Елена Серебрякова
Живые из Атлантиды
Глава седьмая
После долгих лет голода, боли, смертей, опасностей размеренная, пусть не очень сытая, но спокойная жизнь расслабляет. Пришла уверенность, что прошлое тебя оставило навсегда.
И вот однажды недалеко от места проживания, на не очень оживленной улице его окликнули… Окликнули по фамилии. Иван Алексеевич человека узнал. Их отношения были настолько формальными, встречи случайными, что Иван не мог вспомнить имени, звания. Наконец память отозвалась, это штабной офицер, фамилия Козловский… нет Козельский. Что делать? Если сказать, что человек ошибся, то можно вызвать подозрение. Окликнувший знакомец подошел ближе и внимательно начал изучать изуродованную часть лица.
– По-моему, штабс-капитан?
– Так точно! А вот Ваше звание не помню.
– Это сегодня не важно. Какими судьбами в Харькове? Поговаривали, что Вы ушли с Добровольческой армией за Дон. А потом за границу.
– Нет, господин, извините, товарищ, Козельский. Я даже в ней не состоял. Разыскивая семью, оказался в харьковском поезде, попал в драку. В ней же избитый, изувеченный, без сознания оказался в местном госпитале. Там познакомился с медсестрой, потом восстанавливался у нее дома, потом некуда было идти.
– Где потеряли глаз, в каких боях?
– Еще раз повторяю: попал в драку, истекая кровью, оказался в госпитале, через три месяца выяснилось: или опытный глазной врач в хорошей клинике, или потеря зрения. Врачей и клиник здесь не нашлось, на заграничных не было денег. Денег не было даже на бегство за кордон. А, Вы – то, как живете?
– Я работаю в харьковском ГПУ. Работаю уже давно. И горжусь этим, слышите, горжусь!
– Наверное, тяжело приходится? У новой власти столько врагов.
– Я не занимаюсь тем, чем Вы подумали. Я аналитик и работаю только с бумагами, а точнее с документами. А Вы, штабс-капитан, чем занимаетесь?
Взгляд Козельского резко прищурился. Правая рука полезла в карман. Иван не успел предположить что-то об оружии, как знакомый вытащил пачку папирос и спички. Закурили.
– Если я правильно понял, Вы меня уже в чем-то подозреваете? Так вот, после октябрьских событий я оказался в расформированной большевиками воинской части. Идти на службу к новой власти мне никто не предлагал. Искал семью. Дальше Вы уже знаете. Работаю ветеринаром в бывшей артели. А теперь это конезавод имени товарища Буденного. А вообще-то приходится заниматься всем, что касается лошадей. Живу вон в том доме. Видите?
Иван указал на дом Скворцовой.
– Еще вопросы будут, господин чекист?
Иволгин пожалел, что так сгоряча ляпнул, но было уже поздно. Козельский швырнул папиросу и пошел прочь, засунув одну руку за обшлаг шинели, другой размахивал в такт движению. Иван посмотрел вслед, и ему стало безумно жаль этого бывшего офицера. Такого одинокого, как ему показалось.
Встреча преподала хороший урок. Затеряться в этой жизни Иволгину не дадут. Прошлое всегда будет рядом, за тоненькой занавеской, раскрыть которую, не составит большого труда.
Как знак надвигающейся черной полосы – смерть Елизаветы Петровны. После ее ухода образовался вакуум, приводящий Ивана и Антонину в глубокую грусть и скорбь.
Конюшня загорелась среди ночи. Сторож забил тревогу, примчались пожарные, прибежала обслуга. Директор, белый как мел, метался из стороны в сторону. Выстанывал какие-то междометия. Он и весь коллектив были страстными лошадниками. Любили и понимали этих славных животных, верных помощников человека. Потеряли пять лучших лошадок, здание конюшни, ригу с фуражом.
Приехала комиссия, состоящая из пожарных и сотрудников ГПУ. Иволгина допрашивали двое: о времени прихода на работу и ухода с нее, занятиях после, свидетелях его ночного пребывания. Об этом могла знать только Антонина. Но жена, пусть и гражданская, в категорию свидетелей не попадала.
