Екатерина Мекачима
Исход
Обливаясь потом, превозмогая боль и сдерживая рвотные позывы, дохожу до большого шатра, который Артур назвал лазаретом. Артур поднимает полы тента, и я прохожу в чёрную дыру.
После ослепительного солнца ничего не вижу. Артур помогает снять паранджу, снимаю очки, и мир становится зелёным. Я готова упасть от слабости, но меня держит Артур. Через некоторое время круги перед глазами меркнут, и передо мной предстаёт лазарет во всей красе. Люди лежат прямо на земляном полу, на тряпках. Все вместе. Раненые граждане ковчега кажутся белоснежными по сравнению с загорелыми людьми поверхности. Раны всех, и моих соплеменников, и кочевников, перемотаны грязными тряпками. Кто-то стонет. В густом прелом воздухе стоит тошнотворный запах болезни и разложения. Делаю пару шагов по узкому проходу, и моё сердце обрывается: Ребекка лежит без сознания. Я забываю обо всём: о том, что я еле стою на ногах, что меня вот-вот стошнит, о том, где я оказалась. Я отпускаю Артура и шагаю к ней. Сажусь рядом, поднимаю тряпки, которыми её укрыли, и от увиденного у меня перехватывает дыхание. Открытый перелом ноги. Ребекке грубо вправили кость, нога распухла и загноилась. Тряпки, сдерживающие перелом, мокрые от крови и выделений. Касаюсь её лба: жар чувствуется даже среди окружающего пекла. Сепсис. Нет никакого сомнения, что рана заражена. Её нужно срочно промыть, нужно вколоть антибиотики. Почти кричу от ужаса. Почему рану не промыли водой? Где аптечка из бронехода?
Артур опускается рядом. Он кладёт руку на моё плечо.
– Ника, у нас нет воды, – тихо говорит.
Я убираю его руку и смотрю ему в глаза.
– Неужели вы все тут настолько неграмотны, что не понимаете, что раны нужно промывать чистой водой? Если вы хотите, чтобы я…
– У нас нет воды, – перебивает меня Артур. – Совсем нет.
У меня в голове воцаряется хаос. Я помню, что с водой на земле проблемы, поэтому нормы на ковчегах маленькие. Но не может такого быть, чтобы её не было совсем.
– А то, чем меня поили? Принеси сюда хотя бы этот таз. Она же умирает! – плачу. Артур смотрит на меня с искренним сочувствием, но мне всё равно хочется убить его. Это он во всём виноват. Наверное, он руководил нападением на наш транспорт. Не знаю, почему я так решила. Я его ненавижу. Ненавижу! Ненавижу всем сердцем.
– То, чем тебя поили, та вода – это вода для всей деревни. Колодец, который мы вырыли, почти высох. Нам надо менять стоянку, и мы будем делать это через два дня, когда скопим достаточно воды для перехода.
– Через два дня? – меня скручивает спазм. Отдышавшись, обвожу глазами раненых. – А как же они?
– Лучше десять трупов, нежели смерть всего табора.
Мой мир рушится, падает во тьму. Я смотрю на него, на этого грязного человека, и не могу понять. Как можно оставить людей умирать? Как можно не давать воды?
– Я сама принесу воду. Ты принеси аптечку из нашего бронехода. Она уцелела?
Артур вновь кладёт руку на моё плечо. Но уже не мягко, а властно.
– Ты ничего не принесёшь, – говорит холодно. – Вода нужна для перехода на другую стоянку. Нас тридцать человек. Люди должны как-то пить до тех пор, пока мы не выроем колодец на новом месте. Но мы не можем собрать воду даже на переход. Поэтому Зак злился, когда я поил тебя. Эти две кружки – наша дневная норма, Ника. Мы не будем промывать раны. У нас нет воды.
Я с силой сталкиваю с плеча его руку и поднимаюсь. Аптечка, спрашиваю, где? Она уцелела?
Артур встаёт следом и отрицательно качает головой.
– Уцелела, – говорит. – Только Ребекке ты уже не поможешь. Лекарства необходимо сохранить для излечимых больных.
Я кричу, истошно кричу. Ненависть к этим людям душит меня. Они убили Ребекку. Они убили Тома и Зульфию. Как же я хочу, чтобы все они здесь, наверху, тоже погибли.
