Дэниел Мейсон
Зимний солдат
3
Сестру звали Маргарета. Своей фамилии она не назвала. Фамилии не в обычаях ордена Святой Екатерины, объяснила она. Даже имя Маргарета она приняла в монашестве, отбросив свое мирское наречение вместе с прошлой жизнью. Лицо ее выплывало из темноты притвора, и только когда Люциуш, обернувшись, увидел, как гусар пришпорил лошадь и поскакал прочь (сбежал, подумал он позже), она открыла дверь шире и дернула винтовкой, приглашая его войти. Потом навалилась плечом на дверь. Люциуш стоял в полной темноте, пока она гремела затворами: поворачивала ключ в железном замке, вдвигала засов в гнездо. Он повернулся на звук, услышал, как она вставляет ключ в другой замок; раздался громкий щелчок сработавшего механизма. Потом, все так же покачивая оружием, она вывела его на сумеречный свет нефа.
Входя в храм Господень, Люциуш привык поднимать голову, чтобы оценить великолепие потолка, поэтому ему сперва показалось, что церковь в Лемновицах в точности такая же, как десятки других деревянных церквей, которые он видел западнее этих мест, в Тартах, хотя эта церковь, с ее тяжелым куполом и крошечными окошками, намекала на более восточную обрядность. Ряд из шести деревянных колонн поддерживал потолок, с которого свисала пара позвякивающих цепей от канделябров. Вдалеке, в северном трансепте, светился фонарь. Остальное пространство утопало в темноте.
Посмотреть вниз его заставили звуки и запах. Низкий стон раздался откуда-то из мрака. Кашель, тяжелое дыхание. Кисловатый животный дух, какой идет от испорченного мяса. Он всмотрелся. Скамьи отсутствовали, на их месте валялись какие-то свернутые одеяла. И только уловив движение, он понял, что это люди.
Три ряда, по пятнадцать-двадцать свертков в каждом.
Но тут сестра Маргарета заперла наконец вторую дверь и оказалась возле него. Она спросила тихо:
– Можно мне сказать?
Люциуш кивнул, не в силах отвести взгляда от тел.
– Доктор Сокефалви, венгр, ваш предшественник, исчез два месяца назад при обстоятельствах, о которых пан доктор лейтенант, возможно, должен знать.
Люциуш резко повернулся к ней, пораженный этим обращением, в котором смешались польская уважительная форма и немецкий военный чин. Мгновение он изучал ее. Она была больше чем на голову ниже его, лицо ее было заключено в безупречно накрахмаленный апостольник, плотно прилегавший к щекам. Прозрачные глаза непонятного цвета, губы чуть раздвинуты, в них чувствовалось нетерпение человека, который хочет говорить. Он прикинул, что она на год-два старше его. На груди у нее висела огромная цепь с ключом, словно крест, и она все еще не отложила винтовку.
Сестра, казалось, ждала его благословения.
– Да, продолжайте, – сказал он.
Тогда, осторожно отведя его в сторону, чтобы их не слышали лежавшие на полу солдаты, она начала свой рассказ:
– Сперва нас было семеро, пан доктор лейтенант: я, и сестра Мария, и Либуше, и Елизавета, и Клара, и два доктора – один, чье имя не стоит и называть, а другой – Сокефалви, бедный Сокефалви, его я простила. Мы тогда были просто полевым лазаретом – знаете, как говорят, «залатай и отправляй дальше». Только в сентябре верховное командование оценило преимущество нашего местоположения здесь, в долине, и повысило нас до полкового госпиталя, и нам стали посылать раненых с поля боя, чтобы мы лечили их, пока нельзя будет эвакуировать их в тыл. У нас были рентгеновский аппарат и бактериологическая лаборатория, и с помощью молитвы, острых ножей и карболовой кислоты для дезинфекции ран мы могли оказывать помощь храбрым юношам, которые служили владыке помельче, земному царю. Три месяца мы лечили тех, кого настигла кара миной и саблей, гаубицей, экразитом, отравленной землей. Мы воскрешали людей, прошитых всеми пулями, что только есть в арсенале дьявола, тех, кого настиг взрыв, сабля казака, тех, кто потерял руки и ноги, уснув на морозе. Таково было наше блаженство, пан доктор, слезы радости выступают у меня на глазах, когда я думаю об этом. Даже когда у нас забрали рентгеновский аппарат и увезли в Тарнув, даже когда с последней каплей эозина мы потеряли возможность узнавать тайны бактериологических препаратов – даже тогда мы побеждали. Еще два месяца мы побеждали. Но столько молитв возносилось к небесам, доктор, не только здесь, в Галиции, но и вокруг Припяти, в Буковине и Бессарабии, и, как я слышала, в других далеких местах – в городах Фландрии и Фурлании, в Сербии и Македонии и в великом городе Варшаве, – да, когда столько уст шепчут в вечно благосклонные уши Господа и ангелы Его работают без отдыха, отводя пули своим ангельским дыханием, согревая замерзающие в снегу тела, – когда столько уст вопиет к небу, нельзя ожидать, что защита Его будет длиться вечно. И мы простили Его и не роптали, когда пала крепость Перемышль и Он отправил своих ангелов туда, а нас оставил на милость Вши.
