Дэниел Мейсон
Настройщик
Дрожащими руками он повесил сюртук на вешалку. Обернулся. Катерина, сказал он. Что случилось? – хотел он спросить, стандартный вопрос, но сейчас ему был известен ответ. Он смотрел на нее; оставались вопросы, ответов на которые он не знал: кто принес бумаги, когда они приходили, что они сказали, ты сердишься?
– Ты плакала, – сказал он.
Она молчала, только начала тихонько всхлипывать. Ее волосы рассыпались по плечам.
Он не двигался, не знал, должен ли подойти к ней, все было совсем не так, как всегда, сейчас не время для объятий, Катерина, я собирался сказать тебе, я пытался вчера вечером, я просто не думал, что все произойдет так быстро…
Он пересек комнату, скользнул между столиком и диваном и сел рядом с ней.
– Милая, – он коснулся ее руки, легонько, желая, чтобы она повернулась и посмотрела на него, – Катерина, милая, я собирался сказать тебе, пожалуйста, посмотри на меня.
И она медленно повернулась и взглянула на него, ее глаза покраснели, она долго плакала. Он ждал, что она скажет, он не знал, насколько много ей известно. Что случилось? Она не отвечала.
– Пожалуйста, Катерина.
– Эдгар, ты сам знаешь, что случилось.
– Я знаю, но в то же время я не знаю. Кто это принес?
– Это важно?
– Катерина, милая, не сердись на меня, я хотел рассказать тебе все, пожалуйста, Катерина…
– Эдгар, я не сержусь на тебя, – сказала она.
Он полез в карман и достал носовой платок.
– Посмотри на меня.
Он коснулся платком ее щеки.
– Я была рассержена сегодня утром, когда он пришел.
– Кто?
– Военный, из Военного министерства, он пришел и спросил тебя и принес вот это. – Жест в сторону бумаг.
– И что он сказал?
– Почти ничего, только что эти бумаги нужны тебе, чтобы подготовиться, что я должна гордиться, что ты делаешь нечто очень важное, и когда он говорил это, я все еще не понимала, о чем он. Что вы имеете в виду? Он сказал только: миссис Дрейк, да будет вам известно, ваш муж – отважный человек, и мне пришлось спросить его: почему? Эдгар, я чувствовала себя дурой. Мой вопрос, видимо, его удивил, он рассмеялся и сказал лишь, что Бирма очень далеко, я чуть не спросила, что это значит, я чуть не сказала ему, что он перепутал дом, перепутал мужа, но я только поблагодарила его, и он ушел.
– И ты это прочитала.
– Немного, совсем немного.
– Достаточно.
Она молчала.
– Когда он приходил?
– Утром, я понимаю, что не должна читать твою корреспонденцию, я оставила пакет на столе, это же не мое, я пошла наверх и пыталась закончить вышивку на нашем покрывале для кровати, но я была так рассеянна, что исколола себе все пальцы, я думала о том, что он сказал, и я спустилась вниз, я сидела тут почти час, раздумывала, могу ли я вскрыть это, говорила себе, что все это чепуха, но я знала, что это не так, и я думала об этом вчера вечером. Вчера вечером. Вчера вечером ты был не таким, как всегда.
– Ты поняла.
– Не тогда, но сегодня утром я поняла.
– Мне кажется, ты все слишком хорошо поняла.
Он взял ее за руки.
Они долго сидели рядом, их колени касались друг друга, он держал ее руки в своих. Она опять сказала:
– Я не сержусь.
– Ты имеешь право сердиться.
– Я была сердита, гнев приходит и уходит, я просто хотела бы, чтобы ты рассказал мне, мне нет никакого дела до Бирмы, нет, это неправда, мне есть дело до Бирмы, я просто… Я не понимала, почему ты не рассказал мне, может быть, ты думал, что я буду отговаривать тебя. Это больнее всего, я горжусь тобой, Эдгар.
Слова повисли в воздухе между ними. Он отпустил ее руки, и она снова расплакалась. Потом вытерла глаза.
– Только посмотри на меня, веду себя как маленькая девочка.
– Я еще могу отказаться, – сказал он.
– Дело не в этом, я не хочу, чтобы ты отказывался.