– А зачем, зачем ты сказал, что я могу её спасти? – толкаю Артура в грудь и уливаюсь слезами. – Их спасти? Зачем обманул меня?
– Чтобы спасти тебя. Потому как ты больна излечимо.
Ужас валит меня с ног, я падаю на колени. Слёзы бессилия душат. Артур спокойно стоит рядом, ждёт, когда я успокоюсь. Свет озаряет мир и тут же гаснет: в лазарет кто-то вошёл. По шуршанию ткани слышу, как человек снимает накидку.
– Что с ней? – спрашивает мягкий женский голос. Удивляюсь: на поверхности живут женщины?
– Она знакомится с реальным миром, – отвечает Артур.
– Что-то у неё плохо получается. Ты уверен, что это лысое существо нам нужно живым?
– Уверен, Роза. Это, как ты выразилась, лысое существо – прекрасная молодая женщина, биолог. Она станет нашим врачом и будет учить нас грамоте.
– Мне кажется, она ничему не будет нас учить. Я бы не стала помогать тем, кто забрал у меня всё.
– Ника станет.
– Только если вы дадите мне воду и аптечку, чтобы спасти Ребекку, – я оборачиваюсь к говорившей и замираю.
У входа в лазарет стоит высокая худая женщина. Она не просто худа, она болезненно худа. Она выглядит как узники военных лагерей в загрузках истории. Её щеки настолько впалые, что кажется, будто сквозь испепелённую солнцем кожу проступают очертания зубов. Глаза окружают болезненно чёрные круги. Женщина понимает мой остекленевший взгляд и криво улыбается. У неё два зуба, и те – чёрные.
– Я не пойду с вами на новую стоянку, потому что не переживу перехода, – говорит Роза. – Я умираю, как и твоя подруга. Только, в отличие от неё, я никогда не жила.
Сквозь ужас пробивается нелепая мысль о том, что голос у Розы очень красивый. И, наверное, сама она была бы красивой женщиной, если бы… Ком застревает у меня в горле, и я оборачиваюсь к Ребекке. Хорошо, что она без сознания. Хорошо, что без сознания они все. Но страшно подумать, что будет, если кто-нибудь из них очнётся. Кто-то где-то стонет. Слышу, как ещё один голос просит воды. Наверное, я умерла и попала в Ад. Хотя, на ковчегах религий нет. Религии мы изучаем в загрузках истории. Но если я не верю в Ад, то могу ли в него попасть?
– Если мы оставим их так, – хриплю, – они умрут в страшных муках.
– Не оставим, – отвечает мне Роза. – Для этого у нас есть палач.
Мне становится совсем невыносимо, но сознание упрямо не хочет меня покидать. Роза говорит, что палач заберёт и её жизнь, она устала мучиться. Она говорит о том, что на поверхности иначе нельзя, что все кочевники живут так. И я буду жить так же. Я привыкну, как и все те, кто пришёл из-под земли. Она говорит, а я хочу проснуться. Если потерять сознание я не могу, то, наверное, могу очнуться ото сна.
Артур протягивает мне руку и говорит, что пора идти. И я принимаю его помощь. Я ненавижу себя за это, но я сдаюсь. Надеваю очки и паранджу и вновь выхожу на пекло. Чтобы не упасть, держусь за Артура, за человека, которого ненавижу. Человека, который обрёк на ужасные страдания Ребекку. Почему-то мне кажется, что он – новый барон табора. Артур говорит, что мы вернёмся в его дом, и я должна буду поесть. Потом мне обязательно надо уснуть, чтобы завтра начать работать вместе со всеми.
Мы идём обратно, меж убогих палаток, а я вспоминаю, как мечтала увидеть настоящий мир. Наше подземное бытие, порой, меня угнетало, а в минуты отчаяния казалось совсем невыносимым. Жёсткая дисциплина, строго регламентированная жизнь… Утренние уколы, еженедельные осмотры у психиатра. Бо́льшая часть граждан живёт на антидепрессантах. Постоянный стресс и жизнь в ожидании нестерпимого воя сирены, предупреждающей о налёте иных. На ковчегах нет личностей – есть лишь исправно работающие элементы системы. Но… То, что я ругала про себя, на деле оказалось отлаженным механизмом выживания. Понимала ли я это тогда? Понимала. Глубоко в душе понимала. Но не хотела соглашаться со своим пониманием. Я размышляла о призвании, о личности и о свободе. Наивно полагала, будто наверху, среди опасностей, осталась эта самая свобода… Ребекка. Милая, родная Ребекка. Из нас двоих свободной скоро станешь ты.
