Дмитрий Владимирович Потехин
Болван
Обаятельное смуглое лицо Ифрита растянулось в уязвленной улыбке. В черных усах проступил сахарный оскал.
– Ничто не скроется от твоего всевидящего ока, царь. Этот паршивец решил разыграть тебя! Если пожелаешь, я запру его в глиняный кувшин на тысячу лет.
Соломон с усталым презрением махнул старческой рукой с золотым кольцом на среднем пальце.
– Что будет когда я умру? Отвечай!
– Ты не умрешь.
– Ложь.
Ифрит задумчиво потеребил свою черную бороду, размышляя, как поделикатнее передать царю свое видение ситуации.
Над головой вспорхнула золотистая щурка. Ласковый ветер принес запах имбиря и роз. За цветастой стеной олеандров меланхолично журчал фонтан.
– Сейчас я тебе кое-что расскажу, мой повелитель.
– Давай, – чуть оживился царь.
Он подобрал полы длинных белых одежд и положил на колени посох, с которым уже давно не расставался.
– Один человек прожил сотню лет и так и не поверил в смерть. Однажды смерть явилась к нему и потребовала отдаться ей. Но человек сказал: «Я в тебя не верю!» «Как это ты в меня не веришь?!» – вскричала смерть. – «Я, черная бездна небытия, стою перед тобой!» «Оттого и не верю», – спокойно ответил человек. – «Что небытия нет». «Глупый червь! Я прибрала твоих родителей, твоих братьев и сестер, твою жену и даже детей! Как ты еще смеешь сомневаться!» «Ну и что?» – пожал плечами человек. – «Это произошло с другими, а не со мной». «Ах так!» – воскликнула смерть. – «Ну что же, смотри!» И она стала показывать человеку бесчисленные кости, среди которых были нищие и цари, разбойники и философы, рабы и полководцы. Но человек смотрел безо всякого содрогания: «Твой собеседник сейчас я, а не они. Что есть, то есть, чего нет, того нет. Я есть. Тебя нет. Докажи мне, что ты существуешь!» И смерть вдруг поняла, что ничего не может сделать. Принялась скакать, извиваться, рычать, корчиться и гримасничать. Так она скачет и поныне, не зная, как убедить упрямца в том, что она есть, а его нет.
Соломон удовлетворенно хмыкнул.
– Твоя хитрость никогда тебе не изменит, великий интриган. И все же… – царь не без усилий поднялся с кресла, опираясь на посох. – Мне все труднее тешить себя надеждой, что смерть обойдет меня стороной. И я давно уже разуверился как-нибудь увидеть мир через тысячу или через две, три тысячи лет. Быть может, люди к тому времени будут ездить в повозках без лошадей и даже летать по небу на волшебных лодках. А, может, мир погибнет гораздо раньше. Но могу ли я верить, демон, что когда… что если меня не станет, хотя бы весь этот прекрасный сад останется таким же, какой он есть сейчас? И ни одна сила на свете не посмеет его осквернить!
– Даю тебе слово, владыка.
Ифрит очнулся от сладких воспоминаний. На лугу уже начинал собираться народ.
Кара
Бескрайнее поле впервые отчего-то напоминало замкнутое пространство, накрытое синим куполом с мертвенно-равнодушным глазом солнца в зените.
Люди, несмело поглядывая в сторону черных хозяйских автомобилей, шли к тому месту, где должно было разыграться загадочное и едва ли доброе действо. Вдали от строящихся домов, на скошенном участке луга красовалось свалянное из сена и соломы двухметровое подобие ни то кресла, ни то трона. Будто декорация для сельской постановки. Чего ему там стоять? Кто и зачем выдумал?
Ифрит чувствовал, что что-то не так: ему не очень-то нравилась толпа. Этот странный народ даже в своем падении умудрялся оставаться не до конца искренним, все норовил юркнуть в щель, оглядывался, прижимал уши. Он понял, что придется играть по-грязному. Пусть даже с риском прогневать неведомого высшего судью, которого, как известно, в тайне боится и сам аш-Шайтан.
Еще одно неудобство было в том, что джинн хоть и стал здесь абсолютным властителем, но отнюдь не считался им. Особенно теперь, когда среди рядовых бандитских джипов и «Бэх» возник длинный, как военный корабль, вороной «Мерседес», внутри которого за тонированными стеклами сидел невзрачный невысокий пожилой тип в сером пиджаке.