– Ты хочешь, чтобы я уехал.
– Я не хочу, чтобы ты уезжал, но в то же время я знаю, что ты должен ехать, я этого ожидала.
– Ты ожидала расстроенный “Эрар” в Бирме?
– Не Бирмы, этого, чего-то отличного от всего, что было раньше. Это замечательная мысль – использовать музыку для установления мира. Мне интересно, какие пьесы ты будешь играть там.
– Я еду, чтобы настроить инструмент, я не пианист, я еду, потому что получил заказ.
– Нет, это совсем не то что раньше, и не потому что это так далеко.
– Я не понимаю.
– Другое, что-то совсем другое, раньше в твоей работе этого не было – причина, нечто значительное.
– А до сих пор ты не считала мою работу значительной?
– Я этого не говорила.
– Ты сказала достаточно.
– Я смотрю на тебя, Эдгар, и мне иногда кажется, что ты – мой ребенок, я горжусь тобой, у тебя есть способности, которых нет у других, ты умеешь слышать звуки, которых не слышат другие, ты искусен в механике вещей, ты делаешь музыку прекрасной, этого достаточно.
– Только теперь, кажется, нет.
– Эдгар, пожалуйста, теперь ты сердишься.
– Нет, я просто хочу понять, что у тебя на уме. Ты никогда раньше не говорила мне такого, это просто очередной заказ, я остаюсь механиком, давай не будем нахваливать за живопись Тернера человека, который делает для него кисти.
– Ты говоришь так, будто не уверен, стоит ли тебе ехать.
– Конечно, я не уверен, только вот моя жена говорит мне, что я должен это сделать, чтобы что-то доказать.
– Ты знаешь, что я говорю совсем не об этом.
– Катерина, у меня бывали и другие странные заказы.
– Но это же совсем другое, это – единственный заказ, о котором ты не сказал мне.
Солнце за окном наконец спряталось за коньки крыш, и в комнате внезапно стало сумрачно.
– Катерина, от тебя я этого не ожидал.
– А чего же ты ожидал?
– Не знаю, я никогда раньше не был в таком положении.
– Ты ожидал, что я буду плакать, вот как сейчас, и умолять тебя никуда не уезжать, потому что именно так положено вести себя женщине, когда она теряет мужа, ты ожидал, что мне будет страшно отпускать тебя, потому что некому будет здесь позаботиться обо мне, ожидал, что я буду бояться тебя потерять.
– Катерина, все не так, я не поэтому не говорил тебе.
– Ты думал, что я испугаюсь, ты вырвал страницу из “Иллюстрированных лондонских новостей”, потому что там была статья про Бирму.
Наступила долгая тишина.
– Прости меня, – сказала она наконец. – Ты же знаешь, для меня это слишком необычно.
– Я понимаю, для меня тоже.
– Я думаю, Эдгар, ты должен поехать, мне бы так хотелось поехать с тобой, это ведь так замечательно – увидеть мир. Ты привезешь мне кучу историй.
– Это всего лишь очередной заказ.
– Можешь говорить что угодно, но ты знаешь, что это не так.
– Отплытие только через месяц, у нас еще много времени.
– Нужно многое подготовить.
– Катерина, это так далеко.
– Я знаю.
А дальше дни полетели быстро. Эдгар закончил работу у Фарреллов и отказался от нового заказа на настройку прекрасного “Стрейчера” 1870 года со старинной венской механикой.
