Дэниел Мейсон
Настройщик
– Хорошо. Тогда могу я все-таки спросить, что именно я должен буду исправить?
Полковник кашлянул.
– Такие подробности нам не сообщались.
– Он должен был что-то сообщить о самом инструменте.
– У нас есть только одна записка, не вполне вразумительная и непривычно короткая для доктора, который обычно весьма красноречив, почему мы и не придали его просьбе должного значения, пока он не пригрозил отказаться от своего поста.
– Вы не могли бы показать ее мне?
Полковник поколебался, но затем передал настройщику небольшой листок коричневой бумаги.
– Это шанская бумага, – сказал полковник. – По-видимому, предмет гордости для племени, которое ее производит. Это странно, потому что майор никогда не пользовался ею для своих писем.
Бумага была мягкой, ручной выделки, с заметной волокнистой структурой, с расплывшимися пятнами темных чернил.
Господа,
На “Эраре” больше невозможно играть, его необходимо настроить и починить; я пытался справиться с этим самостоятельно, но потерпел неудачу. В Маэ Луин категорически необходим настройщик – специалист по “Эрарам”. Я уверен, что найти его и отправить сюда не составит для вас большого труда. Прислать человека гораздо легче, чем фортепиано.
Майор медицинской службы
Энтони Дж. Кэррол,
Маэ Луин, Шанские княжества
Эдгар поднял взгляд.
– Довольно скудная информация, для того чтобы выполнить требование послать человека на другой конец света.
– Мистер Дрейк, – сказал полковник, – ваша репутация настройщика инструментов фирмы “Эрар” в Лондоне очень высока среди тех, кто имеет хоть какое-то отношение к музыкальному миру. Мы предполагаем, что все путешествие, с момента вашего отъезда и до прибытия обратно в Англию, займет не более трех месяцев. Как вам уже известно, вознаграждение будет достойным.
– И я должен ехать один.
– Ваша жена здесь будет обеспечена всем необходимым.
Настройщик откинулся на спинку стула.
– У вас остались еще вопросы?
– Нет, кажется, мне уже все понятно, – негромко проговорил Эдгар, словно обращаясь к самому себе.
Полковник сложил бумаги и подался вперед, облокотившись на стол:
– Вы поедете в Маэ Луин?
Эдгар Дрейк отвернулся к окну. Снаружи уже сгустились сумерки, ветер перебирал струи воды в причудливых сменах крещендо и диминуэндо[2] музыки дождя. Я решил все намного раньше, чем пришел сюда, подумал он.
Он повернулся к полковнику и кивнул.
Они пожали друг другу руки. Киллиан настоял, чтобы они вместе зашли к полковнику Фитцджеральду, дабы сообщить тому о достигнутом соглашении. Дальше снова были какие-то слова, но настройщик уже не вслушивался. Он был словно во сне, реальность решения проплывала где-то над его головой. Он чувствовал, что продолжает кивать сам себе, будто надеется, что, многократно повторяя это простое движение, сможет лучше осознать реальность своего согласия, примирить кажущуюся легкость, с которой все свершилось, с истинной значимостью того, что за этим стояло.
Были еще какие-то бумаги, которые нужно было подписать, и копии документов, которые требовалось подготовить для “последующего ознакомления”. Доктор Кэррол, объяснил Киллиан, прислал в министерство запрос с настоятельной просьбой предоставить настройщику обширную подборку материалов, касающихся истории, антропологии, геологии и естественной истории края.
– Я бы не стал загружать вас всем этим, но доктор просил предоставить вам все эти материалы, – пояснил он. – Я-то считаю, что рассказал вам все, что вам действительно было необходимо узнать.
Покинув кабинеты министерства, Эдгар Дрейк осознал, что одна строчка из письма Кэррола преследует его, точно легкий запах табачного дыма после салонной вечеринки.
Прислать человека гораздо легче, чем фортепиано.
Он подумал, что ему понравится этот доктор – наверное, нечасто в письме военного находится место столь поэтичным словам. А Эдгар Дрейк испытывал уважение к тем, кто умел в обязанностях разглядеть песню.
