Екатерина Глаголева
Огонь под пеплом
4
Питео, 20 августа 1809 года.
Дорогой отец, милая Шарлотта!
Спешу уведомить вас, что я жив, хотя сие обстоятельство не доставляет мне радости: я предпочел бы сложить голову в бою или скончаться от ран, однако они оказались не столь опасны, чтобы избавить меня от позора плена, перенеся в лучший мир, где неприятель был бы надо мною не властен. Я ранен штыком в правую ногу и саблей в левое плечо, картечная пуля всего лишь оцарапала мне бок, вместо того чтобы ударить в сердце, которое обливается кровью при виде менее счастливых моих товарищей и при воспоминании о роковом сражении, отнявшем у нас последнюю надежду на достойное завершение этой войны, чтобы наш новый король мог подписать перемирие твердой, а не дрожащей рукой. Моя рука тоже плохо слушается, мне стыдно, что Вам придется разбирать эти ужасные каракули, но я должен воспользоваться оказией (другой, возможно, долго не представится), чтобы рассказать Вам о том, что произошло и что я видел своими глазами.
Граф Вахтмейстер приказал начать высадку в Ратане пятого августа, однако нам сильно мешал густой туман. На всех кораблях били в барабаны, а с некоторых даже палили из пушек, чтобы они не столкнулись друг с другом, потому что на расстоянии вытянутой руки разглядеть ничего было нельзя, а на большинстве транспортных судов экипажи состояли из англичан, плохо знавших прибрежные воды. Увы, шведский лев уже не в силах играть земным шаром, точно мячиком: наш флот понес невосполнимые потери в людях из-за различных болезней, офицеров и капитанов осталось крайне мало.
Начало наших действий было довольно удачным: высадившийся авангард атаковал русских, отрезав путь сообщения между их отрядами, и заставил отступить к Тефтео, однако граф Вахтмейстер по причинам, не доступным моему пониманию, остановился на полпути и послал за приказаниями к адмиралу Пуке, вместо того чтобы идти вперед навстречу основным силам русских, спешившим в Умео. Я глубоко уважаю графа Вахтмейстера, в том числе по Вашим воспоминаниям о нём, дорогой отец, Вы ведь были при Валькеале, где граф заслужил генеральский чин, заплатив за него правой рукой, но здесь, в Севаре, ему не достало той решимости, о которую русские разбились тогда, точно о каменную стену! Как офицер, сведущий в воинском деле и раненный на поле боя, я считаю себя вправе высказать свои укоризны этому достойному полководцу, который, однако, целые сутки провел в совершенном бездействии, никак не подготовившись к решающему сражению, хотя был послан королем именно для него. Поверите ли, отец, но он даже не обозрел окрестностей и никого не выслал на рекогносцировку! На мой взгляд, позиция в Дьекнебоде была бы куда выгоднее, а еще лучше было бы пройти вперед до Тефтео и укрепиться там, но граф, похоже, возлагал свои надежды на высокий холм за Совароном, расположив войска вокруг этой высоты и по обоим берегам реки. Кавалерию разделили на небольшие отряды; я находился на нашем левом фланге, защищенном естественными преградами, фронт наш был прикрыт густым лесом, но этот самый лес мог из защиты превратиться в помеху, что, увы, и произошло впоследствии. За целый день не было произведено никаких работ, не построено никаких ретраншементов, люнетов или иных укреплений! Если бы сии меры были приняты, исход сражения мог оказаться иным…
Бой начался утром, часов около восьми; русские решительно атаковали высоту и сумели захватить ее после двух часов упорного сражения. Овладев ею, они разместили там свою батарею из восьми орудий. Теперь уже нашей пехоте приходилось отбивать высоту обратно под самым сильным огнем, орудуя штыками, но сделать этого не удалось, хотя русским был нанесен большой урон и не меньше двух их генералов были убиты. В это время против нашего отряда, стоявшего перед рекой, вышел отряд неприятеля, переправившийся вброд по заливу и преодолевший все преграды, кои нам казались непреодолимыми. Закипел жаркий бой, грохот канонады с обеих сторон сливался с ружейными выстрелами; мы отступили за реку, разломав мост, и стали там как вкопанные, но русские, невзирая на пальбу, перешли реку вброд возле бывшего моста, при этом нам в тыл неожиданно ударил свежий отряд, использовавший брод выше по течению, который никто не охранял и не мог предупредить нас! Вот что значит беззаботность! Мы дрались как львы, мою лошадь убило, я сражался пешим и получил все свои раны, лишившие меня возможности сопротивляться неприятелю, но и не позволившие убежать с поля боя. Около трех часов пополудни послышались сигналы к отступлению: граф Вахтмейстер в полном порядке отступал к Дьекнебоде под прикрытием арьергарда, но наша колонна, оказавшись отрезана от главных сил, совершенно смешалась и рассеялась. Неприятель занял нашу позицию, о чём я узнал уже вечером, – Господь лишил меня сознания на несколько часов, и когда чувства вернулись ко мне, я обнаружил себя лежащим у костра, с перевязанными ранами, среди наших солдат, но под охраной русских часовых; мне объявили, что я пленный.
