Егор Фетисов
Пустота Волопаса
3
«Так вот, объясняю, в чем смысл истории». Голос в трубке пах медом акации и был таким же густым и липким, заполняя слух Антона и вытесняя из него периодические раскаты грома и шум ливня. Вага любил слово «история» и заменял им целый ряд других слов, таких как «смысл», «ситуация», «задача», «план», «идея» и многие другие. Смысл «истории» у Ваги всегда сводился к деньгам. К прибыли в любых ее формах и воплощениях. Трудно было в это поверить, но в юности он был художником и даже окончил художественную школу, а картины его деда и сейчас можно было найти в каталогах значимых выставок. Он любил рассказывать о своем венгерском происхождении, объясняя, что его фамилия восходит к известному в Венгрии роду Варга, хотя Варя время от времени повторяла, что вага – такая специальная штука, которой управляют марионетками, и в этом смысле фамилия ему очень подходит. Чем писатели не тряпичные куклы. Вообще-то в Ваге было что-то артистическое, Антон подумал, что зря тот бросил карьеру живописца. Правда, его работ Македонов никогда не видел так же, как и работ его деда, – про выставочные каталоги он знал только со слов самого Ваги.
В данном конкретном случае «история» заключалась в том, чтобы взять японские хокку, разных авторов и эпох, и донести их до рядового российского читателя, но в более приемлемом виде, то есть в таком виде, который позволял рассчитывать на их монетизацию. Вага гениально умел делать две вещи: платить за тексты как можно меньше и продавать их потом как можно дороже. Можно сказать, что он добросовестно выполнял свою работу. Когда речь заходила о высоких ценах на книги, он усмехался с видом специалиста и произносил всегда одну и ту же фразу: «О чем мы вообще говорим? Это же две чашки кофе в кафе средней руки». Хокку Ваге подходили идеально, как и все тексты, авторы которых умерли давным-давно и на выплату гонорара не претендовали, и даже поиск их наследников представлялся делом крайне затруднительным.
– Главное, они короткие и такие в меру сентиментальные, вполне в формате фейсбука, инстаграма и прочего, – пропел Вага в трубку. – Народ сыт сентиментальным, сейчас не девяностые: «Рабыню Изауру» людям уже не втюхаешь.
Антон сказал, что да, он готов подтвердить некоторое родство японской поэзии и постов в социальных сетях. Какие-то аналогии провести было можно. Только на кой черт Ваге он, Антон Македонов? Все эти тексты давно переведены, бери да печатай.
«Тут вот какая интересная история», – послышалось в трубке.
Через несколько минут Антон уразумел, что Вага недавно летел откуда-то в Москву, из какой-то европейской, скорее всего, страны, название которой он на всякий случай ни разу не назвал, по всей видимости, чтобы Македонов не смог сопоставить географические детали с каким-нибудь постом в том же фейсбуке и понять, с кем и зачем Вага туда ездил, и обратил внимание, что среди бестселлеров в книжном магазинчике аэропорта была книга духовных текстов, то что называется на каждый день. «Чтобы человек, так сказать, развивался, учился сохранять внутреннюю гармонию и прочая лабуда», – добавил Вага, дабы Антон не решил, что он сошел с ума. И это, со слов Ваги, была офигенно хорошая тема. То есть люди были готовы платить за это деньги. И Вага решил эту «историю» реализовать на нашем рынке, только не с духовными текстами, «тут, знаешь, зыбкая почва», а с хокку. «Пусть будет такая немного пелевинская история, – добавил он. – Пелевин вон уже лет тридцать хорошо идет благодаря этим своим восточным темам». Только стихи народ у нас не читает, проблема, как понял Антон, сводилась к этому, поэтому надо было их переделать в коротенькие рассказики. В прозе. Такие… инстаграмного формата. Можно будет даже сделать версию для инстаграма, хорошая будет история, сказал Вага. Три с половиной сотни – это, конечно, перебор, а вот по количеству недель, «Сколько у нас там недель в году-то?» – спросил Вага и обрадовался, узнав, что пятьдесят две и еще сто сорок две тысячных.
«Отличная история получится», – довольным тоном сказал он.
– Ты что сейчас делаешь? – спросил Вага.