2
Когда Эдгар вышел из министерства, Пэлл-Мэлл тонула в густом тумане. Он пошел за двумя мальчиками-факельщиками сквозь пелену настолько непроницаемую, что от детских фигур, плотно закутанных в отрепья, в двух шагах не оставалось видно ничего, кроме рук, держащих пляшущие огоньки.
– Хотите кэб, сэр? – спросил один из мальчишек.
– Да, до Фицрой-сквер, пожалуйста, – ответил Эдгар, но тут же передумал: – Нет, лучше проводите меня на набережную.
Они пробрались через толпу, миновали строгие, отделанные под мрамор галереи Уайт-Холла и снова вышли на тротуар, перегороженный стоящими экипажами с людьми в черных смокингах и цилиндрах; то там то здесь слышалась аристократическая речь и вился дымок дорогих сигар.
– Сегодня обед в одном из клубов, сэр, – сообщил мальчик, и Эдгар кивнул.
За высокими окнами окружающих зданий были видны стены, сплошь увешанные живописными полотнами, сияли роскошные люстры. Эдгар бывал в некоторых клубах – три года назад настраивал “Плейель” в клубе “Будлс”, а еще “Эрар” в “Бруксе”, замечательный инструмент с инкрустацией производства парижской мастерской.
Они обошли группу хорошо одетых мужчин и женщин, разрумянившихся от холодного воздуха и выпитого бренди; мужчины посмеивались в темные усы, а женщины, затянутые в тесные корсеты из китового уса, приподнимали юбки, переступая через лужи и лошадиный навоз. На другой стороне улицы ждал свободный экипаж, пожилой индус в тюрбане уже открыл дверцу. Эдгар обернулся. Может быть, он видит, что мне предстоит, подумал Эдгар и не без труда подавил желание заговорить с индусом. Толпа мужчин и женщин, окружавшая его, расступилась, и Эдгар замешкался, потеряв из виду факелы мальчишек.
– Смотри куда идешь, дружище! – прорычал один из мужчин, а какая-то женщина проговорила:
– Ах, эти пьяницы.
В толпе послышался хохот, и Эдгар увидел, как блеснули глаза старика-индуса, которому лишь скромность помешала присоединиться к веселью своих пассажиров.
Мальчики ждали у низкой стены, протянувшейся вдоль набережной.
– Куда теперь, сэр?
– Все в порядке, спасибо. – Он бросил им монетку.
Оба мальчика кинулись за ней, а монета, проскакав по дорожным выбоинам, скатилась в сточную решетку. Мальчишки упали на колени. “Эй, подержи-ка факелы”. – “Нет, сам держи, это я заговорил с ним…” Смутившись, Эдгар выудил из кармана еще две монеты.
– Вот, извините, возьмите, пожалуйста.
Он пошел прочь, мальчишки остались препираться над решеткой. Вскоре они пропали из виду, лишь свет их факелов еще сквозил в тумане. Эдгар остановился и посмотрел на Темзу.
Снизу, от воды, доносился какой-то шум. Наверное, лодочники, решил он и на минуту задумался, куда они направляются или откуда прибыли. Потом подумал о другой реке, далекой, даже название которой было новым для него и звучало странно, будто второй слог пытался спрятаться между первым и последним. Салуин. Шепотом он проговорил это слово и тут же, смутившись, оглянулся, чтобы убедиться, что вокруг никого нет. Он прислушивался к людским голосам и плеску волн, доносившимся снизу. Над рекой туман был не таким густым. Луны не было, и лишь благодаря неверному свету фонарей на баржах он мог видеть размытые очертания берега и громоздких, тяжеловесных строений, обступивших реку. Как звери вокруг источника, подумал он, и сравнение понравилось ему, надо рассказать Катерине. Потом он спохватился: я задержался.
Он зашагал по набережной, мимо кучки бродяг – троих мужчин, жмущихся к маленькому костерку. Они наблюдали за ним, пока он проходил мимо, и он неловко кивнул им. Один из них поднял глаза и улыбнулся, обнажив обломки зубов.
