Елена Ядренцева
Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады
– А ей хотелось?
– Да не думаю, – Алиса пожала плечами и принялась убирать чашки. Тут только Каштан увидел, что вокруг пояса у неё повязан белый шерстяной платок.
– А это у вас…
– Что? А. Поиграй с моё, а там посмотрим, как тебе соответствие образу будет важней больной спины.
– Да мне… нет, не важней.
…Просто отец никогда, ни за что на свете не надел бы при ком-то постороннем шерстяной платок, как бы там что-то ни болело. И в одиночестве не надел бы, скорее всего, но тут Каштан не был уверен. Если даже королева позволяет себе такую слабость, то и отец мог бы временно сдаться. Он-то не король.
– Что ты там шелестишь? Короче, оставайся. – Алиса сдёрнула со стола белую скатерть. – Возражать ты не умеешь, врать не умеешь, куда тебе на ту сторону? Твой отец погорячился.
На миг Каштан представил: он остаётся. По утрам гуляет среди роз, может, остригает те, что уже осыпались. Учится варить кофе. Помогает Алисе мотать нитки. Это, конечно, нет, не дом отца, хоть кухни и похожи, будто кто-то за кем-то повторил, но и не мир, о котором Каштан не знает вовсе ничего.
– Вот накричат на тебя – что ты будешь делать?
– За что накричат?
– А так, просто, день неудачный. Толкнут, ударят, обзовут. Ты когда-нибудь толпу видел?
Каштан помотал головой.
– Игра начнётся – поживёшь при мне. Скажу, скажу – что я скажу? – воспитанник. Паж. Пажа у меня, кстати, ещё не было. Будешь просить всех примириться. Нет, серьёзно, он считает, что кричать должны обязательно за что-то, ты посмотри на него.
– Но ведь так правильно.
– Но мир устроен не как правильно, ты понимаешь?
Эти игравшие – они встречались, расставались, кто-то кого-то обнимал наверняка, и кто-то, может, бил по лицу. Даже отец зачем-то угодил в болото, лишь бы Каштан кому-то что-то вовремя пересказал. И только он сам, Каштан, отсиживался за чужими стенами. Чужими историями. И на рынок не ходил ни разу в жизни.
– А почему моему отцу важна память Гюрзы?
– Вот пусть отец тебе и отвечает.
– А раньше я тоже играл? И кем был?
– Начнётся кон – поймёшь.
– А вы не знаете, как зовут моего отца?
– А у него ты, то есть, ни разу не спросил?
Посуду Алиса мыла не солью, а содой. Тщательно оттирала, тщательно споласкивала. Промокала отдельным клетчатым полотенцем и ставила на стол вверх дном. Они молчали, пока Алиса не перемыла все чашки и все тарелки со вчера. И все ножи. Тарелки были тонкие, как лепестки. Алиса вытерла последний нож и обернулась:
– Ференц твой отец. Ференц Злодей. Ференц Отступник. Ференц Ни Нашим Ни Вашим. Я бы на твоём месте бросила его там, где он остался.
Глава 3
Ну разумеется, Каштан не собирался оставлять отца. Алису он огорчать тоже не желал, но та ведь не расстраивалась, просто злилась, а это не одно и то же. Перетряхнула его сумку, выбросила хлеб:
– Он у тебя заплесневел уже! Кто тебя собирал? Ай, всё, не отвечай. Хлеба ребёнку положить и то не может.
– Он торопился.
– Да он вообще о еде вспоминает раз в три дня, и что с того? Вот стоило взваливать ответственность, если в итоге всё равно…
Крупная соль в белой тряпочке. Сухари. Чёрный хлеб, белый хлеб. Сыр, ветчина. Фляжка с водой и фляжка с молоком. Мёд в третьей фляжке пах липовым цветом.
– А откуда вы знаете моего отца?
– Я добрая королева, а он исчадие тьмы. Конечно, мы знакомы.
– А за что вы сражаетесь?
– За первенство.
– А что оно даёт?
– Соль не забудь. Если дам ножик – не порежешься?
– Нет, я умею резать сыр.
– Ну мало ли… Так, ну, сухих ботинок у меня для тебя нет, но я эти вчера бумажками набила, уже можно надеть. Свитер возьми вот красный, это дочкин, но она больше красное не носит. Да бери-бери! Ты худенький, на тебя как раз налезет. Хоть в сумку засунь. Да я новый ей свяжу!
– А вы не знаете, мой отец вязать умеет?