– Я у бабушки в деревне! – ностальгически пропел Директор, выбираясь из салона и жмурясь от слепящих лучей.
– Ты смотри, кто заявился! – ухмыльнулся Давыдыч кивнув в сторону далекого «Мерседеса».
– Что поделаешь! Мы под мафиозным сапогом! – пафосно вздохнула Алла Юрьевна. – И каждый, подчеркиваю, каждый из нас несет за это равную ответственность!
Борис Генрихович с невыносимой мукой прикусил язык, чтобы снова не прогневать жену.
– Э-это что еще такое? – удивленно проворчал Василий Палыч, разглядев соломенную махину.
В нескольких метрах от «трона» стоял закрытый темный фургон, рядом представители криминальной власти и отец Савелий с иконой в руках. Болвана разместили в отдалении, как если бы машина и трон могли таить для него неведомую опасность.
Толпа сгустилась. Кроме глухого многоголосого ропота ничто не нарушало напряженную тишину.
Директор вынул мобильник и поднес к уху.
– Толя! Я вдруг ни с того ни с сего решил посмотреть, чем твои холопы-сектанты занимаются на зеленом лужку. Знаешь… мне закралось смутное подозрение, что сегодня все закончится чьей-то смертью.
Он бросил многозначительный взгляд на трон.
– Мебель из соломы делают только с одной целью.
Директор наблюдал, как стоявший у фургона Каленый поднял мегафон и заговорил с толпой в таких выражениях, что даже видавший виды старый циник изумленно присвистнул.
«Елы-палы… Не народ, а золото!»
Через несколько минут из фургона вывели девушку в длинной белой ночнушке.
– Алина! – воскликнул Коля.
Мама зарыдала тотчас. Дед зашатался, хлопая неверящими глазами. По толпе пошел встревоженный гул.
Увидев соломенный трон, Алина вдруг яростно принялась вырываться, чуть не ударила лбом в нос отца Савелия, подошедшего к ней с иконой. Священник в страхе отпрянул. Потом укусила за палец державшего ее Жеку.
– А-а! С-сука! – не своим голосом взвизгнул бандит.
Он ударил Алину наотмашь по лицу и принялся с садистским смехом выворачивать ей руку.
Мать уже теряла сознание. Коля схватил ее за плечи. Дед оторопело глядел на вопящую внучку.
– Послушайте, это к-какой-то бред, мы не… не должны д-допустить… не должны смотреть! – дрожа от ужаса, залопотал Борис Генрихович и стал отступать, пытаясь зарыться в гущу толпы.
– Чего творят, а? Ё-ё… – шептал остолбеневший Иван Петрович.
Каленый заорал в мегафон, чтобы успокоились.
– А вы че такие чувствительные, а! Вам же было сказано: поговорим с девчонкой по-человечески! И все! А когда поговорим… м-может, и вас всех отпустим подобру-поздорову! И долг вам скостим, да-а!
Толпа загудела громче. На этот раз наряду с протестом в гуле зазвучало смутное одобрение.
Директор вновь позвонил Анатолию.
– Толя, объясни, пожалуйста, что происходит? Погоди, что значит «сюрприз»? У тебя счеты с этой шлюхой? Ну так и разберись с ней сам по-тихому. Ёхан-драйзер, конечно, мне это не нравится!
Он дал знак своему телохранителю, и тот направился к Каленому за разъяснениями.
– Я те еще раз повторяю, мне эта чертовня даром не лежит! Ты своей блажью нас всех под монастырь подведешь! Че, в бога заигрался?! Ты пойми, Толь, я тебя из дерьма вынул, я тебя туда в любой момент и воткну вверх ногами! Так что хвост прижми, щенок!
В обход толпы прямиком к Алине вдруг подлетел Олег на рычащем мопеде. Швырнул под ноги Жеке и Кариму бесформенный газетный сверток с зажженным фитилем.
Братки отскочили, как ошпаренные коты. Алина прыгнула на багажник, взревел мотор, и вскоре от беглецов осталось лишь темное пятнышко, по которому Жека тщетно палил из пистолета.
Сверток взорвался пачкой китайских петард.
– За ними, живо! – взревел Каленый, поднимаясь с земли. – Народ, спокойствие!