За Иволгиным пришли через четыре дня, тоже ночью. И прямо сходу пошел допрос. Иван сразу сделал заявление о том, что является бывшим офицером царской армии, штабс-капитаном (судя по реакции следователя, его это не удивило). Подозреваемый также рассказал, что его часть расформировали в городе Опочке, служить новой власти не предлагали, хотели расстрелять, но передумали. Начал разыскивать семью, оказался в Харькове. И дальше все то же самое, но без подробностей. Очень много было вопросов о принадлежности к Белому движению. Стало ясно, что аргументы со стороны подозреваемого следствие не признает, но и доказательств, чтобы опровергнуть их позицию, никаких не было.
В камере, рассчитанной на пять человек, находилось десять. Нары делили по-разному: кто-то спал по очереди, худые располагались «валетиком», народ набирался самый разный. Выпускали, переводили, уводили навсегда, приходили новые. На данный момент здесь пребывали два железнодорожных машиниста, бухгалтер, начальник строительства и его прораб, какой-то инженер, артист цирка, монах и штабс-капитан. По причине соседства ближе всех пришлось знакомиться с артистом цирка и монахом. Все начиналось с вопроса – «за что сидишь?». Криминальные правила отсутствовали, уголовников не было, и никто своей воли и правил общежития не навязывал.
Артист цирка по фамилии Корунец, имени Михаил, а по цирковому – Мишель Корини, с юных лет работал в группе акробатов – прыгунов. Работали чаще всего с подкидными досками. Михаил утверждал, что его трюками восхищался даже Виталий Лазаренко, прославившийся прыжками через слонов. Корунец исполнял двойное сальто с приходом на ковер с подстраховкой партнеров, бланш с приходом к нижнему на плечи. Однажды Михаил все-таки повредил конечности и вынужден был уйти из акробатики. Пробовал себя в эквилибристике на свободной проволоке – не вышло. Стал жонглировать, а потом метать ножи. Трюки ввел в основной номер, и получилось эффектно. Правда, желающих ассистировать при метании ножей в человека почти не было, а если кто и соглашался, то за большие деньги. Потом о трюке с человеком стало известно где положено. С артистом провели разъяснительную беседу, прямо заявили – в советском обществе главный принцип по отношению к человеку – гуманизм, кидать ножи в живых людей нельзя. А неделю спустя у дрессировщика диких зверей Альфреда пропал пистолет. Дирекция цирка на репетицию и выступление давала ему холостые патроны под расписку. С обыском пришли в гримерку к Михаилу и там нашли пять боевых патронов для револьвера дрессировщика. Но самого револьвера не нашли. На допросах ему задавали два вопроса: «где пистолет?» и «кого хотел убить?». Михаил им и клялся, и божился, что патроны неизвестно откуда взялись, а ножи хотел метать из-за любви к сложным трюкам.
Иван Алексеевич высказал свое твердое убеждение, что артиста подставили. Это сделали конкуренты по цирку. И еще Иволгин был убежден, что подброс патронов – действие первое, второе – анонимка. Советовал Михаилу убедить следователя проверить близких знакомых по цирку.
Монаха звали Серафим Николаевич Остяк, крепкий, высокий мужчина, лет пятидесяти, с зычным басовитым голосом. Серафим был отличным рассказчиком и еще, видимо, очень хорошо пел. Как считалось, монаха арестовали за укрывательство незаконных доходов. Ведь после закрытия Лубенского (Мгарского) Спасо-Преображенского монастыря монах нашел работу в деревне Глухово. В сезонной работе он огородничал на грядках, давал советы по выращиванию овощей, посадке деревьев. За это местные кормили монаха, предоставляли кров, обращались с вопросами врачевания, проведения обрядов. Они с удовольствием платили бы деньги, но у кого они в деревне тогда были? Давали овощи, солонину, вяленые мясо и рыбу, крупу, соленое сало. Предлагали самогон и махорку, но слухи о трезвости Серафима распространялись быстрее ветра. Вопрос отпал сам по себе. Нарушение канонов поста после трапезы монах отмаливал, но в душе считал этот грех результатом временных трудностей.
Когда монах узнал, что Иволгин бывший офицер царской армии, то проникся к нему душевной теплотой и доверием. Рассказал, что в 1919 году во время гражданской войны братия монастыря оказала помощь офицерам Белой армии. Спрятали раненых, живых снабдили провиантом, наверное, последним, обрекая себя на голод. Помогли с лошадьми. Тайны никто из этого не делал, но, когда пришли большевики, шестнадцать мгарских монахов во главе с настоятелем расстреляли.