Артур заводит меня в палатку, и от слабости я падаю. Он говорит, что перед сном мне обязательно надо поесть. Артур с гордостью даёт мне кусок чёрного вяленого мяса. Мясо пустынной собаки, говорит, если кто узнает, что я кормлю тебя такими деликатесами – тебя саму съедят. Смеётся. Мне становится не по себе: за сегодняшний день это второе упоминание о людоедстве. Почему-то мне кажется, что это не совсем шутки. Но я не озвучиваю свою догадку, я просто спрашиваю, что едят на поверхности? Собак. Крыс. Прочих грызунов. Змей, варанов. Жуков. Пустынных голых землекопов. У табора есть три джейрана, самец и две самки. Неслыханное богатство. Правда, исхудали совсем, умрут, видимо, скоро. Вот тогда и съедим, будет настоящий пир. На поверхности едят всех, кто смог пережить изменение климата после Вторжения. Артур говорит, что слышал о том, будто кто-то где-то даже вырастил пшеницу и картофель. Иногда растят лук, его головки стоят целое состояние. Кочевники рассказывают, будто на севере есть живые участки хвойных лесов. Там можно и траву какую-нибудь собрать. Людоедство тоже в чести. И не надо с таким ужасом смотреть. Жить захочешь – поймёшь, что погибший в бою человек – отличный кусок питательного мяса. Артур добавляет, что он против такого. С тех пор как он стал бароном, в его таборе людей не едят.
Я слушаю его, и не могу заставить себя съесть мясо. Мне кажется, я теперь вообще не смогу есть. Крысы. Собаки. Умершие от болезни газели. Люди. После откровений Артура я не уверена, что он предлагает мне съесть гиену. Хотя, из всего перечисленного собака – самый безобидный вариант.
– Ты привыкнешь, – говорит Артур и кладёт себе в рот такой же кусок мяса. – Через некоторое время ты поймёшь, что вяленое мясо собаки – изысканное блюдо, – жуёт, а у меня звенит в ушах. – Собака – это не какое-нибудь мерзкое насекомое. Это деликатес.
Кладу мясо обратно на кусок жестянки, но Артур качает головой: голодать никак нельзя. Голод – самая страшная из болезней.
Но я его больше не слушаю. Я ложусь на грязные тряпки, расстеленные на земляном полу, и закрываю глаза. Невыносимая жара и вонь. Я сдаюсь. Я не могу спасти Ребекку, я не могу спасти себя. Я не солдат, я всего лишь учёный. Оказывается, я вообще ничего не могу. Чувствую, как слёзы сами катятся из глаз. Не размыкая век говорю, что лучше бы меня убили.
Тёплая и сухая ладонь ложится мне на голову и гладит. Но я не открываю глаз. Я, шепчу, решила умереть. Я не буду есть мясо и пить воду. И я никуда не пойду. Я обращусь к палачу, как Роза. И я покину этот мир вместе с моей дорогой Ребеккой – пусть палач убьёт нас вместе.
Артур говорит, что он больше не будет меня принуждать: если я так твёрдо решила умереть, значит, это мой выбор. Он действительно руководил нападением на наш бронеход, и вся ответственность за смерть моих близких и за мою жизнь лежит на нём. Он знает, что ему нет прощения, поэтому он его не просит. Но кочевники нападают на бронеходы не от ненависти к жителям ковчегов. У нас, говорит, нет другого выхода. Больше неоткуда достать лекарств и топливо. Некоторые занимаются поиском трофеев на полях сражений, но там немного удаётся найти. Сбитый бронеход – целое состояние. При аккуратно проведённой операции, добытое может обеспечить табор товарами для мен, лекарствами и даже едой на несколько месяцев. Земля, говорит, умирает. А мы – вместе с ней. Но жить-то хочется всем, даже смертельно больным лучевой болезнью.