Олег оглянулся. Подскакивая на колдобинах и, увы, постепенно приближаясь, за ними, как проворный крокодил, гнался пыльный «БМВ».
Из окна сбоку от водителя высунулась чья-то голова и рука с пистолетом.
Олег знал, что прицелиться во время езды возможно только в кино. Стрелок тоже это знал и, потому, щелкнув один раз для острастки, спрятался обратно.
Алина вцепилась в спину. Под колесами трещали камни.
«Напрасно по дороге едем!» – отчаянно подумал Олег.
Вырулить в поле не получалось из-за канав.
К счастью, встречных машин на пути не было, и вечно поднятый шлагбаум никто не догадался опустить.
Бандиты приближались. Вдруг на выезде, как раз там, где дорога становилась шире, выплыл откуда-то, неспешно катящийся по своим делам малиновый «Москвич».
Олег обогнул его, как делал это сотни раз. Секунда, две, три… Долгожданный гром и скрежет обдирающих друг другу бока машин возвестил победу. Незначительную. Крохотную. Секунд на двадцать.
Они пролетели мимо ангара, на котором теперь пестрела новая надпись: «Цой жив!». Понеслись под гору.
– Только не в Глухово! – крикнула в ухо Алина.
«А куда?» – безнадежно подумал Олег.
Железный крокодил из фильма ужасов вновь ревел за спиной, начиная дышать в затылок.
Кроме Глухово можно было метнуться в лес. Но тогда придется бросить мопед, а без мопеда…
Выбирать не было времени. Он и она промчались мимо руин церкви, через дорогу, мимо мертвого дерева и, даже не успев толком закричать, сиганули с крутого откоса навстречу реке и далеким лугам. Колеса завертелись в пустоте.
Удар! Живы! На колесах! Второй удар! Третий! Мопед, трясясь и вихляя, волочился вниз по холму, норовя перевернуться или развалиться на части. Олег чудом удерживал руль. Каждый новый миг стоил всей прожитой жизни.
Алина вдруг осознала, что самое страшное позади. Они прокатились полсотни метров по бугристому подножью холма и мягко затормозили.
Наверху, на краю склона неуверенно застыла бандитская «Бэха», едва не клюнув в пропасть передними колесами. Потом, злобно заворчав, начала сдавать назад.
– Все, оторвались! – не своим голосом воскликнул Олег и показал преследователям полруки, подкрепив жест непечатным словом.
– Давай, гони, щас стрелять начнут! – выдохнула Алина.
– Здесь не достанут! – фыркнул Олег, хотя ни малейшей уверенности в этом у него не было.
Уже на седьмом километре их остановила милиция. Робкая надежда обернулась шоком, когда Алине вдруг велели сесть в «УАЗ» и, невзирая на ее рассказ и мольбы, повезли обратно в Глухово. Олег, которому сломали мопед и пригрозили тюрьмой до конца жизни, глядел им вслед, не веря своим глазам.
– Ну вот и явилась, наша красавица! И часу не прошло! – заулыбался Каленый.
Алина тихо всхлипывала, совершенно обессилев от отчаяния. Ее опять вели к соломенному трону. На этот раз среди скошенной травы недвусмысленно белела канистра с бензином.
– Я… тебе… приказываю! – Директор, бледнея от злости, схватил Каленого за плечо. – Ты, тварь, кого слушаешь, его или меня?!
– Кирилл Сергеич! – шепотом залебезил Каленый. – Вы н-не волнуйтесь. Это все не по-настоящему. Он нам все объяснил. Это… типа как социальный эксперимент.
– Да плевать я хотел, вашу мать! Сворачивай это шапито!
Каленый жалко осклабился, разрываясь между презренной толпой и разъяренным начальством.
Толпа шумела. Приближаясь к лесу человеческих ног, кошка Ушаня все острее чувствовала накопление зла. Что-то было не так. Чудовище решило смухлевать, забросив в гущу народа свою подсадную куклу. Ушаня никогда не изучала психологию толпы, не знала, что такое «ядро», но верный нюх работал лучше всяких знаний.
Внезапно она увидела Гулей: невидимых человеческому глазу слуг Ифрита, существ на ослиных копытах, с женскими телами и отвратительными полусобачьими мордами вместо лиц. Двое низших джиннов, которых хозяин вынул из параллельного мира, чтобы натравить на нее, скалили зубы в жутких усмешках, предвкушая кровавый пир.