В этом лагере мы провели пять дней, пока основные силы русских ушли к Ратану, где было другое сражение, о котором я ничего не могу вам сообщить, поскольку не участвовал в нём; я знаю лишь то, что, вероятно, уже известно и вам: граф Вахтмейстер сумел погрузить свои войска на корабли и отплыть к Умео, куда направлялся граф Вреде со своим корпусом. А ведь всё могло обернуться иначе! Не зря же русские не воспользовались своей победой в полной мере и были вынуждены отступить на север! Они испытывали сильный недостаток в провианте, снарядах и патронах; я своими глазами видел четыре бревна, обрубленные и выкрашенные так, чтобы издали походить на пушки; во время пребывания в лагере и последующего перехода нас держали впроголодь, но и русские доедали последние сухари; только в Питео, куда мы прибыли третьего дня, нас впервые накормили по-человечески, потому что в этот город прибыл транспорт из Улеаборга.
Я слышал от русских офицеров, знающих по-немецки, что их главнокомандующий, граф Каменский, собирается заключить перемирие с генералом Сандельсом, уполномоченным на это правительством; перемирие продлится до завершения переговоров во Фридрихсгаме. Туда нынче отправляется курьер, это и есть та оказия, о которой я упомянул выше. Не знаю, как скоро мы увидимся и увидимся ли вообще на этом свете, всё в руках Всевышнего, на которого я всецело полагаюсь. Я лишь хочу, чтобы вы знали, дорогой отец и любезная сестра, что наше поражение ни в коей мере не было вызвано малодушием, робостью или слабостью; мы встретили это испытание, ниспосланное нам Господом, как подобает истинным шведам – бестрепетно и стойко. Будьте же и вы сильны духом и телом, уповая на Провидение.
Ваш любящий сын и брат
Густав А.
5
Ворота шлюзов прогнили, затворы обветшали – неужели за этим никто не смотрит? Канал был открыт для судоходства всего семь лет назад, и столько вещей уже пришли в негодность! Принц Ольденбургский в неприкрытых выражениях выразил свое негодование инженер-генерал-лейтенанту Фердинанду Герарду, чего тот явно не ожидал. Немец, выросший в России, «Федор Иванович» понимал, что все его заслуги не перевесят неудовольствия члена монаршего семейства, а потому не спорил и не оправдывался, однако ему было неприятно, что ему учинили разнос на глазах у Франца де Воллана, смотревшего на него со снисходительным выражением старого генерала, инспектирующего кадетский корпус, и знаменитого Августина де Бетанкура, вступившего в русскую службу только в прошлом году и еще не постигшего всех тонкостей работы в России.
Принц Георг, поставленный во главе Департамента водяных коммуникаций после своей свадьбы с сестрой императора Александра, взялся исполнять новую должность с рвением неофита, наивно полагая, что строгостью и требовательностью можно исправить любые недостатки, но еще не понимая по неопытности, что упущения отдельных лиц – зачастую часть одной большой системы. Стоит ли корить пропойцу, валяющегося в канаве, за то, что он грязен, тогда как беда в том, что он пьян?