– Как сразу монастырь не закрыли, я до сих пор не пойму. Видимо думали, что остатки недобитых офицеров придут снова в обитель за помощью, но после экзекуции братия уже боялась всего. И не знаю, как бы они поступили, попроси у них помощи.
– А как же ты избежал участи?
Иван искренне удивился. В его вопросе был еще и скрытый смысл, а может быть и намек. Серафим ответил не сразу. Но было не похоже, что он придумывает.
– Я уехал из монастыря в 1916 году в Москву в Новоспасский монастырь по поручению настоятеля. Повез нашу реликвию, список иконы Святителя Афанасия. Монастырь-то был основан в 1624 году, а через тридцать лет у нас был проездом патриарх константинопольский Афанасий Пателарий. Он возвращался из Москвы на родину, но заболел и почил у нас в монастыре. Был погребен по восточному обычаю в сидячем положении. В 1662 году гробницу открыли, и мощи Афанасия оказались нетленными. Патриарха причислили к лику святых. Обретенные мощи святителя почивали в обители открытыми. Господь прославил их чудесами исцеления.
– Серафим, так что же ты все-таки делал в Москве?
– В Москве меня и застали все бури России. До 1918 года удавалось проживать и молиться в Новоспасском монастыре. Потом все строения обратили в концлагерь, монастырь стали называть филиалом таганской тюрьмы. Узнал, что там же разместили архив НКВД.
– Как же Вы вырвались, как Вас пропустили за ворота этого учреждения?
– Ночью сказался больным, а рядом больница. Охранники поглядели и сказали: «Да куда ты денешься? Хохол и первый раз в Москве. Если врет, то помыкается и вернется, убьют или арестуют».
– И чем же все закончилось?
– Я знал, что рядом находится Симонов монастырь. Шел ночью вдоль реки, потом увидел толпу солдат и свернул к лесу. К утру уже не разбирал дороги, и вдруг показались очертания храма. Приблизился к сторожке, в окне мерцает огонек. Там священник, сидящий за столом. Постучал. Священник предложил войти в дом. Радушный хозяин оказался настоятелем Храма иконы Божией матери Влахернской – протоиреем Николаем Андреевичем Порецким. Он ни о чем не расспрашивал. Предложил вареный картофель и кипяток. После трапезы отвел в другую сторожку. Сказал, что здесь можно отдохнуть, а он к обеду заглянет, и просил никому дверь не открывать. Николай Андреевич, а я к нему, естественно, обращался «отец Николай», спас меня и вернул к монашеской жизни. Любил повторять, что новая власть создает царствие небесное на земле и не потерпит наши проповеди.
Иволгин отреагировал.
– Я же во Влахернском храме был, году в десятом. Ездили мы куда-то на стрельбище, нам показывали новые пушки, а потом дали три дня на отдых. И кто-то из сослуживцев предложил съездить за город…
– Вы, Иван Алексеевич, дослушайте, а то собьюсь. Ведь не хочется еще раз, даже в памяти, возвращаться к своим хождениям по мукам. Господь милостив, и я еще ближе познакомился с отцом Николаем. Родом он из Калязинского уезда Тверской губернии, что на верхней Волге. Имел восьмерых детей, а в сорок пять лет остался без жены, она умерла. Такие вот дела. Ну, я дождался, когда начались более регулярные передвижения по железной дороге. Отец Николай обратился к своему прихожанину, начальнику станции Люблино Курского направления с просьбой в отношении меня. Так я доехал до города Белгорода. А там, на перекладных, а где пешком до Полтавы и в родную обитель. Братия встретила меня радостно, но с печальными известиями, – монах поник головой и заплакал.
Иволгин решил немного отвлечь его от печальных воспоминаний и заговорил:
– Да знаешь ли ты, Серафим, Влахернское со времен Петра Великого самое популярное загородное место москвичей. Давным-давно в непроходимом лесу построили мельницу, проложили дорогу. Села и деревни вовсю пользовались услугами мукомола. Поколение сменялось поколением, но в памяти народной оставалось имя мельника Кузьмы. Второе название Влахернского – Кузьминки. Петр Великий по заслугам перед отечеством наградил Шереметьева Юхотскими землями, Меньшикова – в Прибалтике, а вот Строгановых – местностями вокруг мельницы в Кузьминках.