Я ничего не отвечаю. Я даже не совсем понимаю, что он говорит. Головная боль и слабость качают меня на волнах тихого ужаса, который увлекает во тьму.
Тьма рассеивается от холода. Пытаюсь согреться – не выходит. Мне даже нечем укрыться. Почему отключили отопление? Пытаюсь позвать соседку по каюте, открываю глаза и… понимаю, что просто село солнце. Сквозь брезент палатки видны разведённые костры. С улицы доносятся голоса. Кто-то даже смеётся. А мне нестерпимо хочется есть. Есть и согреться. Но… кажется, я решила умереть. Да, я обращусь к палачу. Хотя не обязательно обращаться к нему голодной. На ощупь нахожу жестянку, которая днём выполняла функции тарелки. Артур накрыл её крышкой, под которой осталось мясо. В густых сумерках оно выглядит не так противно как днём, да и в отсутствие жары запахи менее сильны и тошнотворны.
Закрываю глаза и откусываю мясо. Прело-солёное, тут же хочется выплюнуть, но я пересиливаю себя и жую. Следующий кусок кажется менее мерзким, а может, и вполне приемлемым. Я доедаю мясо, поднимаюсь и ищу жестяной таз с водой. Рядом с ним всё ещё стоит жестянка. По примеру Артура зачерпываю воду и пью.
– Ты передумала умирать? – раздаётся позади меня голос, и от испуга я роняю чашку. Хорошо, что я успела её полностью опустошить, иначе бы мне грозила смертная казнь.
Оборачиваюсь: позади меня у входа стоит Артур. Увлечённая едой я не заметила, как он вошёл в палатку. В ответ мычу что-то невнятное, но Артур подходит ко мне и берёт за руку. Пойдём, говорит, и ты окончательно утвердишься в своём решении.
Он протягивает мне какую-то тряпку, одеться. Говорит, серая одежда граждан ковчегов на поверхности не в чести. Я накидываю на плечи балахон, и позволяю Артуру вывести себя из палатки.
Выходим, и я зажмуриваюсь на несколько секунд от яркого света костров. Улица оживлена. Люди заняты делами, общаются, смеются. В свете огня деревня и её жители выглядят не такими убогими. Темнота заботливо укрывает боль, голод и страдания. Очнулась ли Ребекка? Привел ли палач в исполнение страшный приговор?
Завидев меня, люди останавливаются, перешёптываются, показывают пальцами. Я замираю, не сделав и пары шагов. Хочется исчезнуть. Наверное, все они желают мне смерти. Ведь я, в отличие от них, жила, как сказала мне Роза. Где она? Хочу найти знакомое лицо. Инстинктивно делаю шаг назад, но Артур останавливает меня. Он громко представляет меня деревне: Ника, биолог. Наш новый врач и учитель. Она знает наш язык и ещё несколько наречий. Она сможет вести переговоры с племенами, говорящими на других языках.
Но люди не спешат ликовать. Глаза собравшихся взирают на меня с опаской. Её жизнь под моей охраной, предупреждает цыган Артур. Ника – самое ценное сокровище, добытое на последней вылазке. Амулет нашего табора.
Меня коробят слова Артура, но я молчу. Я теперь – трофей, рабыня, как сказали бы люди древности. Рабство на земле было широко распространено. Хотя, почему «было»?
– У вас там правда есть водопровод? – выкрикивает кто-то из толпы. Обращаю внимание на Артура: он смотрит на меня, всем видом показывая, что мне необходимо ответить. И я киваю, говорю свое робкое «да».
Меня засыпают вопросами. Спрашивают обо всём: об укладе жизни, о еде, о лекарствах, о том, как мы боремся с иными, и правда ли строят подводные ковчеги. Кого-то интересует даже личная жизнь граждан подземья. Когда я говорю, что на совместную жизнь паре необходимо получить разрешение, деревня единодушно смеётся.
Через некоторое время мне становится плохо. Я устаю от вопросов, смеха, злости и негодования. Меня вновь тошнит и болит голова. Артур замечает, что я устала, и останавливает толпу. Он говорит, что я обязательно отвечу на все их вопросы, только позже, ведь я теперь тоже член табора. Люди возмущаются, но постепенно расходятся.