Ради таких гостей, Ушаня решила снова стать могучим сфинксом: а люди пусть думают, что пушистая проказница без толку резвится в траве.
Когда поединок закончился, и обе побитые твари, скуля, нырнули обратно в ад, Ушаня принялась искать генератор зла.
В какой-то миг, прорезавшись сквозь всеобщий гвалт, до ее слуха добрались необычайные крики. Кричал мужчина. Но голос был не мужской, не женский, а дьявольский. Казалось, рявкает бабуин, обученный человеческим словам.
Коренастый, лет сорока, плохо выбритый, со стеклянно-шальными глазенками. Вместо гавайки на нем была теперь футболка с советским гербом.
– Убейте ее! Убейте эту суку! Мучайте ее! Пусть горит! Пусть кожа, кожа послезает! Выколите глаза! Тва-арь! Ведьма-жидовка! Стерва пархатая! Медленно убивайте! Ме-едленно! Потихонечку, потихонечку! Чтобы все прочувствовала, гнида московская! Шлюха! Подстилка! Падаль! Посмотрите на нее! О-ё-ёй! Пла-ачет! Девочка пла-ачет! А как же не плакать, лярва, подыхать-то не хочется!
И он разразился грязным сатанинским хохотом.
Все, стоявшие рядом, словно превратились в замороженные статуи. Люди подальше принимали его шизофазию за глас толпы. Кто-то бессознательно подчинялся ей, кто-то в ужасе мотал головой и пытался выбраться из зазомбированной гущи.
Ушаня подкралась к мужику сзади и, прыгнув на спину, вцепилась когтями в загривок.
– А-а-а! На помощь! На помощь! Убивают! Враги! Нож в спину! А-а-а! Больно! Сволочи! Мама! За что?! Я же сво-ой! А-ар-ра-а!
Он заметался по толпе, валя случайных людей, размахивая руками и выкрикивая бессвязные слова. Потом кое-как прорвался сквозь людскую толщу и, не смея дотронуться до своей спины, где по-прежнему намертво вцепившись, сидела Ушаня, сломя голову, кинулся бежать в поле.
Бежал долго, как перепуганный зверь, то и дело норовя перейти на четвереньки. Потом с диким воем закружился волчком, упал на спину, чуть не придавив свою мучительницу, и, дернувшись, замер. Из широко раскрытого рта, ноздрей и глаз, как из паровозной трубы, в небо повалил чернильно-черный дым.
Теперь люди были свободны. Правда ощутили это не сразу и не все.
– Да вы что ж, уроды, совсем совесть потеряли! – кричал Колин дед, отчаянно прорываясь к Алине.
– Че ты мне пистолетиком тычешь! Давай! Всех не перестреляешь! – ревел Иван Петрович, надвигаясь на оробевшего Сашка.
С каждой секундой все больше людей разлепляли глаза, отходили от тяжелого колдовского дурмана, становясь теми, кем были раньше. Их уже было за сотню, за две сотни.
Толпа прекращала быть единым существом. Переставала быть толпой.
Карим выпустил в воздух очередь из «Вихря».
– Спокойно, овцы! – заорал Каленый.
Вопреки собственным ожиданиям, голос его прозвучал не по-сержантски, а как-то слабенько, по-школьному.
– Вы чего делать удумали?! – заголосила из толпы баба Нина. – Живого ребенка сжечь?! Фашисты!
– Вам было сказано русским языком… – Каленый вдруг почувствовал, что слова липнут на языке.
«А че было сказано-то?» – ошарашенно подумал он. – «Привести, посадить в солому, напугать всех… А дальше что? Реально сжечь?»
Он обвел толпу растерянным взглядом, чувствуя в голове слепящий свет отрезвления, и чуть не выронил мегафон.
«Сжечь девчонку! При тыще свидетелей! Да кто их проконтролирует? Кто тут все контролирует?! Мы, что ль? Мусора?»
Он повернул голову и увидел застывшее зловещей маской лицо Директора.
«Звездец… На Толяна все валить!»
– Каленый! – забормотал под ухом Жека. – Тебе Толян че сказал? Говори, ты же тут главный, епта!
Бандиты видели, что толпа начинает бродить, точно в нее кинули дрожжи. Такая масса запросто могла бы порвать их в клочья, не будь у них оружия. Впрочем, даже не опасный физически, народ наваливался на них морально всей своей тушей. Словно штормовые волны, бьющие через мол.