– Строгановых фамилию слышал, но не помню…
– Род Строгановы восходит к временам Ивана Грозного. Знаменитый в России род. В 1722 году Петр Великий, возвращаясь из персидского похода, остановился у Строгановых посмотреть, как он любуется его подарком. Петру отвели загородный дом в резиденции. В 1757 году дочь Александра Григорьевича Строганова Анна вышла замуж за князя – Михаила Михайловича Голицына. Имение перешло к Голицыну, как приданое… Знаешь, Серафим, могу долго рассказывать, скажу одно – это место так запало мне в душу, что подумал, брошу службу и приеду сюда навсегда.
Вернувшись в мыслях на землю, теперь и Иван Алексеевич погрустнел, стал воспроизводить в памяти последние допросы. Беспокоило то, что отпали подозрения его принадлежности к действиям белых в период гражданской войны. Либо хитрый ход, либо вмешался Козельский, который, уж точно, после неожиданной встречи провел проверку. Наверняка допросили Антонину. Ивану стало ее жалко. Только все начало налаживаться. Он приспособился к существованию в мирной жизни. От этой женщины Иволгин чувствовал тепло, доброту, заботу, любовь. И вот опять не пойми, что! И за что все это….
Глава восьмая
Очередной допрос проводил новый следователь, точнее не следователь, а как он представился – «дознаватель». На нем была форма сотрудника НКВД, с тремя шпалами в петлицах, назвался Сергеем Семеновичем, о должности и фамилии умолчал. Протокола не вел и все всматривался в лицо Иволгина, как будто хотел кого-то в нем узнать.
– Я внимательно прочитал уголовное дело по факту пожара на конюшне и материалы на Вас. Вы, наверное, знаете, что директор конезавода расстрелян?
– Я первый раз об этом слышу. Ваш предшественник мне никогда ничего не говорил, он только вопросы задавал, и на некоторые из них я объективно не мог ответить.
– Прошу меня называть по имени – отчеству. Думаю, правила вежливого обращения друг к другу Вами еще не забыты?
– Их я стал забывать за ненадобностью. Причем здесь форма общения? Я рассказал все, что знал. Чего не знаю, говорить не буду и подписывать тоже.
– Вы же видите, я протокола не веду. Итак, Вы оказались в харьковском поезде по причине поиска семьи. А кто Вам сказал, что искать надо в этом направлении?
Иволгин похолодел. Они что знают о проживании семьи в Эстонии? Неужели Вольдемар засветился в чем-то и потащил за собой жену, сына, тещу?
– Сергей Семенович, в те лихие годы жизнь в столице немке по происхождению, жены царского офицера, могла завершиться у первого матросского патруля. Направление одно – на юг под крыло армии Деникина, затем в Крым к Врангелю, далее в эмиграцию и уж потом полная неизвестность.
– Если бы Вы добрались до Ростова, вступили бы в Добровольческую армию?
– Да, а куда было деваться? В противном случае расстрел, что здесь, что там.
– И воевали бы на стороне белых?
– Сергей Семенович, скажу нет, буду выглядеть идиотом. Не хочу, ох, как не хочу изображать из себя того, кем не являюсь.
– А когда все улеглось, не искали семью?
– Когда все улеглось, у меня уже была вторая жена. Знаете, как тяжело привыкать к мысли, что ты неполноценный, с одним глазом? А потом нашлась работа по душе. С лошадками оттаял, стал забывать все плохое. Как же я благодарен этим божьим существам.
Новый экзекутор делал какие-то записи в своем блокноте:
– Знаете, Иван Алексеевич, мне было приятно с Вами познакомиться. Не против, если встретимся еще раз?
– Звучит как издевательство. Куда мне деваться-то?
– Дежурный….
Следуя по коридору, Иволгин размышлял: «Сергей Семенович, наверное, годился бы ему в сыновья». И снова кольнуло где-то внутри: «Как там мой Сашка? Кем стал? Счастлив ли?». «Образованность опера, его воспитанность, умение обращаться с людьми, находящимся в полной от него зависимости, формировали благосклонное к нему отношение. К портрету опера можно добавить его мужественный вид, высокий рост, военную выправку и физическую развитость. Похоже научились в НКВД подбирать и готовить кадры. Подобное впечатление на меня производили контрразведчики той старой Царской армии».
Иволгин оглянулся и со страхом подумал: «За такое сравнение можно без суда и следствия схлопотать десятку без права выхода на свободу».