Новобрачные отправились в Тверь, откуда принцу предстояло управлять тремя губерниями, водным путем, на яхтах, чтобы осмотреть по пути гидротехнические сооружения. Путешествие продолжалось пятый день, настроение Георга постепенно менялось. Он уже сожалел о том, что был так суров с Герардом в Шлиссельбурге.
Густые леса на берегах время от времени расступались, открывая серые деревеньки без садов, с покосившимися заборами, курные избы с прохудившимися крышами, сирые часовенки, глядевшиеся в лужи, выпасы с тощими коровенками, грязь с колеями от телег, которую именовали дорогой… Какой контраст с блестящим Санкт-Петербургом! Георг вспоминал недавние свадебные торжества, бал-маскарад в театре при Зимнем дворце, пышные букеты из страусовых перьев в узких стеклянных трубках, сверкавших от множества свечей, иллюминацию, колокольный звон, народные гулянья – в какую сумму всё это обошлось? Сясский канал длиной в десять верст с четвертью, между Волховом и Сясью, начали копать еще при императрице Екатерине, его сооружение растянулось на долгих тридцать шесть лет; продлевавший его Свирский канал строили уже седьмой год – на это денег не хватало. Устройство канала между Вытегрой, впадающей в Онежское озеро, и Ковжей, текущей в Белое, задумал и вовсе Петр Великий, но деньги на него сыскались только в 1799 году – в сохранной казне воспитательных домов, коими заведовала тогда еще не вдовствующая императрица Мария Федоровна. Четыреста тысяч рублей в год, взятые у сирот «заимообразно», употребили на рытье канала с двадцатью шестью шлюзами под руководством голландца де Воллана – первого инженера в армиях князя Потемкина и графа Суворова, строителя новых городов на юге России, – которого произвели в генерал-лейтенанты и поставили во главе особого управления (со штатом чиновников на жалованье). Испанец Бетанкур, создатель лучшего в мире оптического телеграфа и Корпуса инженеров путей сообщения, с предубеждением относился к проектам в России (где он оказался лишь волею судеб, спасаясь от напастей, обрушившихся на его отечество), однако даже он был впечатлен гигантскими деревянными шлюзами, продольными дамбами, протянувшимися на три версты… Георг же ясно видел теперь, что для прокладки каналов, призванных сделать водный путь быстрее и удобнее, оживить торговлю, упростить доставку самых нужных материалов с Волги в Петербург, приходилось пробиваться не только сквозь леса и скальную породу, но и через косность, невежество, волокиту, плутовство, возведенные в ранг обычая. Теперь он ругал себя за то, что так неласково обошелся с инженером Герардом – представителем достойной немецкой фамилии, сделавшей так много для украшения Петербурга и Москвы. Впредь он не повторит этой ошибки и не бросит ни единого упрека, не произведя прежде тщательного анализа самых разных фактов. В Белое озеро впадают несколько десятков рек, мутных от глины, а вытекает из него только Шексна с чистой водой – прекрасный символ, созданный самою природой, пример, коему и человеку стоит следовать.
…В Твери готовились к встрече нового генерал-губернатора с великой княгиней и малым двором (десять адъютантов Георга числились камер-юнкерами Екатерины Павловны). Сонный городок, погрязший в блаженной недвижности, вдруг вспомнил о своем славном прошлом. В апреле туда явился из Москвы шустрый архитектор-итальянец Карл Росси, привез с собой тучу каменщиков, плотников, кровельщиков, обойщиков, столяров, садовников – и закипела работа. Земляной вал и три соборных дома на площади перед запустевшим Путевым дворцом, построенным при матушке Екатерине, срыли до основания, глубокий ров с мостом засыпали, будто его и вовсе не было, капустные огороды заровняли, крапиву и репейник выкосили, к северному фасаду добавили аркадный пандус с изящными скульптурами, спускавшийся к Волге, сам дворец обновили, наполнив его модной мебелью, картинами, скульптурами, фарфором, расписали фресками потолки с золоченой лепниной, привели в пристойный вид дворцовый сад и всю усадьбу – получилось не хуже, чем в Москве или даже в Петербурге. Успели вовремя: через неделю после свадьбы, отпразднованной третьего августа, принц Ольденбургский получил известие, что всё готово; гражданский губернатор Ушаков с облегчением вытер платком потный лоб и изготовился ждать новое начальство.