– Девочка! – мягко обратился Каленый к Алине. – Слезай! Щас мы тебя отпустим к маме.
Алина с лютой ненавистью сверкнула на него раскрасневшимися глазами.
У Каленого зазвенел мобильник.
– А теперь, – произнес из телефона невозмутимый голос Анатолия. – Полейте солому для верности бензином и подожгите. Надеюсь, дождя у вас нет?
– Толян! – Каленый взволнованно зашептал, прикрывая рот рукой и бегая зрачками. – Ты че… в-вообще, что ль! Ты нас засадить что ли всех хочешь?!
– Я щедро заплатил тебе. Ты обещал…
– Толян, я те все верну! Но я таким дерьмом заниматься не буду, блин! Ты че! Ты за кого нас держишь, а! Я щас все скажу Дир… Кириллу Сергеичу! Ты, блин, доиграешься, Толян! Доиграешься!
Каленый перевел дух и поднял мегафон:
– Друзья! Глуховцы! Как я и говорил э-э… в каждой шутке есть… доля шутки! Алинка усвоила урок! Да, Алин? И я думаю, что теперь нам всем пора э-эм…
Он заглох на полуслове, слушая гроздья оскорблений, щедро летящие со всех сторон.
– Нечисть! Сволота! Садюги!
Рядом возник Сашок с пистолетом наготове:
– Че терь делать-то?
– А ё… – Каленый затравленно шарил глазами по толпе, как загнанный в угол волк. – Это… сучку эту отдай родителям. Может, угомонятся!
Сашок спешно выполнил поручение. Алина была спасена.
– Пальни-ка еще раз поверх голов! – велел Каленый Кариму.
– Сам пальни! – Карим злобно сунул ему автомат, как дохлого кота. – Давай сам, если такой крутой!
Толпа уже редела. Борис Генрихович кричал что-то о необходимости вернуть мерзавцам их деньги. Старухи, оказавшись вдруг храбрее всех, подходили прямо к браткам, стыдили их, плевали в болвана, невзирая на истеричные вопли отца Савелия.
Человек с аккуратными усами и военной выправкой высыпал под ноги Каленому содержимое своего бумажника и бросил туда же сотовый телефон.
– Я выплачу вам все до последней копейки! – холодно пообещал Аркадий Романович. – В Афгане я бы с вами и говорить не стал!
Коля, Алина, дед и мама, еще не отошедшая от шока, возвращались домой с твердым намерением сейчас же бежать из Глухово. Почти все вокруг разделяли их порыв.
Народ ушел. С неба закрапал дождь. Одно за другим на пыльном теле истукана замелькали темные пятна. Где-то полыхнула молния. Налетел ветер.
На лугу остались только братки, Директор, отец Савелий и проклятый всеми глиняный болван.
– Конец… – пролепетал вдруг отец Савелий. – Это конец! Апокалипсис!
Он заметался среди застывших в хмуром отупении бандитов, трясясь и заглядывая в глаза каждому.
– Да что ж вы! Грядет погибель! Гнев божий, Страшный суд! О-о… Мы свидетели конца времен!
– Пош-шел ты! – зарычал на него Каленый.
– Юноша! М-мы должны… Господь возложил на нас…
– Апокалипсис хочешь! Ща те будет Апокалипсис!
Он с размаху врезал батюшке в челюсть, так что тот кубарем покатился на траву.
– Ну че? Полегчало? Или ещё дать? – входя в раж, ярился Каленый. – Говори, козлина, не стесняйся!
Отец Савелий поднялся на ноги, машинально вытер кровь с разбитой губы, поправил на голове клобук. Физическая боль и оскорбления, казалось, просто не доходили до него.
– Четыре всадника… И он один из них!
– Да катись уже! – рявкнул Сашок.
Страшно тараща глаза, пригибаясь к земле и кладя мелкие кресты, отец Савелий попятился, как рак. Потом развернулся и побежал к церкви, оставив на сырой траве забытую икону.
У Каленого снова проснулся мобильник.
– Не справились… – то ли спросил, то ли равнодушно констатировал Анатолий.
– Толян! Ты б… М-может, у тебя того… крыша съехала? – прошипел Каленый, хрустнув от злости зубами. – Ты ж, гад, больной на всю голову!