– Да кто ж его разберёт. Может, и научился, пока без дела-то сидел… Точно уходишь? Точно не останешься?
– Простите. Точно.
– Всё взял?
– Вроде бы всё.
– Тогда давай смотри внимательно.
Они снова уселись за кухонный стол, Каштан – уже одетый, и Алиса развернула карту. «Узкие земли», – значилось наверху. И посредине, на буро-зелёном фоне, стрелочки: «болото», «болото», «и тут болото», «и вот здесь ещё болото».
– Не самая новая редакция, но суть ты ухватил. Когда к власти приходит твой отец, с землёй случается вот это самое, и люди жмутся по краям. Бодаются за земли со всякими там. Речными девами. Лесными девами. С кем только не бодаются.
– Это отец так делает? Он создаёт болота?
– Да, именно. Болота или лес густой. Но города не разрушаются, а так… – Алиса повела рукой, – перемещаются, отодвигаются, сливаются. Всем рукотворным твой отец очень дорожит.
Каштан смотрел на карту, вглядывался в буквы. Почерк же был узкий, летящий – папин почерк!
– Откуда у вас карта моего отца?
– Ну подарил, – Алиса принялась стряхивать с карты незнамо как туда попавшие белые хлебные крошки. – Тебе-то какая печаль, в конце концов?
– Вы что, дружили?
– Ай, ещё чего. Так, вот смотри, – она ткнула в точку, подписанную «дом К.», – тебе сюда. Там рядом лаз на ту сторону, ты найдёшь. Ищи там, где его не может быть. Если потребуют плату за вход, пообещай. Если на той стороне Карины рядышком не будет, сразу лезешь обратно и через час-два пробуешь ещё раз. Никуда не отходишь и не говоришь ни с кем. Карина должна знать, где память Гюрзы.
– А от вас надо передать привет?
– Ой, нет, от меня – точно нет. Всё понял, да? Можешь пойти через столицу, можешь обойти вот этой пустошью, – Алиса очертила ногтем вытянутое светло-зелёное пятно, подписанное как «Русалочьи броды». – Русалкам ничего не обещай. Ты простой путник, ты проездом, ничего не знаешь.
– Но я же что-то знаю. Я не могу врать.
– Тогда молчи – что я тебе могу сказать?
Алиса проводила его до крыльца. Вот она – карта, вот он – «дом К.», и вот «домик Алисы» и пририсованное к нему солнышко с восемью лучами. Но как дойти от домика до дома? Как это соотносится? Куда ему? И отец будет всё это время отмокать во мху?
– А вы…
Алиса так и стояла на крыльце, и огромные двери были распахнуты настежь. На платье светлая королева накинула шаль, и всё равно Каштану стало за неё холодно: тут, снаружи, дул ветер, и руки у Каштана покрылись мурашками.
– А у вас нет ленточки, Алиса?
– Королева.
– У вас нет ленты, королева?
– А должна быть?
– Не знаю.
О, как ему не хватало шарфа. Почему-то в лесу с отцом было теплее, даже по утрам, даже когда на лужах хрустел первый лёд.
Ветер обтряхивал розы, и лепестки неслись куда-то вдаль на фоне тёмно-серых облаков.
– Просто я подумал, что вы же королева. Может, есть. Отец же явно не рассчитывал, что я буду сто лет идти пешком.
– А что ты можешь мне дать?
– Я скажу спасибо. И могу попросить синиц вам помогать.
– Да на что мне твои… А крикнуть можешь? «Алиса, гони ленту, я спешу»?
– Алиса… что-что делай с лентой?..
– Безнадёжен. Держи, – Алиса протянула ему моточек белых шерстяных ниток, заколотый булавкой. – Хорошо хоть, решился попросить. А почему ты, кстати, не подумал, что, если я тебя вот так вот собираю, значит, дорога будет долгая и всё пропало? Ну, что нет у меня ленты, да и всё тут?
– Люди умеют врать.
– Вот умница, запомнил. Держи кончик. Нитка, давай нам дом Карины или рядышком. Каштан, когда я в следующий раз тебя увижу, игра уже начнётся. Мы враги по ней.
За миг, пока Каштан ещё стоял на месте, она успела рукавом стереть с его щеки какой-то след – Каштан не знал, где мог испачкаться. Будто Алиса просто хотела лишний раз коснуться.