Едут! На пути следования кортежа установили деревянную Триумфальную арку, раскрашенную под мрамор. Высокие гости сошли на берег, сели в кареты и отправились под колокольный звон вдоль улиц с неопрятными домами и кучами гниющих отбросов, мимо губернаторского дома с развалившейся оградой и широкой лужи к мосту через канал с вонючей стоячей водой, за которым их ждал великолепный дворец. Жители высыпали на улицы и кричали «ура»; усатые будочники, одетые как чучела, стояли навытяжку со своими алебардами, тараща глаза от верноподданнических чувств.
6
В Петербурге Саша провел всего один суматошный месяц. Нужно было исполнять новые обязанности при государе (о производстве Чернышева во флигель-адъютанты его матушку уведомил лично канцлер Румянцев), ездить с визитами (а большинство важных знакомых летом перебрались на дачи), не забыв при этом увидеться с товарищами по конногвардейскому полку и засвидетельствовать свое почтение его шефу – генералу Уварову. Чем ближе к государю, тем больше ловушек расставлено на пути наверх; Чернышев уже пострадал от своей неосторожности, когда его оклеветали перед Александром по возвращении из Байонны, обвинив в нескромности относительно важного поручения. Надобно держать ухо востро, научиться владеть своим лицом и голосом, никогда не ронять необдуманных слов, завести как можно больше связей в высшем свете и оказать как можно больше маленьких, но полезных услуг, чтобы возбудить доверие к себе и всегда быть в курсе всего, что происходит при дворе и в городе. Утро десятого августа застало его уже в дороге – на пути из Петербурга в Шёнбрунн.
– Как здоровье императора Александра? – спросил Бонапарт с озабоченным видом, когда Саша, напудренный, надушенный и затянутый в корсет, явился на назначенную ему аудиенцию в седьмом часу утра, на следующий же день после приезда. – Я слышал, что он ушиб себе ногу; надеюсь, это приключение не имело для него серьезных последствий?
Государь в самом деле перевернулся в карете по дороге в Петергоф и был еще прикован к постели, когда Чернышев явился к нему за инструкциями. Бонапарт прекрасно осведомлен о том, что происходит в России, и хочет, чтобы об этом знали; что ж, всегда есть способ не солгать, не сказав при этом правды.
– Я полагаю, сир, что к моему возвращению государь будет совершенно здоров и рад узнать о том, что вы беспокоились о нём.
– Иначе и быть не могло: друзьям свойственно беспокоиться друг о друге, а моя дружба к императору Александру ничуть не изменилась. И вас я тоже рад видеть снова.
На разводе караулов присутствовали Евгений Богарне, пасынок Бонапарта, маршалы Бертье, Массена, Даву и Удино. Затем все прошли в столовую, чтобы разделить завтрак с Наполеоном. Чернышев оказался за одним столом с императором французов, вице-королем Италии, князем Невшательским и Ваграмским, герцогом де Риволи – князем Эсслингским, герцогом Ауэрштедтским – князем Экмюльским и просто графом Империи – сыновьями мелкопоместных дворян, младших офицеров, лавочника и пивовара. При всём уважении к их храбрости и военным талантам Саша всё же не мог считать их общество равноценным тому, которое оставил в Петербурге. Кровь, порода – великая вещь, Бонапарт это прекрасно понимает, потому и стремится залучить в свою свиту настоящих аристократов. Однако на трон его возвели плебеи, бряцающие теперь громкими титулами. Взять хотя бы Массена – сына виноторговца из Ниццы, храбреца, героя, грабителя и стяжателя. Наполеон прозвал его «любимым сыном победы», осыпал подарками и наградами, но в душе́ маршала живет торгаш. В знаменитый фаэтон, из которого Массена отдавал приказы под пулями и ядрами неприятеля, впрягли четверку белых лошадей из его собственной конюшни, а правили ими его личные кучер и форейтор – сами вызвались, чтобы хозяйское добро не пропало. Поздравляя князя Эсслингского с победой, Наполеон сказал, что эти двое слуг – самые большие храбрецы из трехсот тысяч человек: солдаты исполняли свой долг, а кучер с форейтором подвергались опасности безо всякого принуждения и потому заслуживают особой награды. Массена сначала сделал вид, будто не понял намёка, но в конце концов пообещал выдать каждому по четыреста франков – единовременно, а не в виде пожизненной пенсии! Хотя восемьсот франков в год не разорили бы человека с доходами в девятьсот тысяч, владельца двух особняков, набитых похищенными произведениями искусства и золотыми слитками, и загородного имения. Наполеон раздает своим маршалам поместья и замки, вероятно, полагая, что богатые люди воровать не станут… Заблуждение. Рожденные в бедности боятся вновь сделаться бедняками и становятся ненасытны; только никогда не нуждавшиеся люди способны заботиться о других.