Директор вырвал у него телефон.
– Теперь будешь разговаривать только со мной!
Анатолий заговорил что-то в ухо шефу, отчего длинное серое лицо Кирилла Сергеевича вытянулось и посерело ещё больше. Зрачки вспыхнули, пальцы до побеления костяшек сжали сотовый. Директор погружался в то состояние, при котором кто-то в его окружении обычно переставал жить.
– Толя… Толенька, – произнес он своим самым страшным, сладким, как медовая патока голосом. – Знаешь… я кое-что вспомнил. У тебя же мама до сих пор жива. В Зеленограде, да?
Он перевел дух, смакуя и наслаждаясь внезапной выдумкой.
– Слушай, Толя! Я тебе ее буду по кусочкам присылать! Каждый день! Ты только адресок скажи. Сегодня пальчик. Завтра глазик. Как тебе такое?
– Братаны! Кирилл Сергеич! – испуганно подал голос Жека.
Директор не сразу обратил на него внимание, увлеченный сердечным разговором.
– Каленый!
– Че?
Жека с недоумевающим ужасом разглядывал лицо истукана.
– Рожа другая!
Небесная вспышка озарила широко разверзнутую, страшно оскаленную частоколом зубов пасть, в которую неведомым образом превратилась узенькая щель рта.
– Чего-о!
Каленый отпрянул. Ошалелыми глазами уставился на Жеку.
– Ты…
– Н-не… – обронил Жека, дрожа как осиновый лист.
– Ты…
– Народ! Он живо-ой!!! – заорал Жека лошадиным голосом.
Поток пламени, вырвавшись из глиняной пасти, как из огнемета, накрыл его целиком.
Директор видел, как то, что миг назад было Жекой, бродит по полю, путаясь в огненном покрывале. То, что было Каленым, теперь, вереща, каталось по земле. Рядом отплясывал Карим с гребнем огня во всю спину. Сашок, стоявший дальше всех, десять секунд остолбенело таращил глаза, потом, захныкав от ужаса, припустил как заяц, не разбирая дороги.
Бандиты прятались за машинами. Болван выдал новую струю, на этот раз вихляя огненным языком на десятки метров вокруг.
Присевшему от страха Директору почудилось, будто глиняная голова медленно начинает поворачиваться в его сторону.
Бандиты уже смекнули, что их вот-вот испепелят, и бросились прочь от машин, ныряя в улочки и карабкаясь через заборы. Директор поймал за шкирку своего убегавшего водителя, хватил его по лицу.
– За руль, падла! Вези!
Они заскочили в «Мерседес». Взвизгнули колеса. На скорости двести километров автомобиль вылетел из поселка.
Когда они добрались до шоссе, Директор дрожащими пальцами вытащил из кармана флакон с кокаином. Просыпал себе на брюки. Выматерился.
– Скорость сбавь!
Водитель не реагировал.
– Разобьемся! Скорость сбавь!
Он повернул голову и увидел за рулем задубевший труп с восковым лицом.
Мертвец подмигнул ему потухшим глазом, вжимая педаль и выезжая на встречную полосу.
«Это сон!» – подумал Директор.
Последнее, что он видел, была чудовищная морда летящего навстречу «Камаза».
Гроза
Выместив зло на подонках, Ифрит решил хорошенько приголубить весь ненавистный поселок.
Над головою болвана грязно-свинцовые облака скручивались в воронку, из которой вот-вот должен был родиться смерч. И пусть метеорологи гадают, откуда в Подмосковье взялось столь экзотическое бедствие. Униженному людишками джинну не было дела до такой фигни.
На Глухово обрушилась непроглядная стена дождя, так что даже самые спешные беглецы, решили повременить с отъездом. Ветер ломал ветви деревьев, уносил сушившиеся простыни, срывал кровельные листы. Улицы превратились в бурлящие потоки, луг – в топкое болото. Вспышки и гром разделяли не больше пяти секунд.
Ифрит почуял, что даже теперь что-то маленькое и злобное под самым боком упорно не поддается контролю.
Увидел дядю Петю, шлепающего к нему по полю сквозь ветер и ливень, с палкой в одной руке и молотком в другой.
До джинна вдруг дошло, что он ничего не сможет предпринять. Огненное дыхание, возможное за счет украденного накануне из бензобаков бензина, выдохлось. Не было даже верной куклы, которую коварно задрала кошка.