– Добр-день, каптн, – прохрипел бродяга с характерным выговором кокни.
Два других оборванца промолчали и отвернулись к огню.
Он перешел дорогу и повернул прочь от реки, продрался сквозь людское сборище у “Метрополя”, прошел по Нортумберленд-авеню до Трафальгарской площади, где люди толкались вокруг экипажей и омнибусов, а полисмены тщетно пытались разогнать толпу; там свистели кнуты, всхрапывали лошади, а рекламные плакаты заманивали:
Корсеты Сванбилла для фигуры ТРЕТЬЕГО типа.
Cigars de Joy: всего одна сигарета даст вам
моментальное облегчение при самых жестоких
приступах астмы, кашля, бронхита
и затрудненном дыхании.
HOP BITTERS HOP BITTERS.
Самый лучший подарок к Рождеству —
качественные часы РОБИНСОНА.
У ярко освещенных фонтанов, окружавших Колонну Нельсона, он остановился посмотреть на шарманщика-итальянца с визжащей обезьянкой в треуголке, которая скакала вокруг шарманки, размахивая лапками, пока хозяин крутил ручку. Вокруг собралась кучка аплодирующих ребятишек – факельщиков и трубочистов, сборщиков тряпья и детей разносчиков. Появился полисмен, засвистела дубинка.
– Ну-ка, по домам, живо, и уберите отсюда это грязное животное. Музицируй в Ламбете[3], а здесь место для порядочных людей.
Вся компания, огрызаясь, медленно потянулась прочь. Эдгар обернулся. Еще одна обезьяна, огромная и ухмыляющаяся, причесывалась перед зеркалом в драгоценной оправе. “Обезьяна” – мыло фабрики Брукса: недостающее звено в чистоте вашего дома. Мимо проплыл борт омнибуса с очередным рекламным щитом. Мальчишка-кондуктор зазывал пассажиров: Фицрой-сквер, с ветерком до Фицрой-сквер. Там мой дом, подумал Эдгар Дрейк и пропустил омнибус.
Он ушел с площади и начал пробираться среди темневших в тумане лотков уличных торговцев и экипажей, направляясь по Кокспур-стрит, вливающейся в гудящий Сенной рынок; втянув ладони в рукава, он ругал себя за то, что не сел в омнибус. В конце улицы он свернул в проулок, где дома лепились друг к дружке теснее, а стены стали темнее.
Он шел, толком не зная, где находится, но стараясь не потерять направление, мимо стен – темных, кирпичных, и блеклых, покрытых выцветшей краской, – иногда навстречу попадался одинокий прохожий, торопившийся домой; шел мимо теней, отражений и отблесков света в мелких лужицах дождевой воды, скопившейся между булыжниками мостовой, мимо мансард под плачущими крышами и редких фонарей, покосившихся и мигающих, отбрасывающих на дорогу огромные пугающие тени оплетавшей их паутины. Он шел, и сумрак все сгущался, а улицы сужались, и сам он тоже съежился – от холода и от того, что дома вокруг словно скукожились.
Переулки вывели его на освещенную Оксфорд-стрит, где ему было все знакомо. Он миновал Оксфордский концертный зал и повернул на Ньюмен, потом на Кливленд, потом на Хауленд-стрит, один квартал, второй, теперь направо, на улочку помельче, такую коротенькую, что ее забыли отметить на последней карте Лондона, к великому огорчению жителей.
Номер 14 по Франклин-Мьюз был четвертым в ряду – кирпичный дом, ничем не отличавшийся от дома мистера Лиллипенни, продавца цветов, который жил в номере 12, и мистера Беннет-Эдвардса, обойщика, из номера 16; каждые два дома имели смежную стену, и все – общий кирпичный фасад. Вход находился на уровне тротуара. За железной калиткой короткая дорожка вела от улицы к входной двери, несколько железных ступенек спускались в подвал, где Эдгар разместил свою мастерскую. С ограды и подоконников свисали цветочные горшки. В некоторых росли поблекшие хризантемы, продолжавшие цвести даже в осенние холода. Другие горшки были пусты, их до половины заполняла земля, на которой побескивала роса, отражавшая свет фонаря возле двери. Наверное, Катерина специально оставила его гореть, подумал он.