Когда нас оставляют в покое, я прошу Артура отвести меня к Ребекке и остальным, но цыган отрицательно качает головой: они, говорит, они все и Роза уже в другом мире. Я плачу. В живых остались только трое солдат, которые, как и я, отделались лёгкими ушибами и сотрясением мозга. Но солдаты не хотят идти на переговоры. Их держат в отдельном шатре, и если я захочу, я могу попробовать уговорить их пойти на компромисс. Если же договориться с ними не получится, их придётся убить.
Я молчу. Мне будет стыдно перед солдатами за то, что я так быстро сдалась, поэтому я ничего не отвечаю. Тогда Артур берёт меня под руку и говорит, что хочет мне кое-что показать. Я покорно соглашаюсь. Мы огибаем наш шатёр, проходим ещё несколько палаток и идём прочь от стоянки. Ноги вязнут в чёрном песке, который ещё хранит дневной жар.
Когда огни стоянки остаются далеко, Артур просит меня посмотреть на небо. Я не понимаю. Зачем? Просто, говорит, просто подними голову. Я жду подвоха, поднимаю голову и замираю. Я много раз видела фотографии ночного неба, но такое… Звёзды, большие и яркие, мерцающей полосой пересекают небосвод. Живой объёмный небосвод. Всей грандиозности этого зрелища не может передать даже самое безупречное изображение. Мы с Ребеккой иногда представляли, что гуляем под звёздами, но настоящих звёзд мы никогда не видели. Алмазы, сияющие алмазы в бесконечной тьме. Голубые и жёлтые. Как же оно прекрасно… И тут метеор серебряным росчерком сверкает в вышине. Древние люди загадывали желание, когда видели падающую звезду. Этот ритуал мне казался смешным и нелепым: как может падающий на Землю космический мусор исполнить желание? Но сейчас я жалею, что не успела загадать желание. Потому что моему самому заветному желанию исполниться не суждено. Я плачу.
Спустя шесть лет я продолжаю плакать, когда смотрю на звёзды. Ведь в то самое мгновение, когда я впервые увидела ночное небо, я поняла, что надежда есть. Именно тогда, когда я смотрела в бесконечность небосвода и держала за руку человека, которого ненавидела всей душой, я почувствовала, что хочу жить. Хочу жить, не смотря ни на что. Хочу жить даже без Ребекки. Хочу жить даже на умирающей поверхности земли. Поняла, что моя ненависть к ним, к грязным людям поверхности, к людям, которые отобрали у меня всё, когда-нибудь пройдёт. А может, я смогу их даже понять. И принять.
Сейчас я часто ухожу из деревни ночью смотреть на небо. Поначалу со мной ходил Артур, но скоро он понял, что я не сбегу и позволил мне бывать одной. У меня, как у врача и учителя, теперь своя палатка. Цыгане уже не смотрят в мою сторону косо и не считают съеденного мной на обед. У меня даже появились друзья. Но это сейчас.
Первое время было невыносимо. Каждую ночь мне снился дом: мама, папа, Ребекка и ковчег. Каждый день я умирала от жары и расстройства желудка. Укусы насекомых превращались в настоящую пытку. Не раз я была при смерти. Но Артур разрешал мне пользоваться лекарствами, потому что знания, которыми я обладала, были, по его мнению, намного ценнее. И я выжила. Мой организм смог адаптироваться к новым условиям. Моя кожа стала бронзовой, а волосы отросли. Они у меня рыжие, как у мамы. Вначале я их брила и пыталась убедить в необходимости этой процедуры других, ведь в условиях нехватки воды быть лысым легче. Но кочевники оказались непреклонны: лысые головы у них ассоциировались с ненавистными жителями подземных городов. И к тому же, говорили они, волосы – дополнительная защита от дневного солнца и ночного холода, да и просто – красиво. Красиво. Цыгане делали причёски из свалянных волос, иногда вплетали в них самодельные бусы или куски проволоки. Они даже носили украшения из обрывков проводов. И я попробовала тоже.