У него было правило, которому он никогда не изменял. С авторами, которых он издавал или держал в уме в смысле публикации, он неизменно был на «вы». Македонов к ним не относился. Он был переводчик, а текстам, которые он писал сам, по мнению Ваги, категорически не хватало хайпа. «Напиши что-нибудь про наркотики, а еще лучше – про религию и наркотики, мы тебя напечатаем, – дружески сказал как-то Вага в ответ на присланные Македоновым рассказы. – Или хотя бы залезь на Александрийскую колонну, и пусть тебя оттуда снимают пожарные. Вот это будет хорошая история».
– Сижу под деревом. Тут гроза.
– Да, лупит ливень… Ну и хорошо, не люблю жару. Особенно в Питере. Спрятаться негде. Вот в Париже – нырнул в фонтан или устроился в тенечке в Люксембургском саду, – хохотнул Вага. – Никакое пекло тебе не страшно. Я имею в виду не прямо сейчас. Вообще. Над чем работаешь? Может, возьмешься за самураев?
И Македонов согласился. Потому что ему нужны были деньги. Хотя бы какие-то деньги, чтобы положить их в кошелек и носить там, и иногда доставать, расплачиваясь в магазинах, а не брать из холодильника купленные Варей продукты, делая вид, что это современный вариант скатерти-самобранки.
4
Да это ведь дождь
Начался там, вдалеке!
А я-то думал,
Просто туман спустился
С гребня горы Судзука́ …
– Красиво, – сказала Варя.
– Только это не хокку.
– Какая разница.
– Разница в количестве строчек и слогов. Форма другая, вот какая разница.
– Тебе что заказали сделать? – спросила Варя, глядя на него как на маленького несмышленого ребенка. – Написать короткие текстики в прозе. В прозе, понимаешь? Там нет никаких слогов и строчек. То есть, конечно, есть, – сбилась она, – но уже в другом смысле.
Македонов посмотрел на нее внимательным взглядом.
– Но оригинал-то будет не хокку, – неуверенно сказал он.
– Ты что, идиот? – спросила Варя.
– Не знаю, – честно ответил Македонов. – Вага сказал…
– Ваге вообще наплевать, что ты возьмешь и откуда. Я ему детские книжки иллюстрирую, ты в курсе. Знаешь, как они детскую литературу печатают? Берут исходник на бесплатном сайте, лишь бы не платить ни цента, не сверяя его ни с чем, проходятся корректором – и вперед, в типографию. А ты хочешь, чтобы он сличал твои хокку.
– Я не хочу как раз таки…
– Короче, ты меня слышал, бери любые тексты, лишь бы японские были.
– А можно я возьму «Охоту на овец» Мураками?
– Бери, только ужми до коротенького рассказа на полстранички.
Македонов кивнул и стал одеваться.
– В библиотеку? – спросила Варя.
– Нет, так. Просто пойду прошвырнусь. Может, устаканятся мысли в голове.
На пороге он обернулся.
– Слушай, а где это место, ты случайно не знаешь? Гора Судзука. Мы там с тобой случайно не были неподалеку?
– Не знаю. Погугли.
– Не хочу, – сказал Македонов. – Лучше буду думать, что я поднимался по ее склону. Так интереснее.
Он обнял Варю сзади и хотел поцеловать, но она мягко высвободилась и накрыла его губы пальцами, как будто призывая к тишине.
– Не сейчас, ладно?
– Ладно, – сказал Македонов.
«Интересно, это уже дождь или пока еще только туман?» – думал он, спускаясь по лестнице, и часто моргал, пытаясь прогнать с сетчатки глаз такое близкое лицо Вари с едва заметно выступающими скулами.
5
В такую грозу обычно не летают самолеты, а магазины и кафе аэропортов переполнены людьми, ожидающими вылета. Они устали от вынужденного соседства, с них течет пот, запах которого все больше переполняет закутки возле выходов на посадку. Это похоже на коровник или телятник, куда загнали скотину после выпаса, и теперь она толпится в проходе, ожидая, пока откроют дверцы загонов. Люди сидят на полу и на собственных чемоданах, счастливчики оседлали немногочисленные стулья возле кафешек, им повезло, если, конечно, несколько часов, проведенных на стуле, можно назвать везением.
