Донна Эверхарт
Дорога радости и слез
Глава 7
Температура за ночь упала, и наутро к коже моих голых рук и ног словно прижали бруски отполированного холодного металла. Мне еще сильней захотелось развести огонь. Дрожа как осиновый лист, я уставилась на пальцы ног, отметив про себя, что они приобрели синеватый оттенок. Я покрепче обхватила себя руками. Мне подумалось, что надо двигаться, чтобы разогнать кровь и согреться. Одна беда, желание делать хоть что-нибудь отсутствовало напрочь. Во рту было такое ощущение, словно его набили старой мешковиной, а желудок от голода, казалось, прилип к позвоночнику.
Так или иначе, наступило утро. На сегодня я запланировала две вещи. Во-первых, все же попытаться развести костер. Во-вторых, добраться до Пауэллов и посмотреть, как они там. Направившись в лес, я принялась обстукивать валежник клюкой миссис Стаут. Вскоре я услышала глухой звук и со всей силы принялась тыкать палкой в ствол лежавшего эвкалипта. Древесина треснула, подавшись. Внутри ствола я увидела именно то, что мне нужно. Наковыряв древесного трута и щепок, я осмотрелась по сторонам. Местность была каменистой, и я надеялась, что удастся отыскать и мох, зная, что он тоже является прекрасным горючим материалом. Набрав этого добра столько, сколько могла унести, я отнесла свою добычу к дому и сложила кучкой рядом с щепками. Теперь настал черед набрать сосновых шишек, ценных своей смолой.
Дольше всего я искала кварцит. Вода в Стамперс-Крик еще не совсем спала и покрывала большую часть отложений. Покопавшись у края воды, я махнула рукой, решив попробовать высечь искры с помощью двух обычных камней. Внимательно осмотрев все то, что мне удалось собрать, я ощутила, что меня охватывает странное волнение, словно я сейчас стою перед всем классом и мне предстоит рассказывать наизусть стихотворение. Страшно хотелось пить, и в тот момент я думала лишь о том, что, если мне удастся развести огонь, смогу вскипятить воду. А если я смогу вскипятить воду, то буду пить, пить, пить, при этом не опасаясь, что подхвачу какую-нибудь заразу. А еще на огне я смогу приготовить себе что-нибудь поесть – если мне удастся поймать и прикончить какую-нибудь добычу. Аккуратно сложив трут в кучку, я соорудила вокруг нечто вроде вигвама из веточек. Поскольку у меня имелись и сухие сосновые иголки, я их тоже пустила в ход, соорудив нечто вроде гнездышка, в которое добавила мха. Наконец, взяла в руки по камню и сделала глубокий вдох.
«Как добудешь огонь, самое главное его тут же не затушить. Хитрость в том, чтобы не торопиться», – вспомнила я наставления папы.
Согнувшись в три погибели над трутом, я принялась стучать камнем о камень: клик, клак, клик! Я била ими так, как Лейси в цимбалы. Примерно через минуту мои усилия дали плоды: с камней на трут соскочила крошечная искра, и вверх потянулся крошечный серый червячок дыма. Чувствуя, как меня переполняет восторг, я сложила одну ладонь лопаточкой, прикрыв с одного бока огонек, а второй замахала, чтобы он разгорелся сильнее. Когда дым от крохотной горсточки пошел чуть сильнее, я подхватила ее и со всей осторожностью поместила в гнездышко из сосновых иголок и мха. Наклонившись к огоньку, я вытянула губы трубочкой и потихонечку, аккуратно стала на него дуть.
Я очень боялась, что переусердствую и задую крошечный огонек, прежде чем он успеет набраться сил и окрепнуть. Несмотря на то что он был еще совсем маленьким, я не сдавалась, и вскоре пламя охватило большую часть иголок и мха. Я поспешила перенести горящее гнездышко на валежник, который собрала. Огонек перепрыгнул на самую крошечную из веточек. Я застыла как вкопанная. Только бы занялось, только бы не погасло. Я смотрела на огонек, словно передо мной был слабенький новорожденный котенок. Вскоре я почувствовала первую, еще слабо ощутимую волну тепла. Я стала подкладывать веточки побольше, наблюдая за тем, как постепенно крепнет и разгорается пламя. Теперь я уже была уверена, что оно не затухнет. Некогда крошечный язычок пламени теперь уже стал полноценным костром размером с дыню.