Но настоящим откровением для меня стали праздники. Я узнала, что такое праздник, после первой смены стоянки. Я ещё не оправилась после крушения бронехода, мне было плохо от нового питания. Меня рвало, у меня была температура и нестерпимая головная боль. Мы шли ночью, я с трудом переставляла ноги. Кажется, в бреду я просила Артура оставить меня в пустыне или позвать палача. Но цыган мне сказал, что я справлюсь. И я справилась. Когда мы пришли на новое место, где, как предполагали, можно вырыть колодец, я упала в обморок. Очнулась уже в палатке, от шума и громкого пения. Я нашла в себе силы и вышла на улицу. Люди пели и танцевали вокруг костров под аккомпанемент самодельных ударных. Кто-то мне сказал, что вырыли хороший колодец: вода есть, и теперь все празднуют спасение. Ведь переход – всегда риск для табора. Страшно на новом месте не найти воды. Многие погибли так.
Сейчас я смотрю на звёзды и вспоминаю множество мёртвых стоянок, которые видела на своем пути за шесть лет, проведённых на поверхности. Когда погибли родители, когда смерть впервые коснулась меня, я остро почувствовала её зловещее дыхание за своей спиной. За спиной каждого из нас. Наверху смерть не за спиной, она стоит к тебе лицом и ждёт, когда ты неосторожным движением коснешься её.
Я пережила налёты иных. Вой их истребителей несравним с сиреной ковчега. Он выворачивает наизнанку душу. Как родители могли сражаться с ними всю жизнь? Мне кажется, я бы умерла во время первого боя. Смертоносные лучи иных, издающие гудящий, пробирающий до костей звук, испепеляют тела так, что не остаётся даже атома… Из загрузок знаю, что это их излучение называется холодным. Только уже не помню, почему. Помню невообразимую панику, охватившую табор, когда вдалеке послышался странный звук, похожий на писк. Звук становился всё громче и невыносимее, а люди в ужасе сворачивали палатки, расставляли по периметру стоянки сети – систему связанных между собой антенн. Потом я узнала, что так создают радиоэкран, который скрывает стоянку с радаров иных. Я не знаю, насколько эти меры действенны, но люди в них верят. После того, как палатки собраны и антенны расставлены, кочевники прячутся, ложась на землю и закрываясь брезентом. С высоты, да при скорости, которую развивают истребители иных, спрятанное таким образом поселение становится менее заметным. Моя первая встреча с иными была лёгкой, нас действительно не заметили: истребители пролетели мимо. Я лежала, укрытая брезентом собственной палатки и замирала от ужаса. Леденящий звук сводил с ума. Они летели совсем низко, земля дрожала. И я дрожала, и я молилась. Я вспоминала отрывки из Библии и Корана, кажется, даже просила Всевышнего помиловать нас. И тогда, когда я первый раз так нелепо молилась Богу, я поняла своих врагов. Поняла, почему кочевники нападают на жителей ковчегов и грабят бронеходы, рискуя жизнью. Напасть на военную машину ковчега для них так же рискованно, как подземным солдатам сражаться с иными. Жители поверхности совершенно беззащитны, в отличие от нас, граждан ковчегов… И тогда, молясь Аллаху вместе с молитвой «Отче наш», перебирая в голове все возможные образы Создателя, я впервые почувствовала, что окружающие люди, цыгане, мне не враги. Я плакала от ужаса перед смертью и от внезапного озарения. Я долго не могла прийти в себя, не могла пошевелиться, а ведь ничего не произошло. С меня сняла брезент Середе, она улыбнулась мне и прошептала, что всё закончилось. Они улетели, слава Богу.
Второй налёт случился через три недели после первого, и вот тогда была настоящая бойня. Погибла почти треть табора. Я чудом осталась жива: дрожащий луч пронёсся в дюйме от моего убежища в песке. Когда это случилось в третий раз, я ждала смерти. Но я выжила. Вновь, и вновь, и вновь я оставалась жива вопреки всему. Иногда я думаю, что такой сильный иммунитет достался мне от мамы, которая родилась наверху.
За первые два года, что я провела на поверхности, погибло большинство из тех, с кем я познакомилась в первые дни жизни на земле. Но к нашему табору присоединялись новые пилигримы. Артур принимал каждого странника, кто мог работать и вносить свой вклад в нелёгкую жизнь общины.
Я лечила больных и раненых. Я помогала всем, кому могла, а кто мог, тот учился у меня. Азы медицинского образования обязательны для всех граждан ковчегов. Я, как биолог, эту науку изучала глубже. Но я подумать не могла, каким образом буду использовать свои знания, даже не представляла, что когда-нибудь окажусь на настоящей земле.
Сейчас я не только доктор, но и переводчик. Люди поверхности говорят только на одном языке – на своём родном, редко кто знает второе наречие. Кочевые племена из разных частей света общаются друг с другом в основном при помощи жестов. Своеобразный язык, похожий на язык глухонемых. Под землёй каждому загружают пять основных языков: английский, арабский, китайский, русский и латынь. При желании можно освоить больше, но для общения базы хватает.
После того, как я была переводчиком на торговых менах, я предложила людям учиться грамоте. Артур меня поддержал, но после нескольких уроков большинство учеников покинуло класс. Для них, непривыкших к умственному труду, учёба оказалась пыткой. У некоторых даже не получалось сконцентрироваться на процессе урока. Зато те, кто не бросил учиться, сейчас делают успехи. Артур среди первых, исправно занимается. Если бы шесть лет назад мне кто-нибудь сказал, что я смогу жить среди цыган, я бы не поверила. А сейчас я даже горжусь своими учениками. Думаю, родители мной бы тоже гордились.
Я часто вспоминаю то время, когда родители были живы, и мы все вместе жили под землёй. Каждое утро я жду начало аллегро и хочу увидеть зелень несуществующих берёз. Порой мне кажется, что такие воспоминания – не более чем фантазия, а я всю жизнь скитаюсь от стоянки к стоянке, в поисках воды и защиты от иных.
– Я могу нарушить твоё одиночество? – я невольно вздрагиваю и оборачиваюсь: Артур. Киваю, и он опускается на песок. Некоторое время мы сидим молча, смотрим на звёздное небо. Почти у самого горизонта висит сфера – они. Но они пока далеко.
– У нас вода заканчивается, – говорит Артур. – Пора готовиться к переходу.
Я продолжаю смотреть на звёзды, на дышащее, живое небо. Самое прекрасное, что есть на свете.
– Мне кажется, надо идти на Север, – говорю тихо.
– Зачем?
– Климат меняется, солнце убивает нас. Ты сам слышал от цыган, что на севере сохранилась часть лесов. А ещё на севере остались жилые города. По крайней мере, полвека назад они там были.
– Почему ты только сейчас об этом говоришь? – Артур касается меня рукой, и я оборачиваюсь. В сиянии звёзд его измождённое лицо кажется не таким ужасным. Я хочу спросить, сколько времени потребовалось бы ему самому, чтобы… Но я задаю другой вопрос.
– Я тебе говорила, что моя мама родилась наверху?
– Нет, – удивляется Артур. – А как она попала на ковчег?
Мне потребовалось шесть лет. Шесть долгих невыносимых лет. Теперь я готова. Я рассказываю Артуру о системе сканирования, благодаря которой раньше на ковчеги набирали рекрутов. Маме повезло – её забрали. Правда, однажды мама обмолвилась, что она никогда не была так счастлива на ковчеге, как на поверхности земли. Она никогда мне прямо не говорила, но наверху остался тот, кого она любила всю свою жизнь. Папу она, конечно, тоже любила, но не так. Когда мама говорила о Рустаме, её лицо приобретало особое выражение.
– Первую любовь твоей мамы звали Рустам? – переспрашивает Артур. – Они познакомились в северном городе?
– Да, – киваю.
– А как звали твою маму?
– Кира, – улыбаюсь и смотрю на звёзды. Мама. Милая, родная моя мама, как же я хочу увидеть тебя, услышать твой голос. Вдохнуть аромат твоих солнечных волос. Как же хочу обнять папу, услышать его «Как поживают юные гении нового века?». Папа всегда ко мне так обращался – юный гений. Они с мамой очень радовались тому, что сканирование определило меня теоретиком, а не солдатом.
– Моего отца звали Рустам, – говорит Артур, и я возвращаюсь на землю. – Я был маленьким, когда его не стало. Но я помню, как он маму называл Кирой. Маму звали Милой. Я не понимал, почему мама плачет из-за такой нелепой ошибки отца. Не понимал, пока ты не рассказала о своей маме.