Он возился у дверей с ключами, уже намеренно оттягивая момент возвращения. Обернулся и посмотрел на улицу. Там была темнота. Разговор в Военном министерстве казался далеким, как сон, и на краткий миг он подумал, что, может быть, все это действительно рассеется, точно сон, что не стоит ничего говорить Катерине, только не сейчас, поскольку он сам не уверен в реальности случившегося. Он ощутил, как голова непроизвольно склонилась в очередном кивке. Кивок – вот и все, что я принес с этой встречи.
Он открыл дверь и увидел, что Катерина ждет его в гостиной – читает газету в мягком свете одинокой лампы. В комнате было прохладно, и она накинула на плечи толстую узорчатую шаль из белой шерсти. Он осторожно закрыл дверь, остановился и повесил шляпу и сюртук на вешалку, не говоря ни слова. Нет надобности возвещать о своем позднем приходе фанфарами, подумал он, лучше зайду потихоньку, может, мне удастся убедить ее, что я уже какое-то время здесь, хотя он знал, что не удастся, точно так же, как знал, что она уже не читает.
На противоположном конце комнаты Катерина продолжала смотреть в газету, которую держала в руках. Это были “Иллюстрированные лондонские новости”, и потом она расскажет ему, что читала статью “Прием в «Метрополе»”, где описывалось звучание нового рояля, но не была указана ни его марка, ни уж тем более имя настройщика. Еще с минуту она продолжала перелистывать страницы. Катерина молчала – это была женщина безупречной выдержки, и она знала, что нет лучшего способа укорить запоздавшего мужа. Многие из ее подруг считали иначе. Ты слишком снисходительна к нему, частенько говорили они ей, но она лишь пожимала плечами: если от него будет пахнуть джином или дешевыми духами, вот тогда я на него рассержусь, Эдгар возвращается поздно, потому что либо слишком увлекся работой, либо заблудился по пути домой от нового заказчика.
– Добрый вечер, Катерина, – сказал Эдгар.
– Добрый вечер, Эдгар. Ты опоздал почти на два часа.
Это был привычный ритуал, невинные извинения, дежурные объяснения. Я все понимаю, милая, драгоценнейшая моя, прости, мне нужно было нынче закончить со всеми струнами, чтобы завтра я смог подстроить их. Или: это был срочный заказ; или: мне заплатили сверхурочные; или: я немного заблудился, дом в районе Вестминстера, и я сел не в тот трамвай; или: мне просто захотелось поиграть, это редчайшая модель “Эрара” 1835 года, владелец – мистер Винченто, итальянский тенор; или: владелица – леди Невилл, у нее уникальный инструмент 1827 года, мне так хотелось бы, чтобы ты могла быть там и тоже поиграть на нем. Если он и лгал, то просто заменяя одно извинение на другое. Что это был срочный заказ, хотя на самом деле он остановился послушать уличных музыкантов. Что он сел не в тот трамвай, хотя на самом деле он задержался допоздна, чтобы поиграть на рояле итальянского тенора.
– Я все понимаю, прости меня, пожалуйста, я действительно завозился у миссис Фаррелл.
Этого было достаточно, он увидел, как она закрыла “Новости”, и пересек комнату, чтобы сесть рядом с женой, но сердце у него продолжало лихорадочно стучать. Она заметила, что что-то не так. Он попытался поцеловать ее, но она отстранилась, стараясь скрыть улыбку.
– Эдгар, ты опоздал, я пережарила мясо, прекрати сейчас же, не думай, что можно заставлять меня столько ждать, а потом подлизываться. – Она отвернулась от него, а он обвил ее руками за талию. – Я думала, ты уже закончил этот заказ, – добавила она.
– Нет, инструмент в на редкость плачевном состоянии, а миссис Фаррелл требует, чтобы я настроил его до “концертного качества”. – Последние слова он произнес высоким голосом, передразнивая почтенную даму.
Катерина рассмеялась, и он чмокнул ее в шею.