* * *
«Дом К.» оказался ещё меньше отцовского – избушкой, срубом посреди поляны. Отец свой дом хотя бы обил досками, хотя бы лаком покрыл – «привёл в приличный вид», как сам говорил. Тут о приличном виде и речи не шло – сруб и пристройка. На крыльце стояли высокие болотные сапоги, перед крыльцом – лавочка. И где тут этот лаз?
Каштан обошёл дом кругом – нет, не избушка, ладно, но так, сарайчик по отцовским меркам. С другой стороны, он-то, Каштан, какое право имел осуждать чужие дома? Вот сам построишь хоть один – тогда и говори, а пока…
Под дверь была подсунута записка: «БУДУ ПО-ПОЗЖЕ ТАМ ТАКОЕ НЕ ПОВЕРИШЬ К.». Алиса на всякий случай дала ему с собой и карандаш тоже, поэтому он аккуратно соединил «по» и «позже» в одно и положил записку на прежнее место. Алиса сказала, кажется: «Ты всё найдёшь», но, может быть, она опять рассчитывала на кого-то умного? Того, кто может за себя постоять и кто умеет врать. Может, такой уже нашёл бы лаз, поговорил с Кариной, и теперь был бы на пути к отцу, и принёс бы силу, и тот бы осушил болото одним взглядом. Больше всего на свете Каштан сейчас хотел бы просто ждать, пока отец придёт из леса. Перечитывать справочник по строению рыб. Смотреть в потолок.
Окон у местного домика было три. Два – ничего, стеклянные, хотя и грязноватые, и одно – крест-накрест заколоченное досками поверх закрытых ставней. Каштан погладил доску и немедля поймал занозу. Сунул палец в рот.
Алиса сказала: ищи вход там, где его не может быть. Дверь – это и есть вход. Окна – тоже. Но в заколоченное окно никто войти уже не сможет, а значит… Каштан медленно потянул за одну из досок, и окно правда отворилось – обе ставни оказались одной-единственной дверью. И изнутри, из темноты, пахнуло сыростью и свежим хлебом, и сразу за тем – свежей краской.
– Дверь закрой! – заорали из тьмы девичьим голосом.
Он что, слышал такие голоса? Нет? Откуда тогда вдруг всплыло название?
– Твою иллюзию, плату гони или дверь закрой!
– Я… я готов отдать, мне нужно на ту сторону.
– Да что ты шепчешь там?!
– Мне нужно на ту сторону.
– Алло, ты платишь или нет?
– Плачу, да, да, плачу!
Его не слышали. Темнота в доме билась и пульсировала, как птичье сердце.
– Э, я закрою щас, и всё!
Может, отца бы она поняла. Отец стоял бы твёрдо, не отдёргивался бы, и сказал бы, конечно, в ответ – не заорал, а именно сказал:
– Да я готов платить, ты пустишь или нет, ну?
Кажется, получилось. Темнота успокоилась, затихла и пригласила тем же голосом:
– Залезай, раз пришёл.
Интермедия I
На той стороне воздух был пропитан моросью. Каштан не глядя перелез через натянутую крест-накрест ярко-жёлтую ленту и вывалился в огороженный забором двор. Чуть не упал в лужу. Лужи, и песок, и у забора – чуть-чуть измочаленной травы, и лавка, и стог сена – такого мокрого, такого обвисшего, будто им вдоволь повозили по грязной воде и так и бросили, – вот и всё, что тут было. И ещё небо – мутно-розоватое, как рвота. И девушка с короткими чёрными волосами – стояла к Каштану спиной, и намыливала бельё, и полоскала в жестяном тазу.
– Эй, – сказал Каштан, примаргиваясь к этой общей тусклости. – Привет! Ты Карина?
– Я ленту для кого лепила? – девушка обернулась, и руки её – в одной вспененный кусок мыла, в другой наволочка – медленно опустились.
– А, это ты, да?
Глаза у неё были тёмные, в коричневый, а всё лицо покрыто чёрными веснушками.
– Вот ты и пришёл.
– Вот я и пришёл.
– А я думала, он тебя убил.
– Кто?
– Идиот. Пойдём.
Ладони у неё были розовые, распухшие и сморщенные одновременно, будто она стирала в кипятке. Потом, когда Каштан её вспомнил, он вспомнил и это – что она никогда не стирала в тёплой воде, только в горячей или ледяной, – а пока просто смотрел. Все только и делали, что таскали его за собой, как любимую книжку или одеяло.
– Меня прислал отец, – сказал привычное. – К Алисе и к тебе. Сказал: где сила Ференца, помнит только Гюрза, и вот я здесь, а отец ждёт меня в болоте.