Она помедлила. Последнее слово она сказала по-немецки, Laus, и лицо ее исказила гримаса отвращения.
– Вы знаете, что такое Вошь, доктор. Я была знакома с ней с детства, и с самых первых дней войны она была неизменной нашей спутницей. Но никогда я не видела ее в таком множестве, как в этом доме молитвы. Чем дольше шла война, тем больше она заражала все вокруг. Никогда, никогда, дорогой доктор, не видала я такой необыкновенной плодовитости ни у одного существа; порой, когда вера изменяла мне, я думала, уж не она ли и есть возлюбленное дитя Господа. По временам казалось, что если убрать из нашей юдоли все, кроме Вши, контуры земли останутся неизменными. Ах, доктор, когда я была ребенком, я представляла всех животных Ноева ковчега ручными, чистыми созданиями, с душистой шерстью и мягкими носами. Нет! Теперь я знаю, что все они кишели вшами, не только крыса, но и лев, и ласка, и злополучный жираф, они сами служили ковчегами для червей, клещей и вшей. Вы не можете представить, сколько вшей было на наших людях. Они были везде – в каждой складке одежды, в каждом шве. Сбивались в клубки, спаривались, разваливались, как угли в костре. Они застревали в расческе, зернистые, как влажная мука. Ах, пан доктор, у дьявола было время попрактиковаться со времен бедного Иова! Ибо если Зверь захочет испытать веру человека, то ему только и нужно, что устроить человеку полевую перевязку в Галиции. Ничто так не привлекает Вошь, как влажные, теплые бинты на ране, ничто так не подстегивает их кровосмесительство. Повязка, которую наложили неделю назад в Лемберге, будет так кишеть похотливыми тварями, что вы услышите, как они валятся на пол целыми комьями.
Она сделала глубокий вдох.
– Конечно, вошь может стать пыткой, но одна она не убивает. Первый случай тифа был в декабре, доктор. Я до сих пор помню того мальчика, его теплую кожу, сыпь, которая расползлась у него на груди, на ногах и руках, и те странные мысли, которые приходили ему в голову, заставляя кричать от страха. Как мы ни старались, мы его не спасли, и вскоре заболел второй солдат, вон там, – она показала на дальний угол, – и третий, вон там, и четвертый. Мы не отходили от них ни днем ни ночью, но ни хлорная известь, ни крезол не помогали. Карантин не мог сдержать болезнь. И как бы туго мы ни затягивали свою одежду, – она показала на края апостольника, – это не помогало. Вечерами я осматривала Либуше, а она – Елизавету, а Елизавета – Клару, а Клара – меня, и мы находили этих тварей на нашей собственной коже.