Диспетчер время от времени объявляет, что самолет еще даже не прилетел, потому что молнии не дают ему сесть, и он кружит, как горный орел над водой и сушей, ожидая разрешения на посадку. Про горного орла диспетчер, разумеется, не говорит, это уже пассажиры додумывают сами. Диспетчер не умеет и не имеет права мыслить образно, для него самолет – это механизм с бортовым номером и местом в расписании полетов. Про орлов и людей диспетчер не думает никогда. Люди медленно преют, вдыхая испарения друг друга, вбирая в себя чужой страх опоздать, чужие бешенство и бессилие, чужие опустошенность и тревогу, чужое безразличие к чужой опустошенности и тревоге. Безразличие почти не имеет запаха, разве что его можно назвать несколько скомканным и затхлым, как воздух в комнате, которую давно не проветривали.
Македонов теперь, сидя под деревом и считая, сколько прошло секунд между вспышками молний и раскатами грома, вспомнил, как он несколько лет назад сидел вот так в аэропорту во время грозы, это было… неважно, прошло достаточно мало времени для того, чтобы он забыл подробности того ужасного дня. Стоило закрыть глаза, и Македонов видел все так, словно это произошло вчера. Он хотел успеть повидать одну девушку по имени… и это тоже неважно, имя теперь уже не играло роли, фантомы вообще лучше не называть по имени, Македонов как всякий человек, имеющий дело с текстом, был суеверен, произнесенное слово обладает силой, часто магической и непонятной. «Нам не дано предугадать, чем слово наше отзовется». Это точно, точно и гениально. «Гениально, это когда точно про незримое и, может, даже несуществующее», – подумал Антон.
У нее была пересадка в Риге, откуда она летела дальше, в Скандинавию, и еще дальше. Дальше, дальше, дальше… Так, кажется, называлась одна книга. Или фильм. Нет, все-таки книга. Антон ее не читал, но сейчас вспомнил, как выглядел корешок. Она стояла много лет напротив его кровати. Почему-то в его комнате была книжная полка родителей, и он засыпал, произнося про себя названия романов, которых не читал. Македонов прилетел тогда в Ригу на три часа позже и не застал ее, поэтому, несколькими часами ранее, предчувствуя скорую невстречу, так метался по питерскому аэропорту, проклиная молнии, авиакомпанию и звезды. Особенно звезды, потому что в конечном итоге это ведь они управляют всеми этими взлетами и посадками в прямом и переносном смысле, даже когда человек взлетел, не поднимаясь по трапу, вообще не прибегая к помощи летательных аппаратов, а просто от ощущения небывалой удачи, или славы, или любви – ответной или безответной – в ответе за это звезды; они подлинные диспетчеры, они дают добро на взлет и следят за тем, чтобы мы не столкнулись в воздухе, ведь небывалая удача случается с людьми не так и редко, а любовь, в особенности безответная, и того чаще.
Звезды услышали Македонова, потому что претензии его были обоснованы, а состояние плачевно, поэтому вечность вмешалась незамедлительно, как в случае со срочной хирургической операцией, и, сев в обратный самолет, летящий – теперь уже точно по расписанию – рейсом «Рига – Санкт-Петербург», Антон Македонов оказался на месте 11 С, а на месте 11 D, то есть у окна, сидела девушка в больших зеленых наушниках.
Уже стемнело, когда они взлетали, но в небе краски еще сохранились, самолет наклонился на левое крыло, и в иллюминатор стало видно темную гладь воды и грязно-коричневую полосу заката, смешанную из умерших лучей уже зашедшего солнца и нескольких рваных клоков туч.
«Как будто разводы йода на чьей-то коже», – сказала девушка вслух, довольно громко, как это делают люди в наушниках, не слышащие своего голоса. Наверное, она сказала это самой себе, это были мысли вслух, не более того, но прозвучало все так, как будто она обращается к Македонову, и он вздрогнул, потому что его одиночество прокололи иголкой, и оно лопнуло в его голове с громким хлопком. «Небо поранилось воон там, над самой водой, и выступила кровь, и тогда на рану плеснули йодом, не думая о том, как это больно. Цвет йода – это цвет боли, – добавила девушка в наушниках через несколько секунд. – И тоски. И бренности, потому что это ещё и цвет ржавчины».
Тогда он спросил ее, не рисует ли она.
Она не расслышала, все еще уверенная, что разговаривает сама с собой.
Македонов протянул руку и осторожно коснулся ее плеча.