– Она говорит, что ее крошка Роланд станет вторым Моцартом.
– Знаю, она снова повторила мне это сегодня и даже заставила слушать, как этот шельмец играет.
Катерина повернулась к мужу:
– Бедный ты мой. Я не могу долго на тебя сердиться.
Эдгар улыбнулся, слегка расслабившись. Он наблюдал, как она пытается изобразить шутливую суровость. Она все еще хороша, подумал он. Золотые локоны, покорившие его при первой встрече, немного поблекли, но она до сих пор носила их распущенными, и в солнечном свете они и теперь казались того же оттенка, что и в молодости. Они познакомились, когда он только начинал самостоятельную карьеру и получил заказ на настройку “Броадвуда”, принадлежавшего ее семье. Инструмент не произвел на него впечатления – некоторые детали в нем были заменены совсем дешевыми, – зато произвели нежные ручки, что играли на нем, и плавные линии фигуры девушки, что присаживалась рядом с ним за клавиатуру, ощущение близости, которое продолжало волновать его даже сейчас. Он потянулся, чтобы снова поцеловать ее.
– Прекрати, – хихикнула она, – не сейчас, и побереги диван, это новый дамаск.
Эдгар облокотился на спинку. Она в хорошем настроении, подумал он, может быть, стоит рассказать ей сразу же.
– Я получил новый заказ.
– Тебе стоит прочитать этот репортаж, – сказала Катерина, поправив платье и потянувшись за “Новостями”.
– “Эрар” 1840 года. Судя по всему, в жутком состоянии. Мне обещали прекрасный гонорар.
– Замечательно. – Она встала и направилась к обеденному столу.
Катерина не стала допытываться ни кому принадлежит инструмент, ни где он находится, она нечасто спрашивала об этом, потому что ответом всегда было: старая миссис Такая-то Такая-то, живет на Такой-то Такой-то улице в Лондоне. Эдгар был рад, что она не спросила, остальное последует скоро, он был терпелив и не имел привычки давить на судьбу – привычки, которая, как он прекрасно знал, не приводит ни к чему, кроме перетянутых струн и женского гнева. К тому же он только что взглянул на “Иллюстрированные Лондонские новости”, в которых, ниже репортажа о приеме в “Метрополе”, поместили материал о “Зверствах дакоитов”, написанный офицером “Третьего Гурканского полка”. В коротенькой заметке описывалась стычка с бандитами, захватившими дружественное селение, обычное дело для колоний, и он не обратил бы на нее внимания, если бы не шапка – “Бирманские эскизы”. Колонка была ему знакома, она выходила почти каждую неделю, но никогда особо не интересовала его. До сегодняшнего дня. Он выдрал лист из газеты и засунул его под стопку журналов на маленьком столике. Ей не нужно видеть это. Из столовой доносилось звяканье серебряных приборов и запах вареной картошки.
На следующее утро Эдгар сидел за маленьким столиком, накрытым на двоих, пока Катерина готовила чай и тосты и доставала банки с маслом и джемом. Он молчал, а она, перемещаясь по кухне, заполняла тишину болтовней о бесконечном осеннем дожде, о политике, о новостях.
– Эдгар, ты слышал про вчерашнее происшествие с омнибусом? Про прием в честь немецкого барона? Про молодую мать из Ист-Энда, которую арестовали за убийство собственных детей?
– Нет, – ответил Эдгар. Он был рассеян, мысли его блуждали где-то далеко. – Нет, расскажи.
– Ужасно, просто ужасно. Ее муж – угольщик, кажется, – нашел детей, двух мальчиков и девочку, скорчившихся вместе в кроватке, мертвых, и позвал констебля, и они арестовали жену. Несчастная женщина. Несчастный муж, он не мог поверить в то, что она это сделала, – только представь, потерять сразу жену и детей. А она сказала, что просто дала им патентованное лекарство, чтобы они лучше спали. Я считаю, что они должны были арестовать производителя лекарства. Я верю, что она невиновна, а ты?
– Конечно, милая. – Поднеся чашку к губам, он подул на чай.
– Ты меня не слушаешь, – сказала Катерина.