Получилось! Я развела огонь.
С непередаваемым чувством торжества я уставилась на костер. Затем я поспешила к маминому чайнику. Я подкинула еще хвороста, и вскоре пламя уже ревело в полную силу. «Главное не перестараться и не лезть в самый огонь, – напомнила я себе. – Хватит таращиться, тебе еще есть чем заняться». Я взяла найденное накануне колодезное ведро и направилась прямиком к Стамперс-Крик. Сторонясь стоячей воды, я набрала ее там, где течение было посильнее. Вернувшись домой, я перелила воду в чайник. Вскипячу, остужу, наполню кувшин до краев, напьюсь вволю, а потом наполню его снова. Я так гордилась собой, что, наверное, даже еле заметно улыбнулась. Терпеливо дождавшись, когда вода хорошенько закипит, я налила ее в кувшин и оставила остужаться. Подбросив дров в огонь, я некоторое время наблюдала за тем, как они горят.
Затем, устремив взгляд к небу, я стала думать, стоит ли идти к Пауэллам или нет. Если идти, то сейчас. Они живут недалеко, и доберусь я к ним быстро, тем более что сейчас все равно заняться нечем, а воде надо остудиться. Достаточно быстрым шагом я направилась по тропинке. Я была у них в гостях всего пару раз, но хорошо помнила дорогу. Через несколько минут я добралась до забора, который служил границей меж нашими пастбищами. Несколько секунд любовалась красками осени, уже чуть тронувшими самую верхушку горы Калоуи, после чего, миновав ограду, углубилась в ущелье. По пути мне несколько раз пришлось перелезать через поваленные деревья. Наконец, я добралась до поля с прибитой к земле травой. Никого – ни пасущейся скотины, ни людей, которые бы занимались заготовкой сена. Сейчас я уже находилась на земле Пауэллов. Время от времени, не сбавляя шага, я кидала взгляд через плечо, желая убедиться, что Калоуи по-прежнему у меня за спиной, а значит, я иду в правильном направлении.
Через несколько минут я добралась до прогалины, где обнаружила остатки колодца, разбросанные доски, видимо оставшиеся от веранды дома, и высокий столб, на котором криво висел колокол. И больше ничего.
– Э-э-э-й! – неуверенно позвала я.
Я направилась к колодцу, одновременно ища на земле глазами что-нибудь тяжелое вроде камня, чтобы его туда бросить. Я отыскала небольшой голыш и кинула его в жерло колодца. Он полетел вниз, стукаясь о стены, и через несколько секунд послышался всплеск воды. Я сунула голову в колодец и тут же выдернула, жадно глотая ртом воздух. Что-то угодило в колодец, где и сдохло. Получается, Пауэллам повезло ничуть не больше нашего. Дом смыло, колодец отравлен, а самих Пауэллов и след простыл. Что с ними, где они, живы ли? Неизвестно. Если живы, надо как-нибудь дать им знать, чтобы они заглянули к нам. Я подошла к столбу, на котором висел колокол, и нацарапала на дереве свои инициалы У. Э. С., а чуть ниже дату: 6 сентября 1940 года. Это максимум, что я могла сейчас сделать. В печали от того, что мне довелось увидеть, я направилась обратно.
Стоило мне добраться до дома, как я тут же бросилась проверять костер и воду. Пламя все еще ярко горело, а вода в кувшине успела остыть. Подхватив подол платья, я обернула им ручку чайника и сняла его с огня. Медленно перебирая ногами, пришел Пит – видать, пасся где-то неподалеку. Хорошо хоть, не требуется заботиться о его пропитании. Я окинула его пристальным взглядом. Казалось, теперь мне и море по колено.
Я принялась строить планы о том, чем заняться дальше, чтобы не мучить себя тревожными мыслями и не страдать от одиночества. Подняв кувшин, я выпила вскипяченную воду, преисполненная уверенности в том, что все у меня будет в порядке.