Она и вправду рисовала. Иллюстрации к детским книгам. Ну и подрабатывала художником на пару дизайнерских фирмочек.
– Я люблю, когда все в жизни к чему-то приложено, – сказала она. – Бесполезное через какое-то время утрачивает красоту, даже если она в нем была. Нет жизни, нет красоты. Базаров мне всегда нравился гораздо больше Аркадия. А эта Катя, в которую влюбляется в итоге Аркадий, ведь лучше сразу умереть, чем быть Катей.
И Македонов зачем-то выложил ей все-все-все. Про грозу в аэропорту, про ощущение нарастающей катастрофы, которой невозможно противостоять, про людей, от которых пахло скомканной безысходностью, про то, как он бежал по коридорам рижского аэропорта, хотя мог уже не бежать, ведь нельзя бежать быстрее, чем летит самолет, и про одиночество, которое только что лопнуло где-то внутри, когда он сел рядом с ней.
Она внимательно слушала, потом протянула ему один наушник.
И совершенно случайно мы взяли билеты
На соседние кресла на большой высоте.
Это был «Сплин». Вопреки своему названию, он поднимал настроение.
У девушки, помимо наушников, была ямочка на подбородке, и левое ухо чуть оттопыривалось в сторону. Ее звали Варя Стоганова.
6
Антон поднял взгляд от компьютера, услышав легкие шаги на лестнице и почти сразу – такой же почти невесомый скрежет ключа в замочной скважине. Его всегда удивляла эта ее легкость, на которую не влияли ни усталость, ни сложности на работе. Выпуская ее руку из своей, он каждый раз отпускал воздушный шарик и каждый раз боялся, что уже не успеет снова схватить за нитку.
Варя вошла в тесную прихожую и, присев на корточки, стала расшнуровывать ботинки.
– Надо официально обратиться к авторам в других странах, чтобы они делали пометки в тексте для русских переводчиков, – вздохнул он.
Варя бросила кофту на спинку стула, откуда та с кошачьей грацией немедленно соскользнула на пол, но Варя и не думала ее поднимать. Она не шла наперекор предметам, и если бы не Македонов, вещи в их квартире вообще делали бы, что хотели. Цепочка с кулончиком постоянно ошивались на кухне, пару раз Македонов даже доставал их из чашек и стаканов. Варины иллюстрации к детским книжкам отклеивались от стен, куда она крепила их специальным пластилином, чтобы не повредить обои, и осенними листьями шуршали под ногами. Ботинки могли с легкостью оказаться на подушке, и только зеленые наушники почти всегда были у Вари на голове. «Так в хаосе зарождается космос», – думал Македонов, с улыбкой глядя на Варю. Единственное, чего он не понимал: как в этой девушке уживаются дикая разбросанность и энергичная вера в то, что все в жизни, даже искусство, должно иметь конкретную точку приложения. «Наверное, есть такие двухэтажные люди, и Варя – одна из них, – думал Антон. – У них на одном этаже происходит одно, а на другом – другое». Одноэтажному Македонову это казалось очень практичным, и он Варе немного завидовал.
– Что на этот раз? – она остановилась у него за спиной, но не обняла как обычно, а только смотрела в текст через его плечо.
Что-то неуловимо изменилось за последний год, Македонов не смог бы сказать, в какой именно день или из-за чего это произошло, но их отношения перестали быть прежними. Изменился сам взгляд, которым Варя на него смотрела. Он как-то вдруг опустел, как глубокий колодец, из которого вычерпали воду, изумрудного цвета воду, в тон которой когда-то были куплены наушники.
– Да ну, бред полный, – пожаловался Македонов. – Рассказ про любовь, только я не понимаю, кто тут мужчина, а кто женщина, – сказал он. – Неужели так трудно поставить по одному-единственному разу в скобках, какого пола персонаж. Там, где они впервые появляются в тексте. Дальше читатель уже сам разберется. В туалетах же пишут буковки М/Ж и даже картинки рисуют для неграмотных, а там риск ошибиться, кстати, меньше, чем здесь.
– Так оставь, как у автора. Как у него в тексте? – спросила Варя.
– «Я» и «ты» у него, у этого болвана. Точнее, у этой.
– Так и оставь, пусть и по-русски будет непонятно. Так даже лучше, интереснее читать, дополнительная интрига.
Непонятно было, пошутила Варя или нет.