– Почему, конечно, слушаю; это действительно ужасно. – Он и в самом деле слушал, представил троих детишек, бледных, похожих на новорожденных слепых мышат.
– Увы, я знаю, что мне нельзя читать такие истории, – сказала Катерина. – Они очень меня расстраивают. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Ты сегодня закончишь работу у Фарреллов?
– Нет, я думаю, что пойду к ним позже, на неделе. Сегодня в десять меня ждут в Мэйфере, в доме члена парламента. Броадвудовский рояль, я пока не знаю, в чем там дело. А до этого мне надо кое-что закончить в мастерской.
– Постарайся сегодня вернуться вовремя. Ты же знаешь, как я ненавижу ждать.
– Знаю. – Он перегнулся через столик и взял ее руку. Слишком порывисто, подумала она, но решила не придавать этому значения.
Их прислуга, молоденькая девушка из Уайтчепела, уехала домой, чтобы ухаживать за матерью, больной чахоткой, поэтому Катерина после завтрака сама пошла наверх, чтобы прибраться в спальне. Обычно она проводила день дома, хлопоча по хозяйству, отвечая на звонки клиентов Эдгара, ведя учет заказов и планируя их общие визиты и прочие контакты с обществом – словом, занимаясь всем тем, что ее муж, которому всегда было проще общаться с музыкальными инструментами, чем с людьми, с радостью согласился переложить на ее плечи. Детей у них не было, хотя когда-то они мечтали о них. Однако их брак до сих пор держался на любви, что порой удивляло даже Катерину, когда она смотрела на мужа, с отсутствующим видом бродящего по дому. Первое время примечательное “отсутствие детей”, как это звучало в устах матери Катерины, печалило их обоих, но постепенно они привыкли, и Катерина нередко задумывалась, стали бы они еще ближе друг другу, если бы появился ребенок. И вообще, как иногда сознавалась она подругам, может, оно и к лучшему, Эдгара вполне достаточно, чтобы удовлетворить ее потребность заботиться о ком-то.
После того как Катерина ушла, Эдгар допил чай и спустился по крутым ступенькам в свою подвальную мастерскую. Он редко работал дома. Транспортировка по лондонским улицам может нанести инструменту непоправимый вред, и гораздо проще приехать на место со всем необходимым. Мастерская служила ему преимущественно для реализации собственных замыслов. Несколько раз ему действительно приходилось доставлять фортепиано к себе, и тогда его спускали на веревках в узкое пространство между улицей и домом. Сама мастерская представляла собой маленькое помещение, загроможденное пыльными фортепианными остовами, рабочими инструментами, которые свисали со стен и потолка, словно куски туш в лавке мясника, прикрепленными к стенам выцветшими схемами устройства фортепиано различных фирм и портретами пианистов. Тусклый свет проникал сюда через крохотное оконце, прилепившееся под самым потолком. Сломанные клавиши выстроились на полках, точно ряды зубных протезов. Катерина как-то назвала его мастерскую “кладбищем слонов”, и он поинтересовался, что навело ее на эту мысль – огромные грудные клетки выпотрошенных роялей или рулоны войлока, похожие на снятые шкуры, а она ответила: ты слишком поэтичен, я имела в виду всего лишь всю эту слоновую кость.
Спустившись по ступенькми, он едва не упал, споткнувшись о сломанный механизм, прислоненный к стене. Помимо трудностей с транспортировкой фортепиано, была еще одна причина, по которой он не водил заказчиков в свою мастерскую. Тех, кто привык видеть инструменты сияющими полировкой в изящных гостиных, вид их обнаженных внутренностей и осознание того, что небесные звуки рождаются из чего-то настолько механического, пугал и расстраивал.
Эдгар пробрался к маленькому письменному столу и зажег лампу. Накануне вечером он спрятал пакет, полученный в Военном министерстве, под стопкой старых печатных руководств по настройке. Он открыл конверт. В нем находились копия письма, которое он получил от полковника Фитцджеральда, карта и контракт, где прописывались его обязанности. Помимо этих бумаг, в конверте были печатные справочные материалы, которыми его снабдили по настоянию доктора Кэррола, с заголовками жирными прописными буквами: общая история бирмы, с подробным изложением истории англо-бирманских войн и британских завоеваний. Эдгар сел и начал читать.