Сузив слегка раскосые глаза под высоким лбом, еще увеличенным лысиной, Даву украдкой поглядывал на Чернышева, когда тот отвечал на вопросы императора. Кто с кем играет? Кто мышка, а кто кот? Первую половину августа маршал провел в Богемии, выведывая о происках австрийцев и уничтожая возведенные ими укрепления. По словам австрийских дезертиров, в Ольмюцской крепости довольно часто видели русских офицеров. Ну, допустим, про генерала – явное преувеличение, но всякая мелкая сошка типа этого хлыща вполне могла там ошиваться. Их присутствие встревожило даже бюргеров из Брюнна, отправивших депутацию к императору Францу с просьбой о денежном вспомоществовании; Франц уверил их, что у русских «добрые намерения». Добрые для кого? Россия и Австрия – давние союзники, их нынешняя вражда показная, хотя и не полностью фальшивая. Конечно, вряд ли русские до такой степени сбросили бы маску, чтобы заключать тайные договора с австрийцами под носом у французов… И всё же за адъютантом царя лучше присмотреть, пусть министр полиции примет меры.
* * *
– Извольте следовать за мной, его величество примет вас незамедлительно.
Чернышев поднялся вслед за адъютантом по деревянной лестнице с резными перилами и прошел через анфиладу комнат с кессонными потолками, плиточными полами, витражными стрельчатыми окнами, старинной мебелью и затхлым запахом былого величия. Ждать пришлось недолго: уже через несколько минут в распахнувшиеся двери вошел император Франц, с головы до ног одетый в белое, с приглаженными к костистому черепу светлыми волосами. Саша поклонился, щелкнув каблуками, и подал ему запечатанное письмо.
Взломав печать, император пробежал глазами ровные строчки, затем сложил бумагу и спросил Чернышева, не передавал ли его кузен что-либо на словах. Саша произнес заранее приготовленную и затверженную фразу о том, что сила обстоятельств порой заставляет нас действовать несообразно нашим желаниям, Россия – неприятельница Австрии лишь по наружности, дружба императора Александра к императору Францу остается неизменной, он искренне желает скорейшего заключения мира для предотвращения новых несчастий и благополучия подданных своего любезного кузена.
– И я никогда не признавал и не буду признавать неприятеля в императоре Александре, – с чувством ответил Франц. – Я совершенно убежден, что падение Австрии, единственной преграды между Францией и Россией, противно выгодам вашего отечества. Вы ведь были при императоре Наполеоне в последнем походе?
– Точно так.
– Значит, вам известно, что в моей армии делали много ошибок… Но в то же время вы были свидетелем бесстрашия моих войск, нанесших большой урон неприятелю?
– Совершенно верно, ваше величество, я могу это подтвердить.
Франц слегка улыбнулся тонкими губами.
– Вы – первый русский, кого я вижу с самого начала кампании! Мне очень жаль, что я не могу пригласить вас к столу: императрица занемогла, получив известие о смерти своего брата, венгерского примаса, я должен обедать с ней. Такое горе, ему не исполнилось и двадцати пяти! Приезжайте ко мне ввечеру проститься.
Чернышев снова поклонился. Император вспомнил про письмо.
– Вам надобно сегодня же возвратиться в Шёнбрунн, не так ли? Так я пошлю ответ к князю Голицыну, чтобы вас не задерживать. Жду вас вечером!