Она перевела дух и продолжала:
– Вот так обстояли дела, пан доктор лейтенант, когда страх перед Ней вдруг поразил душу нашего доброго венгерского доктора Сокефалви. Даже сейчас я с горячей любовью вспоминаю его – его книги, его терпение, когда он учил нас ухаживать за больными, его невинные шутки, что он, дескать, может помочь нам осматривать друг друга перед сном. Он не сразу поддался страху, храбрая душа! Я знаю, какой ужас пронзил его, когда он стоял у операционного стола и вдруг почувствовал Ее на себе. Я видела, как он старается сосредоточиться на операции. Но если чувствуешь Ее, то спасенья нет; как только начинается зуд, его уже не остановить, пан доктор лейтенант, малейший волосок, легчайшее прикосновение шерсти, и вот вы уже чувствуете, что по вам ползет армия этих тварей. Даже сейчас, если я поддаюсь слабости, то сразу представляю, что Она ползет по колену, поднимает свои крошечные острые ножки, высовывает язычок. Нет! Нет, нет, нет! Пан доктор лейтенант Кшелевский, чтобы выжить, надо научиться давать бой таким фантазиям. Но несчастный Сокефалви не смог. Я видела, как он начинает подергиваться прямо в разгар операции, как вдруг замирают его руки в окровавленных перчатках. Сначала еле заметное движение, просто небольшое замедление руки с ножом, но я знала, что он чувствует Ее. Что Она ползет у него под одеждой. По ноге, по руке, по животу – и он начинал резать снова, но Она ползла, и он снова останавливался, начинал, останавливался и в конце концов откладывал нож, сдирал перчатки, и его прежде твердые руки дрожали, когда он хватался за одежду, пытаясь унять отвратительный зуд. Вначале он соблюдал правила приличия и бросался в ризницу, чтобы раздеться. Но шли недели, и он так поддался панике, так измучился, что стал забывать о моем присутствии, обнажать части тела, которые не должны быть видны.
Она впилась взглядом в Люциуша.
– Можете представить себе этот ужас? Я тоже чувствую, как Она ползет, доктор, но я принадлежу к ордену сестер милосердия, и если мне суждено стать жертвой Ее укуса, то, значит, так тому и быть. Я не теряю достоинства. Святая Екатерина ела струпья своих подопечных, и я должна быть сильной перед больными. Это мой долг. Я смотрю на раздробленный череп и не ведаю страха. Я не дрогну перед гангреной. Нет! Я не смерть вижу перед собой, доктор, а сияние моего небесного венца. Я не крики слышу, а ангельский хор, который встретит меня. И когда я чувствую на себе Вошь, я не шарю руками по телу, точно какой-нибудь португальский орангутан, а обращаюсь мыслями к Отцу небесному на Его троне. Но Сокефалви, доктор, перед лицом страха оказался не так силен. Нигде ему не было спасения. Даже в полях, на прогулке, я видела, как он срывает с себя одежду, обнажаясь на холоде, точно безумец. Ночами я слышала его рыдания – он умолял тварь оставить его в покое. Он так часто мылся крезолом, что с него начала слезать кожа, и это только ухудшило дело, потому что уже нельзя было сказать, какой зуд сверлит его мозг, Вошь ли это или его собственная измученная плоть. Но никакие слова на него не действовали.
Она замолчала. Казалось, она ждет ответа.
Он сказал просто:
– И этот доктор, Сокефалви, уехал?
– В декабре. – Она понизила голос. – Если вы позволите вашей покорной слуге высказать свое суждение, он потерял рассудок. Однажды утром я проснулась, а его уже не было. Но что я могу знать? Вы учились в великом городе Вене, может быть, вы слышали о таком сумасшествии?
Но Люциуш осматривался по сторонам.
– А другие сестры?
– Другие сестры, пан доктор лейтенант?
– Они тоже сбежали?
– О нет. Сестра Мария умерла от тифа, и сестра Либуше умерла от тифа, и сестра Елизавета тоже от тифа. Все, кроме сестры Клары, теперь с Господом нашим. А ее ждет суд Божий. О, у меня много недель не было собеседника. Простите, что я много говорю, этот порок был свойствен мне с детства, а одиночество его усугубило. Конечно, есть санитары, и повара, и пациенты, конечно, они тоже собеседники, но когда ты единственная женщина, надо соблюдать осторожность, не позволять излишней привязанности, чтобы не повторить печальную судьбу сестры Клары, чтоб тебя не поймали в ризнице, за притворно-супружескими объятиями.