История в общих чертах была ему известна. Он знал об англо-бирманских войнах, конфликтах, примечательных своей быстротечностью и значительными территориями, которых лишались бирманские короли после каждой победы войск Ее Величества: после первой войны – прибрежные области Аракан и Тенассерим, после второй – Рангун и Нижняя Бирма, после третьей – Верхняя Бирма и Шанские княжества. О первых двух войнах, которые завершились между 1826 и 1835 годами, он узнал еще в школе, а о второй подробно писали газеты в прошлом году; об окончательном захвате территорий было объявлено только в январе. Но, если не считать самых общих сведений, большая часть подробностей оказалась для него неизвестной: что предлогом второй войны послужило похищение двух капитанов британских морских судов, что на развязывание третьей отчасти повлияла напряженность, возникшая после того, как британские посланники, получившие аудиенцию у бирманского короля, отказались разуться при входе в помещение. Там были и другие разделы, в том числе об истории королевских династий – запутанная генеалогия, которую делало уж совсем неудобоваримой наличие многочисленных жен, из нее становилось понятно, что убивать всех родственников, способных предъявить права на трон, – самое обычное дело. Он запутался в новых словах, именах со странными сочетаниями букв, которые он не мог произнести, и сосредоточился в основном на истории последнего короля, Тибо, его свергли, и он бежал в Индию после того, как британские войска захватили Мандалай. Это был, согласно военным отчетам, слабовольный и неудачливый правитель, которым помыкали жена и теща, и время его царствования ознаменовалось разгулом беззакония в отдаленных районах, подтверждением чему служили участившиеся атаки вооруженных банд дакоитов, разбойников – название это стало известно Эдгару из статьи, которую он выдрал из “Иллюстрированных лондонских новостей”.
Он услышал наверху шаги Катерины и прекратил чтение, готовый засунуть бумаги обратно в конверт. Шаги остановились у лестницы.
– Эдгар, уже почти десять, – крикнула она.
– Правда! Мне пора! – Он погасил лампу и сложил бумаги в конверт, удивляясь собственной осторожности.
Катерина поджидала его наверху лестницы, с сюртуком и чемоданчиком с инструментами.
– Обещаю, что сегодня приду вовремя, – сказал он, ныряя в рукава.
Эдгар поцеловал ее в щеку и вышел на холод.
Остаток утра он провел за настройкой “Броадвуда”, принадлежавшего члену парламента, который в соседней комнате громогласно вещал о возведении нового приюта для душевнобольных благородного происхождения. Эдгар быстро закончил работу; он мог бы потратить больше времени на тонкую настройку, но у него сложилось впечатление, что инструментом редко пользуются. К тому же в гостиной, где стоял рояль, была плохая акустика, а политическая позиция депутата показалась Эдгару отвратительной.
Он ушел оттуда вскоре после полудня. Улицы были запружены народом. В небе висели низкие облака, угрожавшие пролиться дождем. Не без помощи локтей он расчистил себе путь сквозь толпу и перешел на другую сторону улицы, но там наткнулся на группу рабочих, которые кирками взламывали мостовую, перекрыв движение. Среди ожидающих возможности проехать экипажей шныряли продавцы газет и всякой мелочи, громко выкрикивая заголовки новостей и рекламируя товар. Двое мальчишек перебрасывались мячом над головами людей, мгновенно прячась, если мяч попадал в экипаж. Начал накрапывать дождик.
Обогнув рабочих, Эдгар несколько минут шагал, высматривая омнибус, но тут морось превратилась в настоящий дождь. Он укрылся под козырьком какого-то трактира, название которого было вытравлено на матовом дверном стекле; за большими окнами маячили спины джентльменов в костюмах и напудренных женщин, их силуэты расплывались в потеках влаги, покрывавшей стекло. Эдгар поддернул повыше воротник и перевел взгляд на заливаемую дождем улицу. Пара возниц, оставив свои двуколки на другой стороне, бегом устремились в его направлении, натянув куртки на головы. Он отступил, чтобы дать им пройти; когда они входили, из открытой двери пахнуло тяжелой смесью духов, пота и разлитого джина. Он услышал пьяное пение. Дверь захлопнулась, Эдгар остался на месте, разглядывая улицу. И размышляя о материалах Военного министерства.