* * *
Проснувшись на четвертое утро, я обнаружила, что небо затянули тучи. Каждый день я пробуждалась с чувством ожидания и первые несколько часов пребывала в уверенности, что именно сегодня непременно случится что-нибудь хорошее. Но по мере того, как утро сменялось днем, а день вечером, это предчувствие куда-то пропадало, а вместе с ним и надежда. Что мне помогало? Рутинные хлопоты. Развести огонь, подкинуть в него хворост, вскипятить воду, составить план на день. Сегодня, например, я собралась прочесать сарай. Я не сделала это раньше из страха, что он может в любой момент на меня рухнуть, ну а теперь просто устала от ожидания.
Стоило мне переступить порог, как в ноздри ударила знакомая мешанина запахов. Я ощутила аромат кожаной упряжи и седла. Все это мы использовали, когда катались на Либерти. С запахом кожи переплетались сладковатые нотки соломы, опилок и влажного дерева. Поискав в углах и за стойлом, я обнаружила в углу упряжь, которую мы надевали на Пита. Местами ее уже чуток тронула плесень. Подняв упряжь, я принялась тянуть и мять влажную кожу. Потом вышла наружу и направилась туда, где Пит изящно щипал травку, шевеля волосатыми губами. От старого мула можно было ожидать сюрпризов, и я подумала, не стоит ли спрятать упряжь так, чтобы он ее не увидел. Заслышав мои шаги, он поднял голову и запрядал ушами. Впрочем, его заинтересовала вовсе не я и не упряжь. Он смотрел в сторону тропинки, и вскоре я услышала то же, что и он. Издалека до нас донеслось негромкое пение.
В этот самый момент я как раз поднимала руки с упряжью. Я застыла как вкопанная. Кожаные ремешки чуть покачивались, зажатые в моих пальцах. Ветер, что поутру шумел в кронах деревьев, уже стих. Стояла такая тишина, что я стала подумывать, а не играет ли со мной воображение, наполняя мой разум звуками, которых на самом деле нет. Я склонила голову и прислушалась. Может, у меня поднимается температура и начинается бред? Или это у меня просто от голода звенит в ушах?
Все стихло, но через некоторое время песня зазвучала снова – четче и громче. К первому голосу присоединился и второй, столь же знакомый мне, сколь и двор, посреди которого я стояла. Мы, баптисты, поем особым образом, четко артикулируя слова, с напором, будто бы желая, чтобы нас услышали буквально все. При этом во время пения мы часто прихлопываем в ладоши, то воздевая руки к небу, то опуская их, чтобы лучше чувствовать ритм музыки. Да, эти песни я слушала с самого рождения. Чистое сопрано мамы, переплетавшееся с альтом папы! Их голоса неслись в поднебесье, становясь все ближе.
Я выронила упряжь и бегом припустила на голоса, не обращая внимания на камни, впивавшиеся в сбитые, израненные ноги. Даже не знаю, кто кого увидел первым. Такое впечатление, что мы попались друг другу на глаза одновременно, но при этом умом я никак не могла поверить в реальность происходящего. Я остановилась, поднесла руки ко рту, а потом все перед моим взором помутилось. Мама. Я стояла как вкопанная, не в силах сделать даже шаг навстречу ей. А за мамой стоял папа. А за ним безмолвная Лейси – с руками вдоль туловища и вытаращенными глазами. Мама и папа кинулись ко мне, а я все не могла сдвинуться с места. Я будто не чувствовала ног.
– Уоллис Энн! Уоллис Энн! – голосила мама. Папа не спускал с меня глаз, словно опасался, что если отведет взгляд, то я исчезну. Что делала Лейси, разглядеть не получилось, потому что обзор заслонили родители. Они сжали меня в объятиях, и я оказалась словно кусок мяса меж двух ломтей хлеба. Я почувствовала, как меня ощупывают их руки: голову, плечи, снова голову, будто бы родители никак не могли поверить в то, что перед ними действительно я, а не какой-то бесплотный призрак. Я тоже что есть силы вцепилась в них, жадно вдыхая запах их одежды, пропитанный ароматами дождя, земли, деревьев и дыма, воплощавшими в себе всю ту любовь и уют, что я знала от рождения. Несколько первых секунд мне казалось, что я грежу.