Ее лицо вспыхнуло румянцем, заметным даже в полумраке.
– Ну вот, выложила все сразу! Вам надо отдохнуть. Могу я проводить вас в вашу комнату?
Она посмотрела на него. Это был простой вопрос, но в этот момент Люциуш мог думать только об одном: хочу домой. Как именно, было неясно – гусар ускакал, между ним и полустанком лежало два зимних дня. Но ведь должен быть способ отсюда выбраться. Надо просто объяснить: он не настоящий доктор, Медицинская служба допустила ошибку, может быть, он вернется с другими врачами и сумеет помочь. Но один? Нет… один он ничего не может. Конечно же, она поймет. Конечно же, она знает, как некомпетентно командование, как разрастается хаос войны; она наверняка слышала, что всю Третью армию послали не на тот фронт, она видела их картонные ботинки, знает, что альпийскому патрулю выдали летние шинели. И если он сейчас не скажет ей правду, его неопытность все равно станет очевидной, как только он возьмет в руки скальпель…
– Сестра… – Пауза. И что же он скажет? Прошу меня извинить? Произошла ошибка? Я никогда в жизни не оперировал, я вылечил только двух пациентов: одного от серной пробки, а другого – от гонорейной стриктуры уретры? Сейчас, стоя в полумраке, Люциуш чувствовал на себе не только ее взгляд, но и взгляды лежащих на полу пациентов. Primum non nocere. Не навреди. Но что это значит в данном случае? Разве он не навредит, если уедет?
Они ведь тоже этого не ждали, подумал он. Они тоже не чаяли оказаться зимой без теплой одежды. Они тоже не готовы. Ближе всего к нему лежал юноша с забинтованной головой и смотрел единственным глазом, с такой мольбой, что Люциуш отвел взгляд.
Надежда, благодарность, но было и что-то еще. Вначале трудно было понять, что именно, но теперь он знал: требование, нет, повеление, возможно, даже угроза. Что сделают все эти раненые, если он скажет, что ничем не может помочь?
– Пан доктор?
Он повернулся к ней. Кто-то другой, казалось, сказал его голосом:
– Важно не нарушать режим пациентов. Что обычно делал в это время Сокефалви?
– Обход, доктор. Если не было ничего срочного, он проводил вечерний обход.
Голос ее звучал мягко, с ощутимым облегчением, пламя свечей, словно маленькое созвездие, отражалось в глазах, которые, казалось, были полны непролитых слез.
– Тогда не будем терять времени.
– Значит, вы останетесь? Останетесь, даже если почувствуете Ее?
Люциуш уже чувствовал Ее. С момента, как Маргарета начала описывать Вошь, он ощутил, как вся его кожа кишит ею, и приложил все силы, чтоб не начать срывать с себя одежду.
– Каждому назначен свой час, – пробормотал он, осознавая, что говорит то, что могла бы сказать она. Сам он до того момента не верил ни во что подобное.
Он взвалил на плечи ранец, и она повела его по проходу между пациентами. На ходу она говорила:
– Они условно распределены по отделениям. В нефе мы держим более легких больных – переломы, ампутации. Оперируем в средокрестии – там лучше всего свет. В южном трансепте держим умирающих, чтобы остальные их не видели. Травмы головы в алтаре, чтоб за ними наблюдать.
Фонари были развешены через равные промежутки. Сейчас он обратил внимание на стены, расписанные фресками на библейские сюжеты. Ковчег, змей, распятия располагались на фоне латинских стихов и пейзажей, которые выглядели как карпатские деревни. Позолоченные святые над колоннадами. Страшный суд на перегородке ризницы, адское пламя, монахи и связанные грешники, идущие по языку дьявола.
В конце нефа, под сценой Благовещенья, они остановились. В полу северного трансепта зияла воронка почти в метр глубиной. Стены и ступеньки кафедры были запорошены снегом. Теперь он понял, что свет, который он видел раньше, исходил из рваной дыры в потолке, слегка подлатанной досками и брезентом. Сестра Маргарета ничего не сказала.