Она пошла в ванную, и оттуда через открытую дверь донеслось:
– Может, это вообще двое мужчин или две женщины. Тут у тебя просто кубик Рубика, а не рассказ. Крути как хочешь, в свое удовольствие.
– Я не могу оставить «я» и «ты», – сказал Антон. – То есть могу, конечно, но это не поможет.
Это было сказано таким замогильным тоном, как будто он стрелялся на дуэли и теперь рассматривает дырку в животе размером с грецкий орех.
– Что? – послышалось из ванной.
– Не поможет, – повторил Македонов, – тут прошедшее время, в окончаниях русских глаголов оно требует четкого понимания рода. А значит, и половой принадлежности, – добавил он.
– Не умничай, – сказала Варя, выйдя из ванной с капельками воды в волосах и в непременных наушниках. – Напиши все в настоящем.
– Как это?
– Так. Какая разница. Понятно же, что все это уже было. Не на коленке же автор записывает историю прямо по ходу. Неплохой, кстати, способ приблизить читателя к событиям. Вроде зума в фотике. По-моему, это удачная идея. Говорю тебе как читатель.
– Ты говоришь как иллюстратор, а не как читатель, – возразил Македонов. – Тебе проще, у тебя картинки, там вообще времени нет, ни настоящего, ни прошедшего… Нет, я так не могу, – с сомнением сказал Антон, подумав несколько секунд. – Переврать время во всем тексте! Это немыслимо.
– Переврать время нельзя, – сказала Варя. – Время всегда настоящее, – она засмеялась, – вот тебе, кстати, каламбур, запиши, вставишь в рассказ, дарю! Дай глянуть…
Она взяла со стола несколько листков с распечатанным текстом и терпеливо стала читать. Она всегда все делала терпеливо и дотошно, без этого невозможно создавать внешность героев. Автор текста может позволить себе держать образ героя в голове, не утруждая себя проработкой внешности, все равно каждый читатель додумает свою. Здесь же ребенок первым делом откроет картинки и будет разглядывать, какой он из себя – персонаж, какие у него волосы, во что он одет, какая у него улыбка.
– Ты что-то там понимаешь? – устало спросил Македонов.
– В общих чертах, не мешай.
Она вышла с листками на кухню, взяла из холодильника мытое яблоко и принялась его грызть, не прерывая чтения.
Антону стало скучно, он лишился и собеседницы, и текста, но он по опыту знал, что если Варя за что-то взялась, то оторвать ее уже нереально.
– А кто такая Лаура? – спросила она сквозь яблоко.
– Какая Лаура? – удивился Македонов.
– Лаура на предпоследней странице.
– Я дотуда еще не дочитал, – признался Македонов.
От удивления Варя перестала хрустеть яблоком.
– Ты что, рассказ не дочитал до конца?! Здесь же шесть страниц всего!
Она бросила листки обратно на стол.
– Я не могу переводить то, что я уже прочел, – пожаловался Антон. – Тогда скучно работать.
– Так, конечно, веселее, ты прав, ладно, мне пора на боковую, завтра надо с утра к заказчику заскочить, по дизайну его студии. Если повезет, на следующей неделе он зашлет нам денег.
– Интересно, кто там второй, – задумчиво произнес Антон. – Лаура и…
– Какой-то мужик.
– Откуда ты знаешь?
– На последней странице у него там член. Точно тебе говорю, дочитай, сэкономишь время и нервы.
Когда он через несколько минут, дочитав до конца текст, подошел к кровати поцеловать Варю, она уже спала. Он осторожно снял с нее наушники и надел на себя, присев рядом с кроватью на пол. Сначала он не услышал ни звука и решил, что Варя, наверное, выключила запись на айфоне, но потом до него долетел плеск воды, и где-то вдалеке заплакал ребенок, или мяукнула кошка, потом все затихло, только чайки пытались перекричать шум прибоя. И опять – тоскующий голос, голос маленького ребенка, издающего нечленораздельные звуки, от которых у Македонова пробежали мурашки по коже. Он вдруг отчетливо понял, что происходит с Варей и куда ушло чувство к нему, Македонову, из ее взгляда. Сюда, в океан. Детский голос, шедший из нечеловеческой дали, на самом деле был пением. Это пело огромное, древнее, заросшее ракушечником существо, чьи предки застали динозавров.