Офицеры из Военного министерства зачастили к ним в дом, доставляя все новые и новые документы: справки, графики, списки вещей, которые необходимо взять с собой в Бирму. Выплакавшись в первый день, Катерина, казалось, восприняла назначение мужа с неподдельным энтузиазмом. Эдгар был благодарен ей за это, он думал, что она будет опечалена. Кроме того, он никогда не отличался особой организованностью. Катерина всегда посмеивалась над ним, говоря, что, похоже, поддерживать фортепианные струны в идеальном порядке можно, только если во всей остальной жизни царит полнейший хаос. Обычно военный курьер с очередной пачкой бумаг появлялся в отсутствие Эдгара. Катерина принимала бумаги, пролистывала и раскладывала на столе Эдгара в три стопки: документы, которые надо заполнить и вернуть в министерство, общие исторические материалы и бумаги, содержащие специфическую информацию, касающуюся его миссии. А затем возвращался Эдгар, и спустя считаные минуты бумаги оказывались в полном беспорядке, как будто он не читал их, а рылся, пытаясь что-то отыскать. Катерина знала, что он ищет – хоть что-нибудь, касающееся фортепиано, но ничего подобного в бумагах не оказывалось, и через три или четыре дня она стала встречать его словами: “Сегодня принесли еще бумаги, куча военной информации, про фортепиано ничего”, которые повергали его в разочарование, но зато способствовали поддержанию порядка на столе. Эдгар обычно брал то, что лежало сверху, и устраивался в кресле. Через некоторое время Катерина находила мужа спящим с раскрытой папкой на коленях.
Количество документации, которую они получали – по всей видимости, по настоянию доктора Кэррола, – поражало ее воображение, и она жадно проглатывала всю информацию, даже выписывая для себя отрывки из истории шанских племен, принадлежавшие перу самого доктора; вначале Катерине представлялось, что это очень скучная тема, но, начав читать, она скоро ощутила всю прелесть повествования и прониклась доверием к человеку, которому, как она чувствовала, придется там присматривать за ее мужем вместо нее. Она посоветовала Эдгару почитать это, но тот отговорился, что займется бумагами позже – надо же будет чем-то развлечься, когда он останется один. Обычно Катерина редко рассказывала мужу о том, что прочитала. Истории и портреты людей очаровывали ее, она с детства любила рассказы о далеких странах. Но хотя порой она ловила себя на том, что грезит наяву, она была рада, что самой ей не нужно никуда ехать. Все это, признавалась она подруге, напоминает одну большую глупую игру для мальчишек, которые так и не стали взрослыми, вроде историй из журнала “Только для мальчиков” или дешевых ковбойских комиксов, которые завозят из Америки.
– Однако же ты отпускаешь Эдгара, – заметила подруга.
– Эдгар никогда не играл в эти игры, – ответила Катерина. – Может быть, ему еще не поздно начать. И вообще, я никогда не видела его настолько воодушевленным, настолько увлеченным задачей. К нему будто вернулась молодость.
Через несколько дней прибыла очередная партия корреспонденции, на этот раз от полковника Фитцджеральда, для передачи майору Кэрролу. Было похоже, что в пакетах ноты, и Эдгар уже начал распечатывать один, но Катерина остановила его. Бумаги были аккуратно упакованы в коричневую обертку, а он обязательно все их перепутает. К счастью, имена композиторов были надписаны, и Эдгар успокаивал себя тем, что в каких бы диких краях он ни оказался, компанию ему составит, по крайней мере, Лист. Такой выбор, говорил он, вселяет уверенность в успехе его миссии.
Отъезд был назначен на 26 ноября, ровно через месяц после того дня, когда Эдгар дал свое согласие. Приближение этой даты было чем-то сродни наступлению циклона – если не лихорадочными приготовлениями, которые предшествовали событию, то уж точно периодом затишья, который, Катерина знала, должен был последовать затем. Пока Эдгар проводил дни, заканчивая оставшиеся дела и разбираясь в мастерской, Катерина укладывала его чемоданы, подвергая рекомендации военных чинов пересмотру с точки зрения уникальных знаний, которыми могла обладать только жена настройщика “Эраров”. Таким образом, к армейскому списку, состоящему из таких предметов, как непромокаемая, защищающая от укусов насекомых и не подверженная гниению одежда, костюм для официальных аудиенций и многочисленные пилюли и порошки, предназначенные для того, чтобы “как можно лучше чувствовать себя в тропическом климате”, она добавила мазь от трещин на пальцах и запасные очки, потому что Эдгар регулярно, как раз примерно каждые три месяца, садился на них. Она уложила и концертный фрак.
– На тот случай, если тебя попросят сыграть, – объяснила она, но Эдгар поцеловал ее в лоб и выложил его.
– Дорогая, ты мне льстишь, но я не пианист, пожалуйста, не внушай мне подобных мыслей.