Впрочем… на эту роль имелся готовый кандидат. Тот, кто сейчас, дрожа от вселенского ужаса, молился, валяясь ниц на полу своей церкви, в ожидании топота адских коней.
Отец Савелий воспрял. Словно подчиняясь чьей-то воле, подошел к дверям и выглянул в грозовую темень. Увидел при сполохах своего врага. Колдуна. Беса. Мерзавца, задумавшего помешать господу исполнить его грандиозный, мудрый план.
Алая пелена заволокла глаза. Ненависть колючим комком врезалась в гортань, загремела в ушах барабанным боем.
– Убить! – проклокотал священник сквозь стиснутые зубы. – Во имя… в-всего… Уби-ить!
Он вынул из-под алтаря особый крест, подаренный байкером Шприцем. Внутри этого креста пряталось короткое обоюдоострое лезвие. Отец Савелий держал эту штуку в церкви, с тех пор как на него чуть не напал злобный еврей.
«Не убий!» – жалостливо пискнула душа.
«Убий!» – приказал Хозяин.
Дядя Петя приближался к глиняному чудовищу, потрясая увесистым молотком. Он почти не боялся. Жизнь, которой стоило дорожить, закончилась для него давным-давно.
«Только бы крыша у меня не съехала!» – с тревогой думал он, вспоминая Ушаню.
Слишком долго кошка не была рядом с ним. В голове расползался мрак, пожирающий самосознание, логику и память.
Когда до болвана оставалось метров сорок, что-то слегка ударило его в спину. Дядя Петя почувствовал боль. Потерял равновесие, упал на колени.
– Гнева нет во мне! – прошипел сквозь катящиеся по лицу капли отец Савелий. – Н-но…
Ударил еще раз.
– Я войною пойду против него! И выжгу его совсем!
Он испытующе-злорадно посмотрел в глаза поверженному противнику и, отбросив кинжал, нараспев читая молитву, двинулся навстречу застывшей в тусклой полосе света между землей и небом, темной фигуре.
Теперь, когда снова мелькнула вспышка, можно уже было различить очертания дымчатого исполина, медленно и грозно восстающего над глиняным сосудом.
«Неужели господь выглядит так?» – с трепетом подумал отец Савелий и еще громче заорал спасительные слова.
Он приблизился к идолу. Хотел упасть ему в ноги, обхватить руками постамент и взмолиться о самом сокровенном.
Молния ударила прямо в болвана. Копилка взорвалась, как авиабомба, выбросив джинна обратно в четвертое измерение.
Зарождающийся смерч и жуткий образ растворились во мгле, как пустынные миражи.
Возвращение
Толян лежал на дне взрывной воронки в одних трусах, безразлично глядя в позолоченную ранними лучами утреннюю лазурь. От грозы остались лишь разметанные по небосводу клочья облаков. Было прохладно и сыро. Насыщенный свежестью воздух резвился в легких.
Толян ничего этого не понимал. Ума ему хватило лишь на то, чтобы подняться на ноги. Будучи забывшим все на свете, беспросветным дурачком, он все же нашел смысл вылезти из неглубокой ямы. Обвел пустым взглядом оживающий после потопа и бури луг.
В нескольких метрах от него валялись обгоревшие трупы. Скромно лежал, тихо отошедший в иной мир, дядя Петя. Рядом неподвижно, точно провожая друга в великий, таинственный путь, сидела Ушаня. От отца Савелия не осталось даже следов на размякшей земле.
Толян пошел куда глаза глядят.
Через несколько часов, жившая в крохотной деревушке Васьки баба Юля увидела сидящего на крыльце ее дома, как ей сперва с испугу показалось, совершенно голого мужчину с несчастным, дурным лицом.
– Вы кто? Вас как звать-то? – несмело спрашивала хозяйка, держа наготове скалку.
Незваный гость не отвечал и лишь заморожено шевелил губами.
– Вы… Ты, наверное, психический больной? – заключила баба Юля и перекрестилась. – Ой, хосподи, принес на мою долю… Не зря всю ночь упыри снились! Ты что ж, даже говорить не умеешь?
Баба Юля не знала ни о русском Говарде Хьюзе, ни о подмосковном Лас-Вегасе. Из деревни она почти не выезжала. Все родные лежали на кладбище. Телевизор давно сломался. По радиоприемнику слушала только старые песни под Новый год.