Саша с поклоном сделал несколько шагов назад, пятясь к двери, и вышел.
То, что император не оставил его обедать, даже к лучшему, думал он, снова следуя за адъютантом. За ним наверняка следят, у Бонапарта повсюду есть осведомители. Продолжительная беседа с австрийским монархом вызвала бы ненужные подозрения, а его главная задача сейчас – усыпить бдительность французов. Выехав вчера утром на почтовых из Шёнбрунна в Дотис, Чернышев нарочно остановился в Альтенбурге, где шли переговоры о мире, – переменить лошадей и нанести визит министру иностранных дел Шампаньи. Прикинувшись наивным мальчиком, Саша спросил, каково его мнение: стоит ли ему искать встречи с графом фон Меттернихом, австрийским полномочным послом, чтобы сообщить, что он везет послание русского государя к австрийскому императору? Шампаньи категорически не советовал этого делать (разумеется, в самых учтивых выражениях) и, как Саша ни отнекивался, навязал ему конвой до австрийской передовой цепи, упросив также взять в дорогу разные кушанья: на почтовых станциях можно найти только самый скудный обед. Что ж, если бы он и увиделся с Меттернихом, тот не смог бы уделить ему достаточно времени, чтобы посвятить во все тонкости переговоров. Оставим политику дипломатам.
Досадно, однако, что он не увидит ее императорское величество Марию Людовику. Говорят, что она весьма хороша собой. Муж будто бы сильно в нее влюблен, она моложе его на двадцать лет. Правда, слабого здоровья; детей у них, наверное, не будет. Впрочем, у императора и так уже семеро детей, он ведь дважды вдовец. На своей хорошенькой кузине-бесприданнице он женился полтора года назад, невзирая на предостережения графа фон Меттерниха, бывшего тогда посланником во Франции. Ее отец, герцог Миланский, лишился трона по воле Бонапарта, вся семья превратилась в изгнанников, союз с юной княжной рисковал осложнить отношения с Францией, однако сила любви одолела политические расчеты… Впрочем, Францу I не приходилось надеяться на возможность брака с какой-нибудь из европейских принцесс – дочерей вынужденных союзников Наполеона; настояв на своем выборе, он избежал унижения от возможного отказа. Стоит ли говорить, что новая императрица ненавидит Наполеона всей душой и жаждет мести. Очень может быть, что и нынешняя, несчастная для Австрии кампания вдохновлялась именно ею. Неудивительно, что она занемогла, перенеся столько ударов: поражение армии, смерть брата… Другой ее брат, Франц д’Эсте, только в этом году был назначен ее хлопотами губернатором Галиции, судьба которой решается теперь в Шёнбрунне. Ходят слухи, что он влюблен в старшую дочь императора Марию-Луизу, и императрица, которая старше своей падчерицы всего на четыре года, мечтает их поженить… Да, жаль, что нельзя будет увидеть ее и понять, настолько ли она умна и неотразима, как о ней говорят.
Обедал Саша с князем Иоганном Лихтенштейном и графом Бубной, составлявшими полную противоположность друг другу. Первый – высокий, светловолосый, худощавый, с узким лицом, изнуренным болезнью, второй – кряжистый брюнет с полными щеками и волевым подбородком. Князь, ведший в бой кавалерию и гренадеров при Экмюле, Асперне и Ваграме, теперь должен был сделаться дипломатом и участвовать в мирных переговорах; граф был доверенной особой императора Франца и часто ездил к Наполеону с поручениями от него. Вкуса подаваемых блюд никто не ощутил: всё забивала горечь от разговора.
