находился совсем рядом, и в каждое пробуждение омывал меня своей кристально чистой водой, даруя морозно-холодящую свежесть.
Закончив, я вернулся и уже было планировал позавтракать, как наткнулся на угольно-чёрные, изогнутые в полуось и матово-блестевшие когти. Они лежали прямо на столе. «Похоже, спросонья не заметил», – промелькнуло понимание.
Стоило одному из них оказаться в моей руке, как та ощутила холодок. Легкую прохладу. Такую, что теперь не представлялась частицей некогда живого существа, а больше походила на безжизненный металл. Вот только когтя с кольцом на столе не было. Видимо, мой учитель оставил его себе.
Снаружи донеслась быстротечная серия скрипов. А уже в следующие секунды внутри оказался Корвус, целеустремлённым шагом направившийся к полкам с семенами. Мой осмотр не ускользнул от его внимательного взгляда:
– Редкость подобные когти, – проговорил он, беря тканевый мешочек с полки и уже на выходе добавляя, – можешь забрать, коль понравится, станет памятью, – и в следующее мгновение исчез в дверном проёме.
Недолго думая, я выбрал, как мне казалось, самый яркий и насыщенный.
Теперь необходимо было решать, чему посвятить свободное время. Не часто доводилось иметь в распоряжении дни отдыха, потому особенно не хотелось раскидываться ими зря. Требовалось как-то использовать. Выполнив всю работу по дому и его окружности и попутно поразмыслив, я вспомнил, что уже очень давно хотел подробнее осмотреть лес, на краю коего мы жили. А то ведь странное дело. Столько уже здесь, а так и не исходил толком его густого лабиринта.
Отдельные тропинки мне были известны. Оттого, в мановение ока представив маршрут, я двинулся в лесную глубь, нацеливаясь добраться до той самой точки, коей должен был стать ручей, протекавший на самом краю противоположной части леса.
Всю дорогу к нему из-за крон деревьев то тут, то там проскальзывали лучики света, создавая разнообразные по форме островки солнечных пятен, круживших в небывалых пируэтах. По коже легким прикосновением пробегал ветерок. И он же покачивал где-то высоко над головой верхушки деревьев. Мягко шелестела листва. Шурша, она словно что-то тайком нашёптывая мне.
Так, погружённый в игру ветра, я незаметно для самого себя выбрался к ручью. Его журчание трудно было с чем-то спутать. Шумный проказник настолько настойчиво вклинивался в создаваемую природой музыку, что будто дополнял, включался в её разношёрстный оркестр своим совсем новым инструментом.
У этой части ручья я уже бывал. Мне вспомнились знакомые очертания берега, небольшая луговая поляна, окаймлённая зарослями высокой травы в человеческий рост, и огромный дуб, своей массой нависавший над всем вокруг.
Я знал, что к ручью имелось два спуска – по левую и по правую стороны от дуба. На первой тропе прямо в потоке воды залегали валуны. Раскиданные по ручью, словно зёрна великана-садовника, они обладали такими большими размерами, что только этот самый неведомый сеятель смог бы поднять их обратно. Рассчитывая погреться на массиве одного из этих крепышей, я направился к ним.
Стоило расположиться на этой каменной тверди, как сразу ощутилось приятное тепло, исходящее от нагретой поверхности и медленно расползавшееся по всему телу. Вода проистекала прямо подо мной, на расстоянии вытянутой руки. Она манила прикоснуться к себе. Но погружаться в её поток я не желал. Лишь брызги иногда слегка щекотали меня, в то время как внимание оставалось прикованным к бесконечному течению вод.
В столь благоговейном положении я пробыл несколько минут. Неожиданно их бег прервала отчётливо зазвучавшая среди журчания ручья и дуновений порывистого ветра мелодия. Еле уловимая. Непохожая на столь привычные мотивы природы, но созвучная им, она будто дополняла их, делала значительно глубже и чувственнее.
В начале мне даже показалась, что всё слышимое – мираж, что музыка звучит лишь в моей голове. Но доносившееся было реальным.
Ступая как можно тише, я вернулся на берег. Мелодия усилилась, намекая своим исходом на направление, в коем стоило искать источник. Невидимой ниточкой приманивая к себе, он находился где-то там, по ту сторону дуба, скрываемый зарослями кустарника, будто разрезавшими поляну.
Не спеша и как можно тише я принялся пересекать эту преграду. Каждый миг сопрягался с ожиданием, что вот-вот эта прекрасная мелодия прервётся, нарушенная столь грубыми попытками соприкоснуться с ней, попасть в небесно-звучавший мир. Но при моём приближении она становилась только сильнее, всё отчётливее давая понять – слышимое является чьим-то пением.
Наконец, стена зарослей растаяла. Осталась позади. Мне же открылась небольшая луговая поляна, ограниченная крутым берегом на конце. На той обрывистой грани земли, слегка покачиваясь и напевая своим мягким и чистым как снег голосом, сидело создание. Да! Именно создание. И именно всё то, что есть нежное в этом слове, там и должно быть. Описать иначе, я не могу. Ведь назови её сейчас девушкой – совру.
Расположенная на самом краю оврага ко мне спиной, она не замечала присутствие кого-либо ещё и как ни в чём не бывало совершала энергичные движения над чем-то лежащим у неё на ногах. Прутики лозы исходили от этого нечто во все стороны, выглядывая из-за незнакомки, при том постоянно подрагивая от каждого движения её рук.
Особое внимание привлекал сарафан. Нескончаемо колыхаемый дуновением порывистого ветра, он сочетал в себе настолько огромное разнообразие цветочно-зелёных оттенков, что формировал у меня впечатление, будто сам состоял из растений. В бархатном его охвате плечи девушки оставались открыты, являя миру беловатую кожу, подобие белизны коей я ранее никогда не встречал. И не наблюдай своими глазами в ту минуту лучей солнца, падавших прямиком на неё, непременно решил бы, что истинно свет не смел прикоснуться её.
Шея девушки оставалась скрыта, заслонённая слегка вьющимися и немного растрёпанными светлыми волосами, что мерно подрагивали в такт сарафану, то и дело подёргиваемые ветром.
Выбравшись из кустов и думая, как бы дать о себе знать и при этом не напугать незнакомку, я было уже сделал шаг, но под ногами предательски треснула ветка, незамеченная сбитым вниманием от представшей картины. На моём лице скорчилась гримаса провала. Отчётливо прозвучавший хруст прошёлся по внутренним струнам, как нож по стеклу. Но девушка даже не обернулась, не вскричала или испугалась, как того ожидал я. Она лишь перестала петь.
В некотором недоумении я успел сделать пару неспешных шагов, пока не прозвучал весёлый и добродушный голос:
– Всё думала, когда же меня заметят, – даже не видя лица, ощущалось, как она улыбается, говоря эти слова.
Подвергнутый ещё большему смятению, я на мгновение совсем потерял дар речи, пока наконец мой затуманенный разум не озарила мысль о подходящем вопросе: