Дэвид Брукс
Вторая вершина. Величайшая книга размышлений о мудрости и цели жизни
Глава 4
Долина
Первая вершина Льва Толстого – одна из самых высоких в истории человечества. Поступив юношей на службу в армию, он быстро открыл в себе любителя приключений – не раз зачинал дуэли и не отказывал себе в романтических утехах. Пережив этот этап, ему захотелось, чтобы его почитали величайшим умом своего времени – и он собрал вокруг себя группу товарищей, вместе с которыми стал выпускать журнал радикального толка. Толстой писал эссе и всячески пытался способствовать просвещению. Вскоре он взялся писать романы, и добился умопомрачительного успеха. Результатом стали «Война и мир», «Анна Каренина» и многие другие произведения.
Но и в отсутствии нравственности обвинить его было нельзя. Толстой имел привычку отказываться от всего, что не шло ему на пользу и не делало его лучше: табак, охота, алкоголь, мясо. Сам составлял для себя правила, согласно которым должен был больше любить людей, относиться ко всем одинаково и так далее.
Позже он вспоминал, что в те годы верил в самосовершенствование:
«Я старался совершенствовать себя умственно – я учился всему, чему мог и на что наталкивала меня жизнь; я старался совершенствовать свою волю – составлял себе правила, которым старался следовать; совершенствовал себя физически, всякими упражнениями изощряя силу и ловкость и всякими лишениями приучая себя к выносливости и терпению. И все это я считал совершенствованием. Началом всего было, разумеется, нравственное совершенствование, но скоро оно подменялось совершенствованием вообще, т. е. желанием быть лучше не перед самим собою или перед богом, а желанием быть лучше перед другими людьми».[48]
Как раз в то время жизнь нанесла Льву Николаевичу сильный удар. В возрасте тридцати семи лет скончался его брат, Николай. Это был честный, порядочный человек, который не знал, ни зачем живет и ни для чего умирает. Как ни старался, Толстой не в силах был найти объяснение смерти брата.
Переживания того времени убедили Толстого, что есть блага гораздо большие, чем престиж и совершенство. Абсолютная истина, которая неподвластна человеческому разуму. Она просто существует. Оказавшись в Париже, Толстой стал свидетелем казни.
«Когда я увидал, как голова отделилась от тела и то и другое врозь застучало в ящике, я понял – не умом, а всем существом, что никакие теории разумности существующего и прогресса не могут оправдать этого поступка, и что если бы все люди в мире по каким бы то ни было теориям, с сотворения мира, находили, что это нужно, – я знаю, что это не нужно, что это дурно и что поэтому судья тому, что хорошо и нужно, не то, что говорят и делают люди, и не прогресс, а я с своим сердцем». [49]
До того момента Толстой делал ставку на просвещение, на разум, на мыслящих людей, на общественное одобрение и прогресс. И вот в один миг он потерял эту веру. В чем же на самом деле смысл жизни?
«Жизнь моя остановилась. Я мог дышать, есть, пить, спать, и не мог не дышать, не есть, не пить, не спать; но жизни не было, потому что не было таких желаний, удовлетворение которых я находил бы разумным. Если я желал чего, то я вперед знал, что, удовлетворю или не удовлетворю мое желание, из этого ничего не выйдет».
Жизнь показалась ему вдруг абсурдной и бессмысленной. На всякий случай он вынес из комнаты все веревки, чтобы не повеситься. Близко не подходил к охотничьим ружьям, чтобы не застрелиться. Его прежняя писательская жизнь показалась ему вдруг безумием. Кому какая разница, как критики отзовутся о его романе? Похоже, их с друзьями деятельность вовсе не шла на благо мира, а лично им приносила богатство и славу. Толстой устал от жизни и перестал видеть в ней смысл. Он скатился в долину.
И уж если Толстого не обошло это чувство абсолютной потерянности, то никто от него не застрахован. У нас-то всегда есть повод пострадать – что мы не сумели полностью раскрыть свой потенциал, а Толстой… Толстой был одним из величайших писателей за всю историю человечества, и он прекрасно отдавал себе в этом отчет. Но ни богатство, ни слава, ни достижения не могут уберечь от долины.
Остальные
Некоторые за всю жизнь ни разу не попадают в долину. Что ж, им же лучше, а в жизни большинства из нас рано или поздно все-таки наступает период душевных метаний и поиска ответов на главные вопросы.
Страдание многообразно. Одни работают не покладая рук, и лишь в редкие перерывы их накрывает ощущение, что они сбились с пути. Другие страдают от неразделенной любви. Третьи, столкнувшись с потерей любимого человека, перестают верить в возможность счастья.
Бывает, что проблемы со здоровьем – рак, инсульт – выдергивают ковер из-под ног. Такой же эффект могут возыметь скандал или крупный провал – особенно когда человек строит свою идентичность только на том, как его воспринимает общество, и вдруг эта идентичность трещит по швам.
Правда, не все считают это состояние кризисом, потому накрывает оно не в одночасье – интерес к жизни угасает постепенно. У психоаналитика юнговской школы Джеймса Холлиса однажды был пациент, который так описал подобную ситуацию: «Сколько себя помню, всегда, в любой игре хотел выйти победителем, но сейчас вижу – сама игра переиграла меня». Можно всю жизнь гоняться за успехом, стремиться к превосходству, и в один прекрасный день проснуться и обнаружить, что все это ровным счетом ничего не значит. «Не умел ценить, не умел пользоваться»[50], – говорит один из героев Толстого.
В эссе для Oprah.com писательница Ада Кэлхун подмечает, что многие женщины, даже на четвертом и пятом десятке жизни, испытывают некоторую растерянность, чувство, будто живут не своей жизнью. Одна ее подруга, которой сорок один год, поделилась с Адой: «Иногда у меня случаются моменты прозрения, обычно во время телефонных переговоров. Вдруг у меня в голове раздается крик: «Что ты делаешь? Ведь это скука смертная! Бессмыслица! Почему ты не занимаешься тем, что любишь?»»
В книге «Превосходные овцы»[51] Уильям Дерешевич рассказывает, как в юности сам скатился в хандру. Он рос в семье инженеров и ученых, а потому был уверен, что тоже хочет посвятить свою жизнь науке. Не успев посетить ни одной пробной лекции, не позволив себе ни секунды неопределенности, он решил заниматься двумя науками сразу: биологией и психологией.
Еще до начала первого учебного года, он уже записался на три четверти предметов, которые собирался изучать. К тому моменту, когда он наконец понял, что сердце у него лежит к английскому языку, уже было поздно что-то менять. В итоге он получил степень по двум предметам, ни одним из которых у него не было желания заниматься.
Не имея четкой цели в жизни, он решил занять открытую для новых вариантов позицию. Подал заявление на юридический факультет, а затем, когда стало ясно, что юриспруденция ему не интересна, подумывал пойти в школу журналистики, но и та не вызывала у него особого трепета. В итоге он устроился на работу в некоммерческую организацию. «Вот я, дипломированный специалист, занимался какой-то бессмыслицей, кусал себе локти, что упустил шанс получить стоящее образование. Карьера накрылась медным тазом, веры в себя не осталось, и я понятия не имел, куда идти и что делать».
Нечто подобное переживают и другие, прежде чем понять всю серьезность ситуации. Сначала они отрицают, что в их жизни что-то не так. Затем начинают с пущим запалом претворять в жизнь свой провальный план. Им начинает хотеться чего-то новенького: они заводят интрижку на стороне, открывают для себя прелести алкогольного и наркотического опьянения. И когда уже и это не срабатывает, они вынуждены признать, что менять нужно восприятие жизни.
Кризис телоса[52]
Перед вами кризис телоса. Кризис телоса – это когда человек не понимает собственной цели, не понимает, зачем живет. В таком состоянии он особенно хрупок. Ницше говорил, что тот, кто знает, «зачем» жить, сможет вынести любое «как». Если вы знаете, какова ваша конечная цель, вы сможете справиться с неудачами. Но когда вы не видите перед собой конкретной цели, любая неудача может привести к полному краху. Как выразился Шеймас Хини[53]: «Ты не здесь и не там / Круговерть знакомого и чужого».
По моему опыту, кризис телоса выражается в двух формах: ходьба и сон. В первом случае несчастный продолжает волочиться вперед. Пережив удар судьбы или просто страдая от непонятной глубокой тоски, несчастный сам не знает, чего хочет, и не понимает, как ему менять свою жизнь, а потому просто-напросто продолжает идти по накатанной – на ту же работу, на том же месте и в той же жизни. В глубине души он понимает, что постепенно смиряется с таким положением дел. Однажды мой друг Кейси Джеральд проходил собеседование на работу. Под конец интервью он пошел против правил и задал интервьюеру такой вопрос: «Чем бы вы занимались, если бы не боялись?» Девушка, которая проводила собеседование, разрыдалась. Если бы она не боялась, то не работала бы в отделе кадров в этой компании. Классический кризис телоса.
Вторая форма кризиса телоса имеет форму сна. В этой версии страдалец просто залегает на дно, заползает в постель и смотрит Netflix сутки напролет. Он растерял всю уверенность в себе, какая у него была. Он парализован зацикленностью на самом себе. По непонятным причинам он убеждн, что уже слишком поздно что-то менять. Жизнь прошла мимо него.
Чужие достижения начинают приносить физическую боль, так как расстояние между (кажущимся) стремительным подъемом окружающих и жалким застоем в своей жизни начинает казаться безнадежно огромным.
Дэвид Фостер Уоллес замечал это за многими своими друзьями: «Дело тут не в конкретных обстоятельствах, не в мировой экономике или политике. Это своего рода животная грусть. Я вижу ее в себе, вижу ее в друзьях, и у каждого она проявляется по-своему. Она вызывает чувство некой потерянности». Помимо психологических проявлений Уоллес заметил, что основной причиной становилось отсутствие моральной цели. «Наше поколение совершенно не унаследовало основных моральных ценностей».
Трудно сказать, сколько людей по всему миру находятся в подобном кризисе, потому что мы отлично научились его скрывать. Как выразилась молодая писательница Вероника Рей Сарон: «С каждым разом становится все яснее: чем ярче страница в Инстаграме, чем отполированнее профиль в LinkedIn, чем увереннее в себе выглядит человек (ваш покорный слуга), тем вероятнее, что, когда речь заходит о будущем, он больше других теряется, тревожится и впадает в ступор. Типичное для миллениалов, которым сейчас чуть больше двадцати, ощущение тупика распространено повсеместно. Более того, между теми, кто подвержен подобным чувству, и теми, кто производит впечатление прекрасно устроившегося, существует прямая связь». Как ни старайся, а от больших вопросов не убежишь. Для какой жизни я рожден? Во что я верю? Где мое место?
Общественная долина
Попасть в долину может не только отдельно взятый человек, но и целое общество. В начале 1960-х годов в нашей культуре начал распространяться гипериндивидуалистический образ жизни, призванный решить проблемы того времени. Однако, несколько десятилетий спустя эта культура, доведенная до крайности, породила свой собственный кризис.
Манящий образ эмансипации каждого индивида привел нас к так называемому «великому разъединению». Если раньше люди в большинстве своем оставались в тесных сообществах с предписанными и да, порой стесняющими, социальными нормами, то теперь они вырвались на свободу. Если прежде человек легко вписывался в систему и работал на ее благо, то теперь сама идея взаимодействия с системой ему чужда – он не знает ни как стать ее частью, ни как ею управлять, ни как преобразовывать; и как результат – падает уровень общественных организаций, из которых состоит наша с вами общая жизнь.
Главное «достижение» гипериндивидуализма – это общество, в котором люди все больше отдаляются друг от друга – в социальном, эмоциональном и даже физическом плане. Английский философ Саймон Мэй сказал, что любовь есть «онтологическая укорененность». Любовь дает ощущение заземленности.
Многие лишены этого чувства не только в семье, но и в романтических отношениях. Раньше люди жаловались, что молодежь занимается сексом без любви. А сегодня проблема в том, что молодежь в принципе все меньше занимается сексом. Полвека эмансипации превратили индивидуализм, ставший раем для наших бабушек и дедушек, в наш ад, и породили четыре взаимосвязанных кризиса общества.
1. Кризис одиночества
35 % американцев старше 45 лет хронически одиноки. Только 8 % опрошенных американцев ответили, что в текущем году у них был хотя бы один состоятельный диалог с соседом. В 1950 году менее 10 % семей состояли из одного человека, сегодня – почти 30 %. Большинство детей, рожденных женщинами в возрасте до 30 лет, появляются на свет в неполных семьях. Все это симптомы всеобщей изоляции. Самой быстрорастущей политической группой являются беспартийные. Самая быстрорастущая религиозная группа – атеисты. Исследователи в Великобритании попросили пасторов описать наиболее распространенную проблему среди своих прихожан. 76 % ответили, что это одиночество и психическое здоровье. Бывший главный военный хирург США Вивек Мурти писал в Harvard Business Review: «За долгие годы ухода за пациентами я заметил, что самая распространенная патология – это не сердечные болезни или диабет; это – одиночество».