– Да пусть провалится там.
Она схватила таз, и вода выплеснулась ей же на ноги. Мутная, пыльная вода.
– Пойдём, – сказала Карина, стоя в этой воде в сиреневых (он только разглядел) тапках без задников. – Пойдём, пойдём домой. Пожалуйста. Ждёшь его, ждёшь, хоронишь его, хоронишь, а он является такой красивый и с инструкцией. Что, кроме игры, ничего и нет, да? Знаешь, что помогу, вот и пришёл?
– Я не помню, кто ты такая.
– Почему ты всегда играешь больше всех?
– Я не играю, я и правда…
– Идиот, – Карина дёрнулась, и вода в тазу опять плеснула. – Да не смешно же, ну?
– Я не шучу.
– Гюрза, не смешно, – она всё прижимала таз к животу, – на западе поют твою историю, в долинах поют, у реки поют, а ты меня не помнишь? Да я тебе даже записки оставляла! Вдруг ты придёшь, а меня нет. А ты что вздумал!
«Я не Гюрза», – хотел Каштан ответить и не смог.
– Я, я… Я верю, что меня зовут Каштан.
– Ну и дурак.
В доме Карины оказалось очень холодно. Снаружи он весь был будто бы в заплатках – вот тут тёмное дерево на светлом, а тут вообще прибит лист жести. И внутри так же: не прибрано, неуютно, разуваться нельзя – пол ледяной, а в углу и вовсе куча сухих листьев. Стол, сколоченный кое-как, и сиденья из ящиков. Кровать – тоже несколько ящиков, продавленная красная лежанка в катышках, и на всё это сверху брошен плащ.
– А как вы греетесь?
– О, а тут есть такое, руки греть… мангал, – Карина хмурилась, будто вспоминала слова и вообще саму возможность разговаривать.
Свет проникал через фальшиво заколоченное окно и через щели в стенах, и Карина ещё отгородилась от ветра ладонью и зажгла фонарь. У неё были, оказывается, перчатки без пальцев и синяя чиркалка – проводишь по железному колёсику и высекаешь огонь.
– Это волшебная вещь?
– Нет, это зажигалка.
– Ты правда тут живёшь?
– Да мы все тут живём. Ты что, не помнишь? Дом родной наш с малых лет.
– Что?
– Ладно, шучу, шучу я, в этом доме ты никогда не жил. Тут даже я недавно живу. Зато смотри, я сочинила им мессию. Ну, всем своим, кто ждёт кого-нибудь.
– Кого?
– Ну, вместо твоего отца. Чтобы хоть кто-то пришёл.
– Вместо кого?
– У тебя что, и выразительность украли вместе с памятью?
– Да кто украл?
Карина плюхнулась на лежанку – сиденье даже не заскрипело, нечему там было скрипеть. Блаженно вытянула ноги, всё ещё в огромных тапках, и на полу стоял фонарь, и вся Карина получалась только тень и свет.
– Смотри, – сказала, поднося ладонь ко рту, – смотри, как я теперь умею. Это он меня научил.
Зажмурилась – и выкашляла что-то в лодочку из пальцев, в полосатую перчатку. Кашляла плохо, будто долго-долго мёрзла и даже во сне в груди и в горле у неё ползло шершавое, – но на ладони остался кусочек жёлтого света. Тёплого, кажется. Таким же светом была наполнена та лампа на их с отцом кухне.
– Он учил выдыхать, – сказала Карина, – медленно, как на стекло дышишь, когда от холода запотеет. И думать о своём. Но это долго. И ему самому и этого не нужно было, он обнимает – и готово.
– Он тебя обнимал?
– А тебя нет, что ли?
Кусочек на её ладони так и манил. Похож на янтарь. На соты. На варенье из морошки, когда сквозь него пытаешься посмотреть на свет. На цветное стекло.
– Что это?
– Это энергия для нас для всех. – Даже огонь в фонаре рядом с этим сгустком света казался будто бы разведённым водой. – Что для нашей стороны, что для другой. Ваш мир ещё туда-сюда, где взрослые. А тут атас. Они же здесь не знают про игру, и всё только сереет и сереет. Твой отец мог вагонами свет гнать, вокруг него сейчас бы все теснились. А он ушёл, понимаешь? С тобой что-то сделал и ушёл, осталась только я. И вот я надеваю его плащ, – она стиснула свет в кулаке и правда нацепила плащ; тот был ей велик, – и вот я надеваю его плащ, ленточкой кое-как перепоясываю дорогу своей памяти к нему и делаю вид, что я – это он и есть. Ты видишь обман, но другие-то не видят. Всем нужен кто-то вроде твоего отца.