– Что здесь случилось? – спросил он, указывая на дыру.
Она улыбнулась, и края апостольника врезались в ее щеки.
– Что здесь случилось, пан доктор! Как видите, в потолке дыра, а в полу воронка. – И она рассмеялась, будто это был самый нелепый вопрос, который ей доводилось слышать.
Когда он поставил свой ранец возле кафедры, она снова заговорила. Всего в церкви Божьей Матери в Лемновицах около шестидесяти пациентов. Большинство попало сюда с Третьей армией, хотя когда войска повели через горы, появились и другие. Последний грузовик с ранеными прибыл неделю назад – шестнадцать солдат, трое доставлены мертвыми, пять с ранениями, требующими немедленной ампутации. С тех пор – тишина. Война пошла дальше, сказала она. Своей дорогой. Иногда бои подходили совсем близко, и тогда здесь слышны были выстрелы, иногда только дальние взрывы. Однажды русские взяли город. А иногда она думала: вдруг о них все забыли? Какое это было бы благословение! В городке еще оставались какие-то люди, русинки, которые, вероятно, были на стороне России, пока русские, отступая, не увели всех мужчин. У госпиталя достаточно провизии, чтобы пережить зиму; вдобавок к рациону, который им привезли в середине января, у церкви есть запасы зерна и репы, семечек подсолнуха, картошки, свеклы. Если поставки будут продолжаться, они смогут продержаться весну, самое трудное время, а летом появятся груши и яблоки и можно будет обрабатывать поля, растить пшеницу…
Но Люциуш уже не слушал.
– Доктор Сокефалви уехал в декабре?
– В декабре, доктор.
– Два месяца назад.
– Да.
– Но вы сказали, с тех пор были ампутации.
– С начала декабря у нас было сорок ампутаций, у двадцати трех пациентов, пан доктор. Пять ног выше колена, пятнадцать ниже. Десять рук выше локтя, шесть ниже. Одна челюсть, но пациент не выжил.
Люциуш смотрел на нее, и сердце его забилось быстрее.
– И кто же производил эти ампутации, сестра Маргарета?
– Он, господин доктор, – она благочестиво подняла глаза на дыру в потолке.
Люциуш не сводил с нее глаз.
– И чьими же руками Он управлял, сестра?
Она подняла свои маленькие ладони, вдвое меньше, чем его собственные.
– И эти пациенты здесь?
– Да.
– Все?
– Все, кто выжил и кого не эвакуировали.
– И сколько же из них выжили?
– Выжили четырнадцать пациентов, пан доктор.
– Четырнадцать… из двадцати трех.
Он помолчал, думая о полковых госпиталях Кракова, о ежедневном вывозе трупов.
– Это неплохая выживаемость.
– Да, доктор.
– И Бог имел в своем распоряжении только эти руки?
Молчание, легкая улыбка, словно она почувствовала, какое впечатление произвели ее слова.
– Сестра?
– Бог дал нам морфий и эфир, доктор.
– Да, – сказал Люциуш, неотрывно глядя на нее. – И то верно.
Потом она добавила:
– И вот что, доктор. Я разрешила им использовать оружие, чтобы стрелять в крыс, с условием, чтоб они стреляли в пол, а не друг в друга. Тиф сейчас, слава Богу, отступил, и мы соблюдаем некоторые предосторожности, чтобы он не вернулся. Но вот крысы! Пан доктор, мы во власти крыс. Я заделала все дырки в стенах нашей церкви. Иногда они выпадали из дыр в трансепте, но зимой это прекратилось. Во всех углах стоят ловушки, но они все равно появляются везде, как грибы после дождя. Не пугайтесь, если услышите выстрел.
Он вспомнил, как она возилась с дверным затвором.
– Вы поэтому запирали дверь, сестра?
– Нет-нет, пан доктор. Это от волков.
В тот вечер они проводили обход при свете фонарей.