Психологические, социальные и моральные потери, вызванные этой разобщенностью, ужасают.
С 1999 года уровень самоубийств в США вырос на 30 %. Самый сильный удар пришелся на молодежь. В период с 2006 по 2016 год уровень самоубийств среди лиц в возрасте от 10 до 17 лет вырос на 70 %. Примерно сорок пять тысяч американцев ежегодно кончают жизнь самоубийством, а самоубийство – это косвенный показатель уровня одиночества. Опиоиды уносят жизни еще семидесяти двух тысяч американцев каждый год. А опиоидная зависимость – то же самоубийство, просто замедленное. В 2018 году Центры по контролю и профилактике заболеваний объявили, что средняя продолжительность жизни у американцев снижается третий год подряд. Эта тенденция шокирует. В крепком, сплоченном обществе продолжительность жизни совершенно естественным образом неизменно увеличивается. Подобное снижение продолжительности жизни наблюдалось в США в период с 1915 по 1918 год, когда страна переживала мировую войну и пандемию гриппа, унесшую жизни 675 тысяч американцев. Сегодня же причина этому рост так называемых смертей от отчаяния: самоубийств, передозировок наркотиками, проблем с печенью и так далее. А те, в свою очередь, вызваны повсеместной социальной изоляцией.
2. Недоверие
Второй кризис – это кризис отчуждения. Великий социолог Роберт Нисбет определяет отчуждение как «мировоззрение, в котором общественный порядок кажется чем-то далеким, чуждым, непонятным или фальшивым». В современной Америке это явление очень распространено. Представители прошлых поколений, как правило, видели смысл в самопожертвовании, считалось: если будешь служить своей организации, она отплатит тебе тем же. Но, как в конце прошлого века отметил социолог Дэниел Янкелович, вера в подобный обмен с тех пор значительно пошатнулась. Сегодня основное правило – дашь палец, всю руку откусят. На шею сядут. Взаимность исчезла. Человек оторван от окружающего мира – отчужден от соседа, институты общественной жизни вызывают у него искреннее отвращение.
В 1940-х и 50-х годах, когда превалирующей идеей было «мы все в одной лодке», примерно 75 % американцев признавались, что доверяют правительству и одобряют его политику.
Сейчас такой ответ дают менее 25 % опрошенного населения. Если раньше, согласно Общесоциальному опросу, порядка 60 % американцев считали, что их соседи заслуживают доверия, сегодня такой ответ дают всего лишь 32 %, при этом среди миллениалов доля и того меньше – всего 18 %.
С каждым новым поколением американцы становятся менее доверчивы, и, как отмечает Роберт Патнэм из Гарвардского университета, на это существует довольно веская причина: сами люди становятся все менее надежны.
Так что тут дело не в том, что мы вдруг стали хуже думать друг о друге, нет – мы действительно начали хуже себя вести. Качество наших взаимоотношений падает. Недоверие порождает недоверие. В этом состоянии человек приходит к закономерному выводу, что полагаться можно только на себя самого. «Какое одиночество бездоннее, чем одиночество неверия?»[54] – писала Джордж Элиот в романе «Мидлмарч».
3. Кризис Телоса
Третий кризис – это кризис смысла. Поразительный факт нашей эпохи заключается вот в чем: несмотря на то, как много мы узнали о работе человеческого мозга, психологические проблемы, такие как, например, депрессия, продолжают неумолимо расти. Хотя логично было бы предположить, что они наоборот пойдут на спад. И есть стойкое ощущение, что ситуация только ухудшается. В 2012 году от тяжелой депрессии страдали 5,9 % молодых людей. К 2015 году этот показатель составил уже 8,2 %.