Мама перестала голосить и перешла на шепот, причем в ее голосе слышались вопросительные нотки, будто она никак не могла поверить, что перед ней действительно я:
– Уоллис Энн? Уоллис Энн? Господи, слава Богу! Господи Иисусе, слава Тебе! – Она глубоко вздохнула и потрясенным голосом спросила: – Так ты жива?
Я ничего не могла сказать ей в ответ, горло перехватило. И ничего не могла сделать, только стояла, как громом пораженная, сперва склонив голову маме на плечо, потом прижавшись к папиной груди. Папа обхватил меня вместе с мамой мускулистыми руками и так крепко прижал к себе, что мне показалось: еще чуть-чуть, и у меня треснут ребра. Где-то через минуту мы разомкнули объятия и, отстранившись, посмотрели друг на друга. Нас покрывали ссадины и грязь, но, важнее всего, мы были счастливы.
Я почувствовала знакомое легкое прикосновение. Пальцы сестры коснулись моей ладони, как будто мышка вернулась в родное гнездышко. Я обхватила ее хрупкие изящные пальчики, которые тут же сжались в крепкий кулачок. Мне почудилось, что от радости, чувства несказанного облегчения и осознания того, что мы все снова вместе, у меня вот-вот выпрыгнет из груди сердце.
Все? А где же Сеф?
Я не смела посмотреть по сторонам, не говоря уже о том, чтобы задать вопрос о моем маленьком братике. Мне было страшно даже произнести вслух его имя. Господи, только не это! Только бы этот бутуз был жив! Я посмотрела маме в лицо, и перед моим мысленным взором предстал образ Сефа. Глаза мамы были красны от слез, но я не увидела в них страдания и горя. У мамы с папой вокруг глаз залегли синие круги, словно родители не спали несколько дней, однако, за исключением этого, казалось, что все волнения, тревожившие их, сгинули словно облака, растаявшие от жарких солнечных лучей. Именно поэтому я, набравшись храбрости, спросила о младшем брате.
– А где Сеф?
Глаза мамы снова наполнились слезами. Она чуть улыбнулась и покачала головой, словно силясь избавиться от терзавших ее воспоминаний. Подобная реакция меня только озадачила. Сердце учащенно забилось в груди, трепеща, словно бабочка на исходе лета.
– Мама?
Она услышала тревогу в моем голосе.
– Не волнуйся, солнышко, с ним все в порядке. Он у миссис Барнс в Шугар-Крик-Холлер. – Внезапно мама затараторила, совершенно не делая пауз между словами: – Папа говорит, что после того, как они упали в реку, он ни на секунду не выпускал Сефа. Бедняжка Сеф. Он, видать, решил, что папа собрался его утопить. Их то и дело накрывало с головой. Папа сказал, что ему пришлось сражаться и с течением, и с Сефом. Им по большей части все же удавалось держаться над водой, хоть это из-за Сефа было очень непросто. Папа говорит, что Сеф бился, как детеныш дикой кошки. Согласись, очень на него похоже? Папа говорит, твой брат совсем не боялся.
Мне захотелось услышать, что произошло с каждым из моих домочадцев, что они пережили и как отыскали друг друга.
– А ты с Лейси?
– Нам далеко не сразу удалось выбраться из воды. Сама толком объяснить не могу, как это у нас получилось, причем разнесло нас всего метров на сто, не больше. Видать, Господь помог, не иначе. Мы шли где-то с полдня и, наконец, встретили папу с Сефом, который сидел у него на шее. Совсем как обычно – ты ж знаешь, как Сефу это нравится. Ты уж поверь мне, я и не надеялась увидеть их в живых. Потом мы увидели миссис Барнс. Она сидела у себя на веранде и предложила, пока мы тебя ищем, оставить Сефа у себя. Вот мы тебя и отыскали. Услышал Господь наши молитвы.