Перспектива приютить на склоне лет идиота не внушала особой радости.
Впрочем, дело оказалось совсем не безнадежно. Едва она усадила незнакомца за стол, как тот инстинктивно схватил ложку, причем тремя пальцами, а не пятерней.
«Во те на… Да ты не дурачок, оказывается! Просто забыл все!» – подумала баба Юля. – «Может, в аварию попал? Или по голове стукнули?»
К концу дня Толян вспомнил, что такое стакан, зеркало, тапочки, карандаш и умывальник. Начал жестикулировать и даже произнес несколько слов.
На утро он проснулся пятилетним ребенком. Баба Юля дала почитать ему старенькую книжку про Козу-Дерезу.
Разум возвращался к своему владельцу медленно, тяжело, но верно и неуклонно. В остекленевших глазах вновь затепливалась жизнь.
На следующий день Толяну было уже восемь лет. Потом десять, двенадцать, пятнадцать…
Что упорно не оживало в его мозгу, так это воспоминания.
Толян отчего-то вбил себе в голову, что баба Юля – его бабушка, к которой он приехал на лето. Он постоянно пытался ей что-то рассказать, безуспешно напрягая отсутствующую память.
– Че-то не помню ниче… – хмуро бормотал он себе под нос. – Ниче не помню, ба! Представляешь?
Живя как во сне, Толян, тем не менее, старался быть прилежным внуком и охотно помогал по хозяйству: колол дрова, подметал пол, полол грядки, собирал крыжовник. Любая работа пробуждала в нем огонь человеческой энергии, подстегивала восстановительный процесс.
– Я, ба, в Москву седня поеду!
– Да куда ж ты поедешь такой, ты же не помнишь ничего!
– Ну не помню и че! Я ребят с района встречу, они мне подскажут!
Толян просил денег на билет, выходил на дорогу и каждый раз возвращался, чувствуя, что никуда не поедет.
Баба Юля почти не общалась с соседями. Порядочные люди, согласно ее убеждению, в этой деревне все поумирали. Соседи же с любопытством поглядывали на ни то сына, ни то зятя, живущего в доме нелюдимой старухи. Толян уже успел зарасти щетиной, и даже те, кто видел его лицо по телевизору, ни о чем не подозревали.
Прошел месяц, два, три. А Толян так и остался странным, беспамятным полуподростком. Некоторые советовали бабе Юле сообщить о нем в милицию, пугали рассказами про маньяков.
– Не надо мне ваших советов! – отмахивалась баба Юля. – Он уйдет, кто мне на старости поможет? Вы что ль?
Потом у Толяна появилась юношеская любовь. Вторая, третья. А потом баба Юля впервые в жизни ощутила себя бабушкой, а не старухой.
В настоящее время Анатолий продолжает жить в деревне без паспорта с гражданской женой и двумя детьми. Носит густую бороду, занимается столярным делом и через силу читает русскую литературу.
Однажды съездив в Москву, вернулся подавленный, с твердым убеждением, что «жить в таком гадюшнике нельзя».
До сих пор ни одна живая душа не признала в нем пропавшего без вести, давно забытого всеми гениального афериста, чье детище схлопнулось также моментально и необъяснимо.
Едва хозяин исчез, все махинации, как по щелчку пальцев, всплыли на поверхность. Строительство игорной зоны было признано полностью незаконным. С фантастической скоростью позакрывались казино и клубы. Чиновники пошли под суд. Оставшиеся без верхушки бандиты перегрызлись между собой. Байкеры разъехались. Фашисты и сектанты разбрелись по лесам.
Для простых людей угасание глуховской звезды стало праздником – настолько безобразной, разлагающей и нелепой была ее недолгая жизнь.
Эпилог
Коля ехал за рулем своей первой личной машины, вновь после долгой разлуки видя тот самый, несущийся навстречу, не отпускающий пейзаж.
Вечные домишки с шиферными крышами за покосившимися заборами. Магазинчики стройматериалов, заросшие сады, водонапорные башни. Старухи на обочинах продают яблоки и картошку.
«А асфальт-то тут по-прежнему хороший!» – подумал Коля, заезжая в Глухово.
Все остальное давно обветшало и потускнело. Коле казалось, он заехал на заброшенный склад кинодекораций.