Когда Иволгина привели в камеру, первым к нему бросился циркач. Вопросы касались одного:
– Что нового?
Монах приблизился чуть позже со словами:
– Вижу озадачен, не знаешь, что и предположить. Ладно, доставать тебя не буду. Уляжется все, тогда и поговорим.
Но поговорить не пришлось, ночью вошел конвой и приказал Иволгину идти на выход с вещами.
В новой камере сидельцев не было. Стояло две кровати и одна тумбочка. Все было основательно привинчено к полу. Последнее заставило Иволгина немного испугаться. Но хладнокровие – черта, неоднократно выручавшая его из беды, вернула правильное направление мысли. Если бы хотели расстрелять, вытащили бы из той камеры. Он же не император Фридрих, чтобы вести с ним какие-то игры.
Вернувшись к личности дознавателя, Иван еще раз восстановил детали его поведения: обороты речи, манеру держаться. Никакого сравнения не было с охранителями нового порядка, которых он встречал ранее и о которых много слышал от знакомых. Мысли прибежали из далекого прошлого. Похожего офицера он знал в былые времена. Тот служил в разведочном отделе и славился талантом водить противника за нос. Судя по всему, Сергей Семенович разведчик и опытный агентурист. Но чем он, бывший офицер, бывшей армии, бывшей империи, немолодой инвалид может быть интересен разведке. Если считать по-старому, то он деклассированный элемент и в лучшем случае разночинец. Получается, что дело не в Иволгине. Неизвестно, чем занимается Вернер. Эстония издавна служила подмастерьем у Германии. В конце концов Иван запутался в своих рассуждениях и незаметно для себя заснул.
К поискам истины он вернулся уже утром. Мысль работала четко и ясно. Советы интересуют разработки Вернера в области радийной связи.
– Ну что, Иван Алексеевич? Вам понравилось в новых, с позволения сказать, апартаментах? Конечно не «Савой» или «Англитер», но противных рож поменьше, да и воздух совсем другой, – начал вторую беседу Сергей Семенович.
– Весьма Вам признателен, но скажите, давно живу, что хотите взамен? Чем буду обязан?
– Иван Алексеевич, Ваш настрой мне понятен. Понимаю, многовековая монархия, традиции, закрепленные историей… Этого никто не отрицает. Попробую никого не обличать, не обвинять, подойдем с позиции – каждая сторона в определенный исторический период хотела для России и ее народа процветания. Это движущий мотив и тех, и этих. Вы же хотите быть посередине. Не получится. А вернее получится так, что и те, и эти будут считать Вас врагом. Вы умный человек, должны понять меня и занять какую-то сторону. Оставаться хорошим и здесь, и там, значит, быть сволочью.
– Положим, я занимаю Вашу сторону. Что должен тогда делать? И с ходу еще один вопрос:
– Разрешено ли мне свидание с гражданской женой? Здесь нет подвоха. Просто давно Антонину не видел.
– Иван Алексеевич, если Вы думаете, что я с широкой улыбкой и распростертыми объятиями дам добро, то ошибаетесь. Отвечу так, всему свое время. Мне очень нужен ответ на мой главный вопрос. А теперь скажите – опер достал из пачки фотографию размером девять на двенадцать, на которой был изображен мужчина лет сорока, в пиджаке, сорочке, галстуке. На Иволгина смотрел постаревший поручик Прохоров.
– Вы знаете этого человека?
– Это поручик Прохоров Тимофей Романович. Знал его как храброго и дисциплинированного офицера.
– А вот этого субъекта знаете?
Сергей Семенович достал такую же фотографию, на которой был изображен мужчина старше Прохорова, но совершенно незнакомый Иволгину. Отрицательно помотав головой, Иван Алексеевич услышал настораживающий вопрос:
– Среди Ваших однокурсников по училищу проходил Очкасов Сергей Иннокентьевич.
– Да, впоследствии жандармский ротмистр. Служба в охранке досталась ему «по наследству», от отца. Большего не знаю.
– Никогда с ним не встречались? Говорят, он проявлял активный интерес к своим сослуживцам.
– А что Вы имеете в виду?
– Его появление в доме вашей гражданской жены или по месту вашей работы на конезаводе.