Конечно, отчасти виною этому смартфоны, но нельзя отрицать и того, что большую роль играет здесь утрата смысла жизни. Мы отменили прежний всеобщий моральный уклад, велели людям искать собственное определение смысла жизни, и большинство из них вернулись из этого поиска с пустыми руками. Ничего конкретного вы от них о смысле жизни не услышите, особенно в те моменты, когда жить становится действительно трудно. Проводя исследование для своей книги «Путь к цели»[55], Уильям Деймон обнаружил, что лишь 20 % молодых людей полностью осознают свою цель.
Сегодня многие утратили веру в великие дела и системы, в которых предыдущие поколения находили смысл жизни и которыми определяли собственную цель. Люди утратили веру в саму веру. Посещаемость церкви сократилась почти в два раза с начала 1960-х годов. Люди потеряли веру в страну. В 2003 году, по данным организации Gallup, 70 % американцев заявляли, что они «чрезвычайно горды» тем, что они американцы. К 2016 году только 52 % сказали то же самое, а среди миллениалов этот показатель равен 34 %. И это было еще до избрания Дональда Трампа. Все эти цифры свидетельствуют о том, что сегодня человек не чувствует себя причастным к чему-то большему, глобальному, во что можно поверить и чему посвятить свою жизнь.
«Человека страшит одиночество, – пишет Бальзак. – А из всех видов одиночества, страшнее всего одиночество душевное».[56]
4. Трайбализм
Эти три кризиса породили четвертый, который сам по себе не является гранью крайнего индивидуализма, четвертый кризис – лишь наша реакция на него. Психологи говорят, что труднее всего лечить пациента, который уже пытался лечиться самостоятельно. Человек, оказавшийся по вине радикального индивидуализма одиноким и неприкаянным, отдаваясь зову генов и истории своего вида, возвращается к племенному строю. Зашедший слишком далеко индивидуализм ведет к трайбализму.
Ханна Арендт[57] подметила это явление уже несколько десятилетий тому назад. Изучая жизнь политических фанатиков, она обнаружила две вещи: одиночество и духовную пустоту. «Всеобщее одиночество – это условие для распространения террора», – пишет она в «Истоках тоталитаризма»[58].
«Истинное одиночество, – пишет Набила Джаффер[59], – это не просто одиночество, а своего рода духовная пустота, потеря веры в себя и в свою способность находить ответы, это “потеря собственного я”». Это такое чувство, «будто тебя выдернули с корнем, будто тебе нигде нет места». Джаффер утверждает, что многие боевики присоединяются к Исламскому государству, потому что не находят своего места, а ИГ дает им чувство принадлежности к чему-то большему. Дает им возможность побыть мучеником, стать героем.
Когда мы испытываем экзистенциальный страх, у нас активируется кризисное мышление: «Я в опасности! Мне угрожают! Я должен нанести ответный удар!» Самая естественная реакция – это самозащита, и, полагаясь на свои самые древние инстинкты, ответ на угрозу формируется следующий: мы против них. Трайбалисты пользуются простейшими категориями, которые делят людей на хороших и плохих. Они ищут уверенности, чтобы справиться с невыносимым для них чувством сомнения. Они жаждут войны – политической или кровопролитной – потому что война придает смысл их жизни. Они регрессируют к племенному строю.
Трайбализм – неплохой на первый взгляд способ восстановить общественные отношения. Трайбализм, безусловно, сплачивает людей, и все же трайбализм – не что иное, как страшный брат-близнец истинной общины. Община держится на взаимной привязанности, а трайбализм, в том смысле, который в это слово вкладываю я, зиждется на взаимной ненависти. В основе сообщества человечность; а в основе трайбализма – общий враг. Трайбализм всегда проводит границы и делит людей на своих и чужих. Племенной менталитет – это менталитет воина, который борется за свое выживание: жизнь – это битва за ресурсы, это всегда «они против нас», все или ничего. Цель оправдывает средства. Политика – это война. Идеи – это битва. Убить или быть убитым. Недоверие – ключевой компонент мировоззрения трайбалистов. Трайбализм – это сообщество для одиноких нарциссов.
В наши дни мало кто поддерживает ту или иную партию в зависимости от того, какая из них ведет лучшую политику. Противостояние происходит между спасенными и проклятыми. Нередко люди с головой кидаются в политику и вступают в ту или иную партию, чтобы заглушить внутреннюю пустоту, оставшуюся на месте прошлых, канувших в лету привязанностей – этнических, соседских, религиозных, общинных и семейных.