Катерина все равно вернула фрак в чемодан. Она привыкла к подобным возражениям. С детства Эдгар заметил, что обладает незаурядным слухом, но, как ни печально было это обнаружить, лишен способностей к композиции. Его отец, плотник, был увлеченным музыкантом-любителем, он коллекционировал и сам конструировал инструменты самой разной формы и звучания, рыская по базарам в поисках странных народных инструментов, завезенных с континента. Когда он понял, что его сын слишком застенчив, чтобы выступать перед гостями, он перенес свое усердие на сестру Эдгара, хрупкую девочку, которая потом вышла замуж за певца из труппы D’Oyly Сarte, теперь ставшего весьма популярным благодаря главным ролям в опереттах господ Гилберта и Салливана. Поэтому, пока его сестра часами просиживала за упражнениями, Эдгар проводил дни рядом с отцом, человеком, из облика которого он лучше всего помнил большие руки. Слишком большие, говорил тот, для тонкой работы. Поэтому обязанностью Эдгара стало содержание в порядке постоянно растущей отцовской коллекции инструментов, большинство из которых, к вящему восторгу мальчика, считались не подлежащими починке. Позже, молодым человеком, когда он встретил и полюбил Катерину, его так же восхищала ее игра, и он сказал ей об этом, когда делал предложение. Ты не должен просить меня выйти за тебя замуж только для того, чтобы иметь под рукой кого-то для проверки настроенных тобой инструментов, сказала она, молодой человек зарделся от прикосновения ее пальцев. Не беспокойся, если хочешь, можешь вообще никогда не играть, мне хватит музыки твоего голоса.
Эдгар сам собрал свои инструменты. Поскольку военные так и не предоставили ему подробной информации о состоянии фортепиано, он нанес визит в магазин, где оно было куплено, и долго беседовал с хозяином об особенностях именно этого “Эрара”, о том, насколько большим переделкам он подвергался, что осталось от оригинальных деталей. Из-за ограниченности места он мог взять с собой лишь инструменты и запасные детали, нужные для восстановления этого конкретного фортепиано. Но все равно инструменты заняли половину одного из его дорожных сундуков.
За неделю до его отъезда Катерина устроила маленькое прощальное чаепитие. У них было немного друзей, большинство – тоже настройщики: мистер Виггерс, специализирующийся на “Броадвудах”, мистер д’Арженс, француз, чьей страстью были венские кабинетные инструменты, и мистер Поффи, который на самом деле не был настоящим фортепианным настройщиком, так как в основном чинил органы.
– Это хорошо, – однажды объяснил Эдгар Катерине, – иметь какое-то разнообразие в друзьях.
Конечно, это далеко не покрывало всего разнообразия Людей, Имеющих Отношение к Фортепиано. В одном только лондонском справочнике, между Фармацевтами и Хирургами, значились Фортепиано, производители; Фортепиано, производители механической части; Фортепиано, внешняя отделка, а также мастера, занимающиеся сборкой молоточков, изготовлением деталей для них, отбеливанием слоновой кости и резкой по ней, производством клавиш, колков, шелковой внутренней обивки, тонкой отделкой; изготовители струн и, наконец, настройщики. Примечательным было отсутствие на вечеринке мистера Хастингса, также специалиста по “Эрарам”, который не желал иметь дела с Эдгаром с того момента, как тот повесил на дверях объявление, сообщавшее: “Уехал в Бирму заниматься настройкой по поручению Ее Величества; с мелкими заказами, которые не могут ждать моего возвращения, пожалуйста, обращайтесь к мистеру Клоду Хастингсу”.
Всех присутствующих чрезвычайно будоражила необычная миссия Эдгара, и они засиделись допоздна, пытаясь угадать, в чем же проблема с инструментом. В какой-то момент утомленная дискуссией Катерина оставила мужчин одних и отправилась в постель, взяв с собой “Бирму”, чудесный этнографический труд, написанный журналистом, недавно получившим должность в Бирманской Комиссии. Автор, некий мистер Скотт, выбрал в качестве псевдонима бирманское имя Шве Ю, “Правдивейший”, что для Катерины послужило очередным доказательством верности ее убеждения, что война – это всего лишь “ребячьи игры”. Тем не менее это почему-то растревожило ее, и, засыпая, она напомнила себе обязательно сказать Эдгару, чтобы он не возвращался с подобным нелепым новым именем.