– А почему не кто-то вроде тебя?
– А ты променял бы?
Она крутнулась вокруг собственной оси, хотела встать на цыпочки, но в тапках не вышло; плащ был велик ей – и одновременно впору.
– Я думала, он сгинул, понимаешь? Всё завалил и сгинул, и тебя унёс с собой. Я думала, хоть кто-то должен тут остаться. – Она осела на кровать. – По вашу-то сторону всем легко. Леса, русалочки. Я думала, хоть кто-то должен здесь быть.
– Ты не пойдёшь со мной за отцом?
– Я сейчас пойду только в магазин. – Она одёрнула отцовский плащ, но так и не застёгивала. – Сама пойду, не как Ференц. Хочешь – давай со мной. Я хочу, чтобы ты увидел, что он сделал.
– Что такое магазин?
Магазин оказался домиком на обочине. До него нужно было идти по песку и грязи, вдоль дороги, а сама дорога была шире, чем Каштан когда-либо видел, и камень был на ней какой-то чёрный и нескользкий совсем, и гладкий, без стыков. Будто дорогу не выкладывали им, а обливали.
– Да, конечно, облили. Ты… А, ладно.
Карина всё косилась на него, будто уверена была, что он сейчас расслабится и сделается тем, кого она привыкла видеть, – может быть, спину выпрямит или что-то в этом роде. Или походка станет другой. Или манера улыбаться. Но Каштан смотрел на дорогу – даже подошвой по ней поводил туда-сюда, – и на ели вдоль дороги, и потом – на дверь домика, всю оклеенную какими-то бумажками. «Самый низкий тариф», «Кубики дёшево», «Проведу свет, оплата после получения», «Дрова недорого», «Оптоволокно».
– Дрова недорого, – хмыкнула Карина, открывая дверь. – Они б ещё «валежник» написали.
– А что…
В магазине был очень грязный пол – очень гладкий и очень скользкий. И картонка у самой двери не спасала – может, кто-то думал, что вся грязь останется на ней, но так не получилось. Внутри был, кажется, деревянный прилавок, похожие Каштан видел в той книге о рынке, и деревянные полки, на которых лежал хлеб, и прозрачные полые кубы, внутри которых тоже что-то стояло и лежало: «кофе», «молоко», «йогурт»…
За прилавком стояла женщина – усталая и какая-то подтаявшая. Как будто по лицу у неё долго текли то ли слёзы, то ли весенняя грязь и дорожки так и остались. Впалые щёки, смуглое лицо, тёмные волосы собраны на затылке, и, главное, глаза – как будто она смотрела сквозь такое окно, за которым всегда шёл дождь.
– Тёть Маш, – сказала Карина, пропустив Каштана вперёд. – Тёть Маш, тёть Маш, я принесла.
– Кого? А, это ты, Карин. Что, сколько принесла-то?
Карина сунула руку в карман и протянула давешний кусочек света на раскрытой ладони.
– Не в крови? Хорошо, – женщина повертела кубик в руке и сунула куда-то под прилавок. – Сигареты есть, будешь?
– Не.
Каштан, пока они говорили, всё оглядывался. Тут продавалось мыло, и стиральный порошок, и почему-то игральные карты.
– А это кто? Новенький?
– А, не, тёть Маш, это родственник. Хлеба дашь?
– Сколько?
– Да батон. И молока, что ли.
– Пива не возьмёшь?
Карина махнула рукой.
– Так я тебе ещё должна буду?
– Ну.
– Лучше б пивом забрала.
– Да младшенький не пьёт.
– Младшенький? А чего он молчит-то?
– Он городской, отвык.
– А, – сказала женщина, как будто разом всё поняла. – А, городской. А что они, совсем не пьют там, что ли?
– Этот не пьёт.
– А, этот не пьёт.
Карина щурилась – рассматривала всякое засохшее печенье, и жёлтые коробки с надписью «шоколадное веселье», и пакетики с надписью «желатин». Женщина снова сгорбилась за прилавком – как будто у неё давно и привычно болела голова. «Ноги куриные 5 шт.». «Чулки цвет луковый».
– Рыбий жир хочешь в капсулах? Я сама пью.
– Да какой рыбий жир, тёть Маш, ну?