Я смотрю на цыгана, и мне кажется, что я сижу на зыбучем песке, который затягивает меня в свою пучину. Мысли превращаются в круговорот, в ураган, сметающий всё на своём пути. Как такое возможно? История, которая началась полвека назад, история, которая должна была закончиться, вновь ожила в нас. В людях, которые не должны были встретиться, но встретились. Я смотрю на него, на человека, которого уже давно перестала проклинать, и вижу мамины печальные глаза. Глаза, которые говорят о несбыточном и великом.
И я знаю, что он чувствует то же.
– Ты родился наверху? – нарушаю священную тишину.
Артур кивает. Он родился в строительном лагере. Его родители погибли при обвале, который случился во время строительства нового ковчега. Артур тогда был совсем маленьким. Его хотели отправить вниз, но почему-то не получилось. Когда Артур стал подростком, он сбежал из лагеря и примкнул к цыганам.
Артур замолкает, и мы вновь смотрим на звёзды: глядим на вечное спокойствие безмолвного космоса. Лёгкий ночной ветерок прохладен и свеж. Он шепчет пустыне о страданиях ушедшего дня. Песок слушает ветер и забывает о прожитой боли. Барханы меняют свою форму.
– Что ты помнишь из детства? – я тоже шепчу.
– Я помню яркое солнце, невыносимую жару и белые палатки лагеря, – тихо говорит Артур. – Они были такими белыми на фоне серого мира, что мне казалось, будто они светятся. Ещё помню, как ходил вместе с мамой за водой. Интересно, маминого лица не помню. Как и папиного. Но как мама держала меня на руках, пока стояла в очереди к скважине, – очень хорошо помню. Помню нашу ржавую тележку с бочкой. У тележки были загибающиеся ручки, обмотанные белой верёвкой. А бочка – большая жестяная. Мама наполняла бочку водой из шланга, закрывала, и сажала меня сверху. Потом толкала перед собой тележку, и мы ехали к нашей палатке. Когда меня возила мама, папа был на стройке. Когда работала мама, меня с собой брал папа. Когда я подрос, меня стали оставлять с безногим стариком. Я очень хорошо помню его сухие корявые руки и низкий хриплый голос. Старик рассказывал мне сказки. Сейчас я думаю, что он был с ковчега. Умный, интересный и очень спокойный. Почему-то мне кажется, что он всегда улыбался. Удивительно: калека улыбался. А я не умею улыбаться.
– Я тоже не умею. Теперь не умею. Но если я когда-то умела улыбаться, значит, я смогу вспомнить.
Артур тихо смеётся. Здесь, говорит, на земле, никто не улыбается. Поэтому разучилась и ты.
– А тот безногий старик? Ты же сказал, что он улыбался и рассказывал тебе сказки.
– Рассказывал.
– Ты помнишь его истории?
– Плохо. Только одну помню хорошо. Сказку про хана.
– Расскажешь?
Артур обнимает меня, и я не отстраняюсь. Впервые в жизни. Я кладу голову ему на плечо, смотрю в небо, и слушаю низкие вибрации его голоса.
В давние времена, когда были на земле моря и реки, одной страной, что лежала в горах, правил хан. Его страна была богатая и прекрасная, люди там жили в мире и достатке. Однажды в золотой дворец хана пришёл бродяга. Он был грязный, смрадный и больной. Юродивый попросил хана помочь ему, ведь у хана столько богатств! А бродяге было нужно всего ничего – стакан воды, кусок хлеба, баня и новое платье. Странник не просил даже медных монет. Но правитель испугался его осп и засаленных одежд. Хану не было жаль просящего, бродяга вызывал у царя лишь отвращение. Да и как мог простой нищий искать благоволения самого монарха? Хан изгнал бродягу и запретил пускать его во дворец. В назидание другим калекам хан велел подданным не помогать скитальцу. Того, кто ослушается и поможет калеке, ждёт страшное наказание: за неповиновение лишают дома и изгоняют из страны. Когда нищий покидал дворец, он сказал хану, что отныне не будет мира на его земле, как и не будет мира в каждом доме, который откажется принять его. Бродяга стучался в каждый дом, но никто не отворил дверь, даже те, кому было жаль юродивого. Все боялись потерять свой кров, каждого страшил приказ хана.