Прошли и эти дни. Катерина ожидала лихорадочной вспышки последних приготовлений, но за три дня до назначенной даты отбытия они с Эдгаром, проснувшись утром, обнаружили, что им больше нечего готовить и собирать. Чемоданы были уложены, инструменты вычищены и упакованы, мастерская закрыта.
Они пошли прогуляться к Темзе, сели на набережной и стали наблюдать за движением судов. Какая-то поразительная ясность и чистота, думал Эдгар, сегодня во всем – в небе, в прикосновении ее руки; до полного совершенства момента не хватало лишь музыки. С детства у него была привычка подбирать не только чувства к мелодии, но и мелодию к чувствам. Он рассказал об этом Катерине в письме, написанном вскоре после первого визита в ее дом, сравнив тогда свои эмоции с “allegro con brio из Сонаты № 50 ре мажор Гайдна”. Тогда она посмеялась над этим, гадая, серьезно ли он говорит или это такая шутка, которую вполне способен понять лишь настройщик. Ее подруги решили, что это определенно шутка, хотя и несколько странная, и Катерина обнаружила, что соглашается с ними, и это продолжалось до тех пор, пока она не купила партитуру сонаты и не сыграла ее, и тогда из свеженастроенного фортепиано полилась песнь захватывающего предвкушения, заставившая ее подумать о бабочках, только не тех, которые пробуждаются по весне, а о полупрозрачных мерцающих тенях, поселяющихся в груди у того, кто молод и влюблен.
Пока они сидели вместе у реки, в голове Эдгара, как в оркестре, разыгрывающемся перед выступлением, начинали звучать и тут же обрывались фрагменты мелодий, пока наконец одна из них не заглушила прочие, которые постепенно исчезли. Он начал напевать себе под нос.
– Клементи, соната фа-диез минор, – сказала Катерина, и он кивнул.
Однажды он рассказал ей, что ему представляется, что это произведение рассказывает о моряке, затерявшемся в океане. Его возлюбленная все ждет его на берегу. Он слышал в нотах плеск волн и крики чаек.
Они сидели и слушали.
– Он вернулся?
– В этой версии – да.
Внизу, под набережной, рабочие разгружали ящики с небольших речных судов. Чайки голосили в ожидании отбросов, окликали друг друга, описывая круги над водой. Эдгар и Катерина неторопливо шли вдоль берега. Когда наконец они повернули от реки, возвращаясь домой, Эдгар переплел свои пальцы с пальцами жены. Из настройщиков получаются прекрасные мужья, говорила она подругам по возвращении из свадебного путешествия. Настройщик умеет слушать, и его прикосновения нежнее, чем у пианиста: только настройщик знает, что у пианино внутри. Молодые женщины хихикали, усматривая в этих словах неприличный намек. Теперь, восемнадцать лет спустя, она знала до мельчайших деталей расположение и происхождение каждой мозоли на его руках. Однажды он разъяснил ей их смысл, как человек с татуировками разъясняет смысл изображений на своем теле. Вот эта, с внутренней стороны большого пальца, – от отвертки, царапины на запястье – от самого корпуса инструмента, я часто кладу руки вот так, когда прослушиваю его, мозоли на первом и третьем пальцах правой руки от того, что ими я начинаю закручивать колки, прежде чем взяться за них плоскогубцами. Средним пальцем я не работаю, не знаю почему, привычка с юности. Сломанные ногти – из-за струн, это признак спешки.
Они идут к дому, разговаривая о разных несвязанных между собой вещах вроде того, сколько пар чулок он положил, как часто он будет писать, какие подарки он должен привезти, как не подцепить в тропиках какую-нибудь болезнь. Разговор течет неровно; никто не предполагал, что прощание окажется отягощено подобными банальностями. В книгах все бывает не так, думает он, и в театре тоже, и испытывает жгучее желание заговорить о своей миссии, о долге, о любви. Они добираются до дома, закрывают за собой дверь, а он так и не отпустил ее руки. Там, где не получается ничего сказать, на помощь приходят прикосновения.