Карина будто чего-то ждала. Может быть, это испытание для него, Каштана? Карина не предупредила. Но ведь на то и испытания, чтобы не предупреждать. Ноги опять замёрзли. Пахло сырой рыбой. Каштан шагнул к прилавку, к женщине в её пасмурность:
– Хотите, я вам помогу? Вылечить голову. Я чувствую, что она болит. Можно? – он поднял руки, но до женщины пока не дотрагивался.
Отец тоже так делал, мог лечить руками, и вот теперь Каштан понимал, как это было, – чужая боль отдавалась в собственных висках. Тягучая, усталая, заунывная. Как будто день за днём он разделывал куриные тушки с их бледно-розовой в мурашках кожей – день за днём с хрустом раздвигал куриные ноги, день за днём, день за днём, день за днём…
– Да что ты делаешь-то?
Женщина смотрела испуганно, но ясными глазами. Встала и повторила:
– Ты чего делаешь-то? Я тебя просила? Карин, он у тебя из этих, что ли?
– Не-не-не, – Карина замотала головой, – он не из этих, вам почудилось. Городские просто странненькие. Да какой из него, вы сами посмотрите!
– Ну не знаю какой, – женщина шагнула назад, вжалась в полки с хлебом и мотала головой. – Забирай-ка что причитается да иди подобру отсюда. Иди-иди, а то щас этих позову.
– Да у тебя и телефона нет, тёть Маш.
– Надо будет – найду, как позвонить. – Женщина спрятала руки в карманы своего синего фартука. – Давай-давай. Вон пять батонов сразу забирай и уходи.
– На кой мне сразу пять?
– А мне облава на кой? Давай-давай, чтоб духу вашего тут не было. Умные, блин. – Она вытащила из фартука белую баночку, отвинтила крышку, закинула в рот капсулу. – Ой, блин. Добренькие нашлись за чужой счёт.
– Да он не знает ничего!
– А мне какое дело?
Из магазина выходили нагруженные хлебом, молоком и теми самыми куриными ногами.
– Тебя кто просил лезть? – спрашивала Карина, кое-как перехватывая буханки под мышкой. – Тебя кто лезть просил? Один, что ли, умный, да?
– Ей было больно.
– Да здесь всем так, что теперь-то! – Она зубами перехватила прозрачный пакет с куриными ногами и одёрнула кофту под плащом. – А знаеф, пофему всем так? Тьфу, знаешь, почему? А потому что твой отец прервал игру!
– Что?
– Чем активней идёт игра, тем лучше миру. Чем медленней, тем мир сильней хиреет. Вон видел, сколько солнце не появлялось?
– Нет.
– А, да, откуда тебе видеть. Ты ж у нас нормальный весь.
Каштан запутался. Проще смотреть на лужи на дороге: маленькая – огромная, большая – маленькая. Вот бы ещё ручьи были, но они – весной, а тут было что угодно, но не весна.
– А что тут…
– Год какой?
– Нет, время года.
– А, – Карина нахмурилась. – Время года – осень. Точно, осень, наверно. Ну да, осень.
– То есть точно ты не знаешь?
– Да я как-то давно на календарь… – она опять перехватила куриные ноги. – Ну не весна же. Значит, осень. Зимой снег лежит. Ты вот сейчас что – ничего не говори. Поздоровайся и не говори. Полезешь лечить кого-то – мы к твоему отцу вообще не пойдём.
– А так пойдём?
– А так – наверное. Но сначала пойдём мы к Саше и к Алисе, потому что я знать не знаю, где там твоя память.
– А почему мы не можем сначала к отцу? И у него и спросить… Про память и про остальное.
– Потому что он сам же себя вывел из игры. – Карина будто каждым словом огрызалась, как будто у неё что-то болело, но когда Каштан попытался хотя бы понять, что болит, – отшатнулась так, что чуть хлеб не выронила, все буханки, которые несла. Одна всё-таки улетела и теперь валялась в луже. – Только посмей, – сказала Карина и наверняка и руки перед собой выставила бы, если бы не поклажа. – Только посмей, и мы с тобой тут подерёмся. Отец родной не узнает. Только попробуй.
– Но тебе же плохо?
– Кому сейчас не плохо, покажи мне?
А хлеб так и лежал в грязной воде.
«Я бы тоже остановил такую игру. Эта плохая. Нужно просто начать новую».
– Мы отправляемся к Саше и к Алисе, – Карина говорила, будто одновременно дёргала какие-нибудь шнурки или завязки и никак не могла развязать, – и отдадим им весь несчастный хлеб. А ты молчи.