Поэтому они начинают требовать от политики больше, чем она может дать. Как только политика начинает определять вашу личность, компромисс становится для вас невозможным, ведь он фактически равнозначен бесчестию. Как только политика становится тождественной вашему «я», тогда любая выборная кампания превращается в борьбу за экзистенциальное выживание, и тут начинаются бои без правил. Опасность трайбализма в том, что он превращает одинокого, обособленного индивида в монстра.
Страдание
О какой бы долине мы с вами ни говорили – личной, общественной или об обеих сразу, любая долина полна страданий. Там вы сталкиваетесь с болью, с чувством потерянности. Время, проведенное в долине может оказаться одновременно периодом душераздирающей тоски и одним из важнейших этапов вашей жизни.
Джон Китс[60] однажды сказал, что каждый из нас живет в особняке со множеством покоев. Находясь на первой вершине, мы пребываем в «бездумной комнате», как ее называл Китс. Тут мы оказываемся по умолчанию: бездумно перенимаем наиболее популярные ценности и образ жизни.
И уходить из этой комнаты мы не хотим. Нам там вполне удобно, и пока мы там, нами очень довольны окружающие. В «Веке тревоги» У. Х. Оден писал:
Уж лучше смерть, но только б не меняться,
Уж лучше в страхе умереть,
Чем на распятие мгновения подняться
И дать своим иллюзиям истлеть.
Страдание имеет и положительную сторону – дает нам своеобразный пинок под зад. Выводит нас из состояния равновесия и, отзываясь в нас тревожными горнами, предупреждает, что мы находимся на ложном пути.
В страдании как таковом ничего благородного нет. Иногда горе – это просто горе, которое необходимо пережить.
В жизни случается всякое, и было бы ошибкой гнать от себя любое страдание, объясняя его неведомым высшим смыслом. Но порой, когда суть страдания кроется в изменении и спасении, у нас появляется шанс выстрадать себе путь к мудрости. К мудрости, которую невозможно узнать из книг – только на собственном опыте. Порой, столкнувшись со страданием, мы впервые познаем благородство.
Богослов Пауль Тиллих писал, что страдание, нарушая привычный ход вещей, напоминает нам, что мы не те, за кого себя выдаем. Страдание проникает на самое дно нашей души и, пробивая его, обнажает новое дно, а затем пробивает его, открывает новые и новые потаенные уголки.
Страдание учит нас благодарности. Мы привыкли принимать любовь и дружбу как должное. Но в моменты страдания мы бросаемся в объятия близких и начинаем ценить их поддержку. Страдание объединяет. Пробуждает в нас сочувствие к чужой боли. Оно смягчает наши сердца.
Страдания требуют нашей реакции. Избежать их невозможно, поэтому единственное, что находится в зоне нашего контроля, – это то, как мы проявим себя перед их лицом. И, что интересно, мало кто пойдет искать удовольствия.
Вы никогда не услышите: «Я потеряла ребенка, так что пойду потусуюсь с девчонками!» Скорбящая скорее скажет: «Я потеряла ребенка, и хочу помочь другим, кому довелось пережить эту боль». Мы все в глубине души понимаем, что скудной едой не удовлетворить великий голод и не заполнить пустоту, обнаруженные нашим страданием. Сделать это способна только духовная пища. Поэтому для многих ответом на боль становится щедрость.
И наконец, страдание разрушает иллюзию самодостаточности, от которой нам просто необходимо избавиться, чтобы начать жить взаимозависимой жизнью. Периоды страданий обнажают ложность и тщеславие большинства наших амбиций, показывают нам истинную, глобальную суть жизни и смерти, заботы и участия – как нашего в жизни других, так и их – в нашей. Боль помогает нам увидеть истинный размер наших эгоистических желаний. Раньше, «открытые во весь экран», они казались нам поистине гигантскими. Пережив страдания, мы обнаруживаем вдруг, насколько мелочны на самом деле желания нашего эго и как опасно строить свою жизнь, руководствуясь ими.
Выбраться из долины – совсем не то же самое, что вылечиться от болезни. Многим не дано исцелиться, и они просто выбираются оттуда другими людьми. Поэт Тед Хьюз заметил: самые трудные времена должны во всех деталях отпечататься в памяти, потому что именно в такие моменты мы теряем защитную оболочку, познаем смирение, учимся ясно увидеть проблему и отвечаем на вызов.