Три дня, два, и он не может спать. Самым ранним утром он выходит из дома пройтись, еще темно, выбирается из теплого гнезда ароматной постели. Она ворочается, в полусне: Эдгар? А он: спи, любимая, и она засыпает, опять зарывшись в одеяло, мурлыча что-то уютное. Он спускает ноги с кровати, навстречу холодному поцелую половиц, и идет в другой конец комнаты. Быстро одевается. Ботинки он несет в руках, чтобы не разбудить ее, и тихонько выскальзывает в дверь, вниз по лестнице, покрытой волнами ковра.
Снаружи холодно и все темное, кроме кучи листьев, закрученной вихрем, который по ошибке залетел на Франклин-Мьюз, совершил кульбит и помчался обратно по узкой улочке. Звезд не видно. Он плотнее запахивает воротник пальто и глубже надвигает шляпу. Он следует тем же путем, которым улетел ветер, он гуляет. По пустым мощеным улицам, мимо выстроившихся в ряд домов с задернутыми занавесками, похожими на закрытые глаза спящих. Сбоку какое-то движение – наверное, бродячие коты, а может, и люди. Темно, а на этих улицах пока не провели электричество, и он замечает лампы и свечи, прячущиеся в глубине домов. Он тоже прячется – глубже в свое пальто – и идет, и ночь неуловимо превращается в рассвет.
Два дня, потом один. Она присоединяется к нему, разгадав его раннее пробуждение, и они вдвоем гуляют среди пустоты Регент-парка. Они практически одни. Они держатся за руки, и с ними по широким аллеям гуляет только ветер, морща воду в лужах и шевеля мокрые листья, ковром устлавшие газоны, все пытается тащить их за собой. Они останавливаются и садятся под крышей стеклянного павильона, наблюдают за редкими прохожими, не побоявшимися выйти в дождь, прячущимися под зонтами, которые хочет вырвать у них крепчающий ветер: одинокий старик, супружеские пары, детишки, вприпрыжку поспевающие за мамашами, наверное, в зоосад.
– Мама, а что там будет?
– Ш-ш-ш! Веди себя хорошо, там бенгальские тигры и бирманские питоны, они кушают непослушных детей.
Они гуляют. По сумрачным садам, где дождь смял последние цветы. Небо нависает низко, листья желтеют. Она берет его за руку и ведет прочь от бесконечных проспектов по изумрудным газонам – две хрупкие фигурки, пересекающие зеленую гладь. Он не спрашивает, куда они идут, просто слушает, как некрасиво чавкает грязь под подошвами ботинок. Небо нависает над ними, низкое и серое, солнца нет.
Она приводит его к маленькой беседке, там сухо, и он отводит мокрые волосы с ее лица. У нее холодный нос. Он будет это помнить.
День превращается в ночь.
И наступает 26 ноября 1886 года.
К пристани Принца Альберта подъезжает экипаж. Из него выходят двое в отутюженной военной форме и открывают дверцы перед мужчиной и женщиной средних лет. Они осторожно ступают на землю, словно это была их первая в жизни поездка в военном транспорте, ступеньки у экипажа выше обычного, а рессоры толще, чтобы проще было ездить по неровной местности. Один из военных указывает на корабль, и мужчина смотрит на него, а потом оборачивается к женщине. Они стоят рядом, и он легонько целует ее. Потом он поворачивается и идет следом за военными к кораблю. Каждый из них несет по чемодану, а сам пассажир – сумку поменьше.
Отплытие происходит без шумихи и звона бутылок, разбивающихся о нос, – этот обычай в ходу при крещении нового судна да у пьяниц, ночующих в доках и иногда выбирающихся освежиться на ярмарочную площадь. Уже поднявшиеся на палубу пассажиры машут толпе провожающих. Те машут им в ответ.
Начинает пыхтеть мотор.
Когда они отправляются, над рекой сгущается туман. Как театральный занавес, он скрывает дома, и пирс, и тех, кто пришел проводить пароход. На середине реки туман еще гуще, он застилает причал и даже пассажиров друг от друга.