Мама прижала меня к себе и принялась растирать мне руки ладонями – обычно она так делала, когда я промерзала до костей. Она дрожала, совсем как и я. Только сейчас я обратила внимание на то, что одежда на родителях изорвана. С другой стороны, мама с папой, по крайней мере, были обуты, а вот Лейси свои ботинки, как и я, потеряла. Ноги у нее были не в лучшем состоянии, чем у меня, – все в ссадинах и синяках, с красными пальцами. Куртки у всех тоже куда-то подевались. Папа терпеливо ждал, когда мы с мамой закончим.
Внимательно глядя на меня, он спросил:
– Ну а ты, малышка Уолли? Поведай нам о своих приключениях.
Мне очень не хотелось возвращаться в воспоминаниях к пережитому, и потому я выпалила как можно быстрее:
– Некоторое время меня несло течение. Не знаю, сколько я провела в воде. Меня постоянно било и колотило, так что я решила, что мне как-то надо выбраться из воды. Сама не знаю как, но мне удалось ухватиться за ветку и взобраться на дерево.
– Ты залезла на дерево? – папа пристально на меня посмотрел.
– Да, сэр.
– И сколько ты на нем сидела?
– Три дня кряду.
– Три дня.
– Да, сэр.
– Бьюсь об заклад, тебе на ум приходили мысли о Кое Скиннере. Угадал?
– Само собой. Именно поэтому я и решила в конце концов спуститься на землю.
Папа рассмеялся, но не как обычно, добродушно, а, скорее, с облегчением.
– Значит, после того как ты слезла, ты сама добралась до дома?
– Да, сэр. Как только поняла, куда меня занесло.
– Вот видишь, – подала голос мама. – Я же тебе говорила, что она сильная.
– Кого-нибудь из знакомых видела? – спросил папа.
– Живых?
– А ты видела и мертвых? – нахмурился папа.
– Да, сэр.
– И кто это был?
– Не знаю. Сложно сказать. Я не видела его лица. Он проплыл мимо, когда я была в реке. Спиной вверх.
– О Господи, – вздохнула мама.
Я продолжила рассказ. Раз уж начала, надо и закончить. Я поведала об Эдне Стаут, о семействе Кэлхунов, о том, как им помогла, и о том, как погибла миссис Кэлхун.
– Кэлхуны? – прищурился папа.
Он снова нахмурился, будто фамилия Кэлхун отчего-то его беспокоила, но ограничился лишь тем, что сказал:
– Что ж, получается, ты отмахала не меньше тридцати километров.
Я уже и сама поняла, что расстояние преодолела немаленькое, поскольку мне пришлось идти целый день. Потом я рассказала, что заглянула к Пауэллам, что у них дела обстоят не лучше нашего и что не встретила там ни одной живой души.
– Я нацарапала свои инициалы на столбе с колоколом и поставила дату.
– Ты просто молодец, малышка Уолли. Настоящая умница. Ты только погляди. Костер развела. Воды накипятила. Я тобой горжусь.
Папа развернулся на каблуках и посмотрел на маму, гревшую спину у огня.
– Как тебе это нравится, Энн? Наша дочь утерла бы нос любому мужчине! Верно я говорю?
– Само собой, – отозвалась мама. – Не зря же в ней течет кровь Уоллисов.
Я была рада снова слышать их старое доброе подтрунивание. Мало того, мне было очень приятно услышать от отца такие слова. Обычно он хвалил человека только в том случае, если тот сделал действительно нечто выдающееся. Я решила не рассказывать о Леланде Тью. Какой в этом был смысл? Лучше поведаю им о том, как меня до полусмерти напугал Пит. Стоило мне приступить к рассказу, как к нам явился мул, проведать, как у нас дела.
Папа был рад его видеть. Он принялся трепать Пита по шее, приговаривая: «Молодчина. Не бросил нас, старина».