– Во-первых, про Антонину он не знает ничего. Он уверен, что моя жена по-прежнему Зинаида Иволгина. Что касается конюшни, то диверсия такого уровня стала бы оскорблением для ротмистра. Он хваток и ловок, ему было бы под силу поднять Крондштадский мятеж или ограбить Ньюйорский банк.
– Вы случайно сказали про ограбление банка, или вам кое-что известно?
– Я позволил себе порассуждать, а вы сразу стали искать фактуру. Что же мне теперь каждое слово взвешивать?
– Уж потрудитесь нести ответственность за каждое свое междометие.
Снова мысли одолели Иволгина. Сергей Семенович очень машет на дворянина, но по возрасту никак не мог получить воспитание при дворе. Породу никуда не спрячешь. Иволгин для себя решил, что парень скорее всего незаконно рожденный от какого-нибудь бывшего деятеля. Такие примеры знает русская история в огромном количестве.
– Что вы можете сказать о бывшем поручике Кондратьеве?
– Почему бывшем? Его что убили? – Иволгин пытался тянуть время, чтобы осознать осведомленность опера о его бегстве из-под расстрела.
– Нет, его не убили. Он по-прежнему живет в селе Гореносово, и матушка его по-прежнему занимается врачеванием.
Иволгин плохо знал Кондратьева, а его матушку в глаза не видел. Но ведь был еще отец Мефодий и полковник Хвостов. Дальше Сергей Семенович спросил, что могло связывать поручика Кондратьева и ротмистра Очкасова. Тут уже Иволгин совсем запутался и решил, что лучше помолчать.
– А ваше бегство из-под расстрела в Опочке? – продолжал расспросы Сергей Семенович.
Пришлось все рассказывать от начала и до конца, от приговора до посадки в харьковский поезд.
Встречи продолжались. Иволгин к первым впечатлениям о Сергее Семеновиче добавил еще одно – его собеседник опытный волкодав. Такие, если вцепятся зубами, то уже никогда не отпустят.
Постепенно Сергей Семенович вытащил все из Иволгина вплоть до мелких деталей.
Находясь в новой обстановке, в камере с одним соседом, очень безразличным ко всему, Иволгин вернулся к своим воспоминаниям о Зинаиде и сыне. Теща оказалась настолько безликой фигурой, что Иван Алексеевич, прожив с ней под одной крышей несколько лет, не видел ее ни в настоящем, ни в будущем. Зинаида всегда считалась рациональным зерном семьи, лаконичность и деловитость во всем. Иван даже и не подозревал, сравнивая ее с Антониной, что женщины могут быть другими, что они вообще очень разные, хорошие или плохие, но каждая по-своему. Он, конечно, мог написать на адрес Вернера после стихания лихорадки в жизни России.
Наверное, ощущение собственной неполноценности, возникала тема – а что он может дать близким? Тогда подсказал Очкасов. Теперь, если Иволгин напишет письмо в буржуазную страну, его «вычислят как враждебного элемента», и последствия будут непредсказуемыми. Если написать от третьего лица, можно подставить и Вернера, и Зинаиду. Там тоже за связь с Советами по головке не гладят. Искать выездного посредника, так они все под колпаком НКВД. А еще, если быть до конца откровенным перед собой, причина бездействия в том, что он встретил Антонину. Она вошла в его жизнь незаметно, постепенно подменив собой все то, что было прежде. Ведь от Иволгина ничего не требовалось, кроме одного – быть рядом с Антониной. И он был убежден, что эта женщина годами копила нежность и любовь к своему будущему мужчине. И эти чувства нашли выход после их знакомства. И сейчас в камере, вдыхая хваленый опером воздух – смесь человеческих нечистот, дезинфекции и супа, Иван представлял свидание с Антониной. И вот однажды ему разрешили свидание с ней.
На свидание Антонина пришла с маленьким узелком, в котором лежало несколько картофелин, два яйца и кусочек сала. Время, отпущенное на их встречу, было очень коротким. Они почти не разговаривали, а только смотрели друг другу в глаза, в которых каждый находил ответы на свои вопросы. Антонина старалась выразить на лице улыбку, но глаза выдавали ее грусть и тоску. Она не могла понять, так же, как и Иван, что у них впереди?
После свидания, вернувшись в камеру, Иволгин вспомнил свою первую жену Зинаиду, да так отчетливо и ясно, что стало не по себе. Смогут ли они встретиться? Как это произойдет? Иван был уверен, что Сашка поймет его.