Медленно, один за одним, пассажиры расходятся по каютам, и Эдгар остается в одиночестве. Влага оседает на стеклах очков, и он снимает их, чтобы вытереть о жилет. Он пытается разглядеть что-нибудь в тумане, но берега, мимо которых они плывут, будто растворились бесследно. Туман съедает даже пароходную трубу у него за спиной, и ему кажется, что он плывет в пустоте. Он вытягивает руку и смотрит, как белые клочья обвиваются вокруг нее, оседая крохотными капельками.
Белое. Как чистый лист бумаги, как необработанная слоновая кость; в начале истории все еще белое.
3
30 ноября 1886
Дорогая Катерина!
Вот уже пять дней, как я покинул Лондон. Прости, что я не написал тебе раньше, но после Марселя наша первая почтовая стоянка только в Александрии, и я решил, что лучше подождать, чем отправлять тебе письмо, в котором были бы сплошь старые мысли.
Моя милая, возлюбленная Катерина, просто не знаю, как рассказать тебе о последних нескольких днях! Ты и представить себе не можешь, как бы я хотел, чтобы ты отправилась в это путешествие вместе со мной и могла своими глазами увидеть все, что вижу я! Лишь вчера утром по правому борту показалась новая земля, и я спросил одного из матросов, что это. “Африка”, – ответил он, и, кажется, мой вопрос весьма удивил его. Конечно, я почувствовал себя глупо, но я был просто не в состоянии скрыть свое возбуждение. Этот мир кажется одновременно таким маленьким и таким беспредельным.
Я хочу написать о многом, но в первую очередь позволь рассказать о нашем путешествии до этого момента, начиная с того, как мы попрощались. Путь от Лондона до Кале оказался небогат на события. Туман был очень густой и редко расступался настолько, чтобы мы могли разглядеть что-либо, кроме воды. Этот отрезок занял всего несколько часов. В Кале мы прибыли ночью, и нас отвезли на железнодорожный вокзал, где мы сели на поезд в Париж. Ты знаешь, как я всегда мечтал посетить дом, где жил Себастьян Эрар. Но не успели мы приехать, как уже были в другом поезде, идущем на юг. Франция – действительно очень красивая страна, мы проезжали мимо золотых пастбищ, виноградников и даже целых полей лаванды (из которой делают знаменитые духи – обещаю привезти их тебе, когда вернусь). Что до самих французов, здесь у меня не столько добрых слов, ибо ни один из местных жителей, с которыми мне довелось пообщаться, ничего не слышал ни об Эраре, ни о mйcanisme а йtrier[5], величайшем изобретении Эрара. В ответ на мои вопросы они глядели на меня как на сумасшедшего.
В Марселе мы погрузились на другое судно, принадлежащее той же компании, и вскоре уже бороздили воды Средиземного моря. Вот бы тебе увидеть эту красоту! Средиземное море такое синее, какого я никогда не видывал. Наиболее близкий к нему цвет – это оттенок ясного неба ранним вечером или, может быть, сапфира. Фотоаппарат, конечно, чудесное изобретение, но, к сожалению, на карточках нельзя запечатлевать истинные цвета, а мне бы так хотелось, чтобы ты собственными глазами убедилась в том, что я говорю. Тебе стоит сходить в Национальную галерею и взглянуть на “Бриг «Темерер»” Тёрнера, это самое близкое, что приходит мне в голову. Здесь очень теплая погода, и я уже позабыл о холодных лондонских зимах. Почти весь первый день я провел на палубе, и все закончилось тем, что я обгорел на солнце. Нельзя забывать про шляпу.
На второй день мы прошли через пролив Бонифацио, разделяющий острова Сардиния и Корсика. С борта корабля был виден итальянский берег. Он производит очень мирное и тихое впечатление, причем совершенно истинное. Сегодня сложно представить, какие страсти когда-то бушевали среди этих холмов, странно думать о том, что здесь – родина Верди, Вивальди, Россини и в первую очередь, конечно, Кристофори[6].