Сестра представила Люциуша с кафедры, коротко и решительно, словно фельдмаршал: это наш новый военный врач, Кшелевский, из Вены; распорядок останется прежним, обходы будут проводиться дважды в день, если не привезут новых раненых; вопросы, как и раньше, можно задавать санитарам или ей.
Они начали с нефа, от двери, с отделения переломов и ампутаций. Веревки для вытяжения свисали с потолочных балок, а на полу были установлены грубо сколоченные деревянные башенки с противовесами. В обходе участвовал один из санитаров, Жмудовский, еще один поляк с окладистой огненно-рыжей бородой. Как и Маргарета, по холодной церкви он ходил в шинели. Он шел за ней по пятам и навис над ней, когда она наклонилась к первому солдату, австрийскому кавалеристу, которого неделю назад придавила лошадь. Маргарета ампутировала ему ноги выше колен и вправила перелом запястья и сейчас, стоя на коленях, быстро осмотрела раны и показала их Люциушу. Она явно гордилась швом, и Люциуш, который никогда прежде не видел заживающую культю, тем более при свете фонаря, усердно притворялся, что со знанием дела оценивает ее работу. Следующий солдат тоже был австриец, из числа фузилеров Граца, с простреленным плечом. Она только и смогла, что наложить шину и зашить выходное отверстие. Что еще можно сделать с переломом плеча? Но как прекрасно заживает, сказала она радостно, ведь правда?
– Прекрасно, – согласился Люциуш.
Она снова с гордостью взглянула на пациента. Потом спросила:
– Вы же говорите по-немецки?
Люциуш кивнул.
– Пожалуйста, скажите ему, что я видела, как он играет в карты. Это ничего, можно, но пусть не двигает этой рукой, если не хочет, чтобы рана снова открылась. У нас нечем зашивать. Мне в следующий раз придется выдергивать нитки из его шинели.
Люциуш перевел, мужчина серьезно кивнул. Потом Люциуш спросил Маргарету по-польски:
– У нас нет хирургических нитей?
– Есть. Пока, во всяком случае. Но мужчины как дети. Как в той поговорке, готовы съесть курицу, несущую золотые яйца. Никакой выдержки. С ними нужна строгость.
Они пошли дальше.
– Это Брауэр, пан доктор лейтенант, из Вены, обморожение, обе ноги; это Черни, из венгерской Четырнадцатой дивизии фузилеров, огнестрельное ранение бедра, ампутация была на прошлой неделе; это Московиц, тоже из Вены, портной, что очень нам кстати, двусторонняя ампутация ступней, тоже обморожение, прекрасно заживает, как видите. А вот Грушчинский – поляк. Гангрена ступней, довольно тяжелая, но Господь был на его стороне, несмотря на греховную привычку использовать китовый жир не по назначению. Киршмайер, контузия. Это Редлих, профессор из Вены. Он верит, что человеческую женщину родила обезьяна…
– Кхе-кхе… – Мужчина, лежавший на животе, поморщился и повернулся к ним: – Не совсем. Я же объяснял – это был процесс, длительный процесс изменчивости и естественного отбора…
– Конечно, профессор. Обезьяна, доктор, представляете? В общем, его подстрелил казак. Сзади. Чуть пониже хвоста.
Они продолжали обход.
– Ефрейтор Слобода, чешская велосипедная пехота, еще одна ампутация после обморожения. Тарновский: левая рука. О Боже, ефрейтор, осторожнее, держите ее приподнятой – на то Бог и дал нам повязку! А это Саттлер, австриец, постоянно молится, слишком часто даже, это тоже своего рода болезнь. Был ранен в грудь, лежал среди умирающих, пока не вмешался Святой Дух.
В конце прохода они остановились.
– А это у нас… – она встала на колени, – это у нас сержант Черновицкий, еще один поляк, хотя тут нам особо гордиться нечем. Ампутация ноги и руки. Покажите доктору, сержант. Видите, как хорошо заживает? Но мы помогли ему не только с физическими недугами, пан доктор, но и с духовными тоже. Когда сержант Черновицкий прибыл к нам, он не знал, как правильно обращаться к сестре милосердия. Но мы научились! Мы усвоили, что сестра милосердия – не девка из кабака, с которой можно позволять себе вольности. Верно, сержант?