Затем папа с мамой отправились осматривать, что осталось от нашего хозяйства. Я пошла вместе с ними, а за мной хвостом и Лейси. Папа отрывисто сыпал вопросами о том, что мне еще удалось найти, и я показала ему с мамой духовку и буфет. Про пирог я не обмолвилась и словом, впрочем, никто о нем и не спрашивал. Еще я показала пальцем на кастрюлю и колодезное ведро. Кофейник и кипящий на огне чайник родители увидела сами. Я объяснила, что собиралась надеть на Пита уздечку, чтобы начать расчистку участка – кое-что без его помощи мне бы не удалось сдвинуть с места. Папа снова меня похвалил, отчего на душе стало тепло-тепло. Затем он заглянул в мой импровизированный шалаш. На этот раз он ничего не сказал, но выкатил грудь колесом так, что я сразу поняла: папа безмерно за меня горд, поскольку я ведь так чудесно со всем справилась. Мама еще раз окинула участок взглядом и вздохнула.
– Все, над чем мы так много трудились…
– Отстроимся, не переживай, – отозвался папа.
Я видела, как мама прикидывает, что осталось от хозяйства. Радость и облегчение на ее лице сменились странным отсутствующим выражением, будто мама хотела скрыть обуревавшие ее сомнения.
– Я так понимаю, нам придется начать с самого начала, – наконец, промолвила она, выпрямив спину.
Папа вернулся на дорогу, принес оттуда мешок, который я сразу и не заметила, после чего вручил его маме. Походив по опушке леса, он отыскал плоскую колобашку и притащил ее во двор.
Мама развязала мешок и принялась расставлять на колобашке снедь: небольшую баклажку с кофе, кусок сыра, кукурузную муку… Под конец она извлекла коробок спичек. Я улыбнулась. Нет больше надобности высекать искры с помощью камней. Ну, хотя бы на некоторое время.
– Уоллис Энн, я так понимаю, в погреб ты не заглядывала?
Не сводя взгляда с еды, выложенной мамой, я ответила:
– Нет, сэр. Он залит водой и жидкой грязью. Там не разобрать, что уцелело, а что разбилось.
Папа кинул взгляд на сад:
– Насколько я погляжу, сад с огородом погибли.
– Да, сэр, – отозвалась я, не отрывая взгляда от еды. Показав на чайник, я добавила: – Я почти уверена, что вода в колодце отравлена. По всей видимости, во время наводнения его залило.
– Черт, именно этого я и опасался, – нахмурился папа.
– Уильям! – строго произнесла мама.
Папа изумленно на нее взглянул.
– Знаешь, Энн, принимая во внимание все это, – он обвел рукой хозяйство, – можно было бы выразиться и покрепче.
Мама не стала ему возражать, лишь протянула руку с раскрытой ладонью. Папа передал ей карманный нож. Он всегда носил его в комбинезоне, и потому нож пережил наводнение. Для меня все эти мелочи имели огромное значение. Я следила за каждым маминым движением, чувствуя, как рот наполняется слюной.
– Надо быть аккуратней. Много есть нельзя. Придется экономить. Больше из еды у нас ничего нет, так что придется довольствоваться этим, пока не добудем что-нибудь еще.
– Ты сможешь вернуться к работе? – спросила я папу.
Он покачал головой и отвернулся. Мне очень захотелось сказать ему нечто такое, что заставило бы его улыбнуться вместо того, чтобы хмуриться.
– Лесопилки больше нет, – сказал папа. – Все, что было, смыло, так что работы нет, денег тоже нет, окромя тех, что остались у меня в карманах. Некоторое время покупать будет не на что. Придется потуже затянуть пояса. Надо благодарить Бога, что нам удалось друг друга сыскать. Все могло быть гораздо хуже.
Папа промолвил все это спокойным будничным тоном. После всего того, что мне довелось пережить, я понимала: спорить глупо, все действительно могло быть гораздо хуже. Понятное дело, от меня никто ничего не ждал. Мама стояла у фундамента, который укладывала своими руками, и смотрела на него. Что ж, у нас имелась кое-какая еда, у нас были мы, а когда к нам вернется Сеф, его присутствие тоже будет придавать мне сил. Я чувствовала признательность судьбе. После разлуки с близкими, после долгих дней неведения об их судьбе, я была уверена, что самые тяжелые испытания нам уже удалось преодолеть. Да, я не сомневалась, что худшее уже позади.