Что написать тебе о том, как я провожу время? Кроме того, что я просто сижу на палубе и гляжу на море, я много времени уделяю чтению отчетов, присланных Энтони Кэрролом. Странно думать о том, что этот человек, которым заняты мои мысли уже столько недель, до сих пор даже не знает моего имени. Хотя какая разница, зато я могу сказать, что у него исключительный вкус. Я открыл один из адресованных ему пакетов с нотами и обнаружил, что в нем содержится Фортепианный концерт № 1 Листа, Токката до мажор Шумана и так далее. Есть там и партитуры, которые незнакомы мне, и когда я попытался напеть их по нотам, то не смог уловить никакой мелодии. Обязательно расспрошу его об этом, когда доберусь до его лагеря.
Завтра – остановка в Александрии. Берег уже совсем близко, и я могу разглядеть вдалеке минареты. Сегодня утром нам встретилось маленькое рыбацкое суденышко, и рыбак-туземец долго стоял и смотрел, как мы проплываем мимо, у него из рук свисали сети, он был так близко, что я видел кристаллики соли на его коже. А ведь еще недели не прошло, как я уехал из Лондона! Жаль, но стоянка в порту очень скоротечная, и у меня не будет времени посетить пирамиды.
Сколько всего я еще хотел бы сказать тебе… Скоро полнолуние, и по ночам я часто выхожу на палубу и смотрю на луну. Я слышал, что на Востоке люди считают, что на луне виден кролик, но я так и не смог разглядеть его, только лицо человека, он подмигивает и широко ухмыляется, с удивлением и любопытством. И теперь мне кажется, я понял, почему у него такой вид, потому что, если все кажется таким чудесным с борта корабля, только представь себе, каково ему смотреть на землю с луны! Две ночи назад я не мог заснуть из-за жары и возбуждения и вышел на палубу. Я глядел в океан, когда в воде, меньше чем в сотне ярдов от нашего парохода, начало медленно разливаться мерцание. Вначале я решил, что это отблеск звездного света, но потом понял, что сияние имеет свой источник и состоит из отдельных крошечных огоньков, многочисленных, как фонари на улицах Лондона вечером. Глядя, как усиливается свечение, я ожидал появления загадочного морского существа, но оно оставалось бесформенным, свободно растекающимся по поверхности воды. Оно растянулось примерно на милю, но затем, когда мы проплыли мимо и я обернулся, чтобы взглянуть на море за кормой, свечение уже исчезло. Потом, вчера ночью, эта светящаяся субстанция появилась снова, и путешествующий натуралист, который вышел на палубу полюбоваться звездным небом, объяснил мне, что свет испускает не одно огромное чудовище, а миллионы микроскопических существ, которые называют “диатомеями”, и что этим же существам Красное море обязано своим цветом. Катерина, подумай только, в каком странном мире мы живем, если нечто, неразличимое глазом, может заставить светиться воду и окрасить целое море в красный цвет!
Дорогая моя, мне пора заканчивать. Уже поздно, и я страшно скучаю по тебе и надеюсь, что тебе там не очень одиноко. Пожалуйста, не беспокойся обо мне. Честно говоря, я немножко трусил, когда уезжал, и до сих пор иногда, лежа в постели, я спрашиваю себя, почему же я согласился. Я так и не ответил себе на этот вопрос. Я помню, как ты говорила мне в Лондоне, как почетно это поручение, о том, что это мой долг перед страной, но в этом есть нечто неправильное: я никогда не служил в армии, и меня мало интересуют наши зарубежные дела. Я понимаю, что тебя возмущали мои слова, когда я говорил, что мне это представляется долгом скорее перед инструментом, чем перед Короной, но я все-таки верю в правильность действий доктора Кэррола и в то, что если я смогу помочь ему в том, что касается музыки, наверное, в этом и будет мой долг. В какой-то степени на мое решение наверняка повлияли моя вера в доктора Кэррола и мысль о том, что я окажусь причастным к его деятельности и к его стремлению нести музыку, которую я нахожу прекрасной, туда, куда все остальные считают возможным нести одно лишь оружие. Я сознаю, что такие возвышенные мысли часто бледнеют при столкновении с реальностью. Мне действительно очень не хватает тебя, и я надеюсь, что мою миссию все-таки не ожидает бесславный конец. Но ты же знаешь, что я не из тех, кто ищет опасностей на свою голову. Мне кажется, все истории, которые мы слышали о войне и о джунглях, напугали меня куда больше, чем тебя.