– Совершенно верно, сестра, – отвечал солдат, опустив глаза.
– Скажите доктору. «Вам что-нибудь нужно, солдат?» – это невинный вопрос, правда, сержант?
– Верно, сестра. Это медицинский вопрос.
Стоя рядом с ней, Жмудовский изо всех сил старался сохранять суровый вид, скрывая улыбку в бороде.
– Да, именно, медицинский вопрос, – сказала Маргарета. – И как мы отвечаем, когда нам задают медицинский вопрос?
– Мы отвечаем любезно, сестра. Мы знаем, что Бог даровал нам великую милость, оставив в живых, и мы благодарим Его кротостью и добрыми делами.
Она повернулась к Люциушу с умиротворенной улыбкой:
– Видите, доктор, какой он у нас культурный.
Когда они отошли и солдаты не могли их слышать, Люциуш сказал шепотом:
– Вижу, вы его усмирили. Могу я спросить…
Ее глаза сверкнули.
– Как я уже сказала, доктор, Бог дал Своим чадам морфий. И Он же дал право лишить морфия.
Она мимолетно улыбнулась, и он впервые увидел ее мелкие зубы. Он вспомнил солдата в Кракове, который кричал от боли, когда кончилось болеутоляющее.
Она, должно быть, почувствовала, что ему не по себе.
– Я здесь одна, доктор. Тут или морфий, или Манлихер.
Воцарилось долгое молчание. Потом она встретилась взглядом со Жмудовским, и они оба расхохотались.
– Это шутка, пан доктор. Я пока никого не застрелила.
Еще одна пауза.
– Во всяком случае, здесь, в Лемновицах. Ах, доктор, это тоже шутка. Что ж вы так пугаетесь. У вас все время такой вид, будто вас вот-вот поведут на виселицу.
Они продолжали обход. От одного края к другому и обратно. Нам повезло, сказала она, обычно на обходе попадается пара ампутаций, которые начали подгнивать, а в этот раз, кажется, обошлось.
– Да, – согласился Люциуш. – Повезло.
Он все пытался понять, когда наступит подходящий момент, чтобы признаться. Им всем крупно повезет, если он не будет их лечить.
Но он не признался. До конца второго ряда и обратно, по третьему, теперь к отделению терапии – лихорадки, кашель, дизентерия, за небольшой ширмой, в жалкой попытке защитить остальных от заражения. Пушманн, Млакар, оба с пневмонией. Надлер: жуткий абсцесс миндалин. Кулик, доктор, бедняга Кулик: хроническая диарея с тех пор, как мама нарочно отравила его прощальным ужином, чтоб его не послали на фронт.
И дальше… Да, бедный Кулик, думал Люциуш. Но твоя мать, по крайней мере, не хотела пускать тебя на войну.
Травмы головы, алтарная часть. Первые два пациента в коме, лежат с трубками, из которых вытекает в кюветы белесая жидкость. Возле третьего Маргарета остановилась и обернулась.
– Имя неизвестно. Судя по форме, австрияк, – сказала она. – Но мы не нашли никаких документов. Поступил два дня назад, его подобрали на дороге. По крайней мере три трещины в черепе, хотя мозговая оболочка не пострадала. Непонятно только, когда надо начинать декомпрессию – Сокефалви говорил, у врачей нет согласия в этом вопросе. Одни считают, что надо действовать быстро, как только появляются первые признаки повышения черепного давления, а другие – что операция только ухудшает дело. Пока что я выжидала. Но со вчерашнего дня он не просыпается. Не знаю, как поступить.
Она повернулась и посмотрела на солдата. Она ждет моего ответа, подумал Люциуш. Сердце опять заколотилось. Он как будто снова попал в университет, его вызывали отвечать перед курсом в лекционном зале. Но когда он стоял перед легендарными профессорами, он не трусил так, как здесь, перед медицинской сестрой. Он вспомнил старого итальянца, которого осматривал когда-то во время демонстрации практических навыков. Через неделю тому человеку просверлили череп, чтобы ослабить давление на мозг, вызванное опухолью. Даже тогда это казалось варварством. А сейчас он и подумать боялся об инструментах, которые использует Маргарета.