Именно князь Лихтенштейн привез Бонапарту просьбу императора Франца о мире, когда под Цнаймом кипело сражение. Грозовые тучи с проблесками молний словно отражались на земле в клубах порохового дыма со вспышками выстрелов, а потоки дождя не могли охладить пыла двух армий: и с той, и с другой стороны офицеры, посланные с приказом о прекращении огня, были ранены. На переговоры ушел весь день; наконец подписали перемирие: Австрия соглашалась признать завоевания Наполеона и не оспаривать прав его брата Жозефа на испанский престол, присоединиться к блокаде Англии и уплатить контрибуцию в сто девяносто шесть миллионов. Но этого Бонапарту показалось мало, он потребовал уступить ему земли с населением в четыре, даже пять миллионов жителей! Пойти на это было никак невозможно, после двух недель обмена курьерами император французов уменьшил свои требования до трех-четырех миллионов жителей. Наполеон хочет присоединить Тироль и Зальцбург к Баварии, Западную Галицию – к Варшавскому герцогству, а Триест и Далматию забрать себе! Он стремится возвыситься еще больше, унижая других, но всему же есть предел. В Тироле продолжается крестьянское восстание, хотя регулярные австрийские войска уходят оттуда, передавая крепости французам. Вообразите себе чувства боевых офицеров, не щадивших себя на поле боя, когда крестьяне, вооруженные охотничьими ружьями и дрекольем, обвиняют их в трусости или, наоборот, умоляют остаться и не бросать их!
На отпускную аудиенцию к императору Чернышев шел с тяжелым сердцем, но, по крайней мере, в голове у него прояснилось. Заметив зеркало, Александр мельком оглядел себя и одернул мундир, хотя тот и так сидел на нём, как перчатка.
Император словно постарел за эти несколько часов: впалые щеки казались еще бледнее, морщины у рта и на лбу – глубже, глаза печальнее.
– Я готов заключить мир с императором Наполеоном и пойти на определенные жертвы, жалея моих подданных, которым каждый день пребывания французской армии обходится в миллионы, но предлагаемые им условия настолько унизительны, что я не могу их принять, не покрыв себя бесчестьем, – сказал Франц. – Он сам лишает меня выбора: если он не смягчит своих требований, я буду вынужден продолжать войну. Странно, что он не предвидит опасности, доводя народы до отчаяния, – неужели примеры Испании и Тироля до сих пор его не образумили? Попробую написать к нему еще раз. А вас я прошу передать императору Александру, что я ни минуты не сомневался в его дружбе. Я стараюсь теперь сохранить силы, чтобы иметь возможность когда-нибудь быть полезным России – вот всё мое желание.
* * *
– Vive l’empereur![3]
Вырвавшись разом из сотен глоток, этот крик перекрыл звуки полковой музыки. Последняя рота прошла по двору Шёнбруннского замка, развод окончен; Наполеон сделал знак Чернышеву следовать за собой.
– В каком расположении вы нашли императора Франца? – спросил он, когда за ними закрылись двери кабинета. – Что он думает о мире?
– Он готов заключить мир, если ваше величество будет снисходительнее в требованиях.
Бонапарт сделал резкий жест рукой и несколько раз прошелся туда-сюда.
– Готов заключить мир! Зачем же он не торопится это сделать? Что за прокламацию он написал к своей армии на другой день после первой встречи наших уполномоченных? Это больше похоже на объявление войны, чем на желание мириться.
Он достал из кармана сложенные в трубку листки, приблизил к глазам и принялся громко читать французский перевод этой прокламации, делая замечания к каждой фразе, но на середине бросил.
– Скорый мир выгоднее Австрии, чем мне. Вы знаете, каковы ее издержки на содержание моей армии? Они ужасны! Я хочу лишь преподать ей маленький урок, требую уступки нескольких областей, чтобы показать всему свету, что я не разбит! Если я уйду из Вены ни с чем, все подумают, что мир с австрийцами был для меня единственным способом унести отсюда ноги! Мне-то всё равно, будет ли у Баварии на полсотни тысяч жителей больше или меньше, я хочу мира для блага всего человечества! Разве мало крови мы уже пролили? И потом, мне здесь уже надоело, хочу в Париж.
Наполеон с досадой бросил прокламацию на письменный стол. Чернышев молчал.
– Знаете, что на самом деле удерживает императора Франца? Высадка англичан в Зеландии, на острове Валхерен. Губернатору велю голову отрубить! Но эта высадка не имеет ни-ка-кого влияния на здешние дела, я не пошлю отсюда туда ни единого человека! Франция сама справится, там уже собрали три корпуса Национальной гвардии. Вы отправляете нынче курьера в Петербург; подождите отсылать его, пока я не переговорю с графом Бубной, я жду его сегодня.