В школе он не проявлял особого интереса к истории или политике, предпочитая изящные искусства и, конечно, музыку. Если у него и имелись какие-то политические взгляды, то уж ближе к позиции Гладстона[4] и Либеральной партии, поддерживающих правящую династию, хотя это мало походило на убеждение, родившееся в результате серьезных раздумий. Его недоверие к военным было скорее инстинктивным, ему претила самонадеянность, с которой они отправлялись в колонии и возвращались обратно. Кроме того, его возмущало активно насаждаемое и поддерживаемое многими изображение людей Востока как ленивых бездельников. Чтобы понять, что это неправда, говорил он Катерине, достаточно взглянуть на историю фортепиано. Переложение на язык математики равномерно-темперированного строя занимало умы выдающихся мыслителей от Галилео Галилея до преподобного Марина Мерсенна, автора классического труда Harmonie universelle. Однако, как знал Эдгар, точные формулы впервые представил публике китайский принц по имени Цайю – поразительный факт, поскольку, исходя из того, что Эдгар знал о восточной музыке, о музыке Китая, лишенной явно выраженных гармоний, она технически не нуждалась в темперации. Само собой, он редко заговаривал об этом в обществе. Он не любил споров, и его опыт подсказывал, что мало кто способен оценить техническую красоту такого новшества.
Дождь немного стих, и Эдгар покинул свое убежище под дверным козырьком. Вскоре он вышел на улицу пошире, по которой двигались омнибусы и кэбы. Еще рано, подумал он, Катерина обрадуется.
Он влез в омнибус, втиснувшись между дородным господином в плотном пальто и молодой женщиной с землистым лицом, беспрестанно кашлявшей. Омнибус, раскачиваясь, покатил вперед. Эдгар поискал взглядом окно, но салон был битком, и он не мог видеть улиц, по которым ехал.
Этот момент останется с ним навсегда.
Он дома. Он открывает дверь, а она сидит на диване, в углу, на краешке полукруглого покрывала из дамаска, наброшенного на подушки. Почти так же, как вчера, только лампа не горит, ее фитиль почернел, пора его подрезать, но прислуга в Уайтчепеле. Окно, задернутое занавеской из прозрачных ноттингемских кружев – единственный источник света, в котором танцуют легкие пылинки. Она сидит и смотрит в окно, она наверняка заметила его фигуру, когда он проходил по улице. У руках у нее платок, она торопливо вытирает щеки. Эдгару видны смазанные платком дорожки слез.
По столику красного дерева разбросаны бумаги, тут же открытый коричневый пакет, еще хранящий форму стопки бумаг, которые были в нем, еще с перевязывающей его бечевкой, аккуратно развернутый с одного конца, как будто его содержимое проверяли тайком. Или хотели проверить, потому что раскиданные бумаги говорят о чем угодно, только не о действии, совершенном втайне. Точно так же, как слезы и опухшие глаза.
Ни один из них не пошевелился и не произнес ни слова. Он продолжал держать в руке сюртук, она сидела на краешке дивана, ее пальцы нервно теребили платок. Он сразу же понял, почему она плачет, он понял, что она знает, а даже если и нет, то должна узнать, ему пора наконец рассказать ей все новости. Вероятно, нужно было сделать это вчера вечером, он должен был подумать о том, что они могут прийти к нему домой, теперь он вспомнил, что, прежде чем он покинул Военное министерство, полковник даже сказал ему об этом. Не будь он настолько поглощен попытками осознать истинное значение своего решения, он бы не забыл об этом. Ему стоило спланировать все, надо было донести до нее новости более деликатно. У Эдгара было настолько мало секретов, что те, которые появлялись, воспринимались как ложь.