Он встал на колени возле солдата. Изможденное лицо, на щеках жидкая поросль. Дыхание тихое, поверхностное. Повязка вокруг головы пожелтела, будто пропитанная яичным желтком.
Долгое время Люциуш просто смотрел на пациента, замерев, понимая, что он не просто не знает, что делать, но может навредить еще больше.
– Вы можете его осмотреть, доктор.
Он не шелохнулся.
– Пан доктор лейтенант?
Он пытался припомнить, как производят простейший неврологический осмотр. Вызвал в памяти страницы учебника, но порядок действий ускользал от него. Исследование ориентации в пространстве, потом черепные нервы, потом мышечный тонус…
Рядом с ним Маргарета тихо сказала:
– Сокефалви обычно проверял глаза.
Радуясь, что в полумраке не видно, как он покраснел, Люциуш наклонился ближе к больному и попросил его открыть глаза. Ответа не последовало. Люциуш снова замер.
– Когда я говорила «осмотреть», я имела в виду, что вы можете его трогать, доктор. – Теперь в голосе ее появилась новая нотка, беспокойство с оттенком раздражения или нетерпения. – Возможно, в Вене врачи более осторожны. Но здесь, если уж мы собираемся просверлить ему дырку в голове, то не боимся поднять ему веки. Если только пан доктор лейтенант не привык к другому методу осмотра?
– Нет-нет, – смущенно сказал Люциуш.
Он осторожно раздвинул веки больного большим и указательным пальцами. Маргарета протянула ему свечу раньше, чем он успел попросить ее об этом. Люциушу хотелось огрызнуться, сказать ей, что он прекрасно знает о зрачковом рефлексе. Опухоль мозга заставляет опуститься мозговой ствол, и он начинает давить на третий глазодвигательный нерв, нити которого контролируют сокращение зрачка. Он читал об этом, видел, когда препарировал трупы людей и свиней. Он поводил свечой туда-сюда и сказал как можно официальнее:
– Кажется, nervus oculomotorius не поврежден.
Она не ответила.
– Кажется, nervus oculomotorius не поврежден, – повторил он. – Это опровергает гипотезу об образовании опухоли.
– Да, пан доктор, – с сомнением в голосе ответила Маргарета. – Окуломоториус. Прелесть что за слово. Так как, сверлим или ждем?
Холодный ветер просвистел в залатанной пробоине крыши. В воздухе закружились сверкающие снежинки.
Она наклонилась к нему и прошептала так, чтобы другие не услышали:
– Доктор, Сокефалви бы подождал.
Он молча кивнул в знак согласия. Больной судорожно вздохнул, вернулось его тихое частое дыхание.
Они встали. Маргарета сказала, почти ласково:
– Давайте я сама осмотрю остальных? Закончим с травмами головы – и пойдете отдохнуть. Мы обычно не беспокоим умирающих в трансепте так поздно.
– Да, сестра, – сказал он.
Она больше не задавала вопросов. Они осмотрели еще семь пациентов, все недавно поступившие. Раз или два он говорил что-то, что запомнил из учебников, но эти реплики, кажется, только подчеркивали его невежество. Вскоре он совсем замолчал.
Закончили они около десяти.
– Спасибо, – сказала она Жмудовскому, и тот, уходя, отсалютовал Люциушу. Он тоже был свидетелем его позора, хотя милосердно не подал виду.
На мгновение Люциуш и Маргарета остались одни в средокрестии, у операционного стола, который, как он сейчас понял, был сделан из церковных скамей. Она устремила на него прямой взгляд, глаза ее оценивали, взвешивали собственные перспективы, которые, вероятно, казались ей сейчас довольно незавидными.
Она молчала не более нескольких секунд, но когда заговорила, он понял, что решение принято.
– Мы справимся, – сказала она.
Он ждал, понимая, как красноречиво его молчание, – ведь он не спрашивал, что она имеет в виду.
И тут она добавила:
– А теперь расскажите мне, что случилось с вашей рукой.
