Елена Ядренцева
Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады
Глава 11
– Мы играли, – повторила Карина.
– Нет, – сказал Гюрза.
– Как интересно. То есть кто-то из вас врёт?
– Угу, – сказала Карина. – Просто этот вот выпендривается.
Она не поднимала головы, но всё равно знала, что Ференц сейчас смотрит на неё. Под некоторыми взглядами чувствуешь себя самым одиноким существом на свете. Как когда Катька отняла последнюю жвачку и ещё и смеётся, а тебе лет шесть. Или как когда закрывают в туалете, потому что орала на тихом часе, а тебе вообще четыре, и ты не умеешь ещё читать надписи, чёрные на зелёных стенах. Хочешь нарисовать сердечко, но ведь нечем.
– Отец! – Гюрза вскочил. – Вот зачем ты её допрашиваешь?
– А кого, – спросил Ференц, – тебя, что ли?
Или как будто вызвали к доске, не помнишь ни отрывочка, а все вдруг замерли, как кролики, и уставились на тебя пустыми глазами. Потом-то перестали вызывать, как раз когда ей стало всё равно, но вот сначала…
– Ну и зачем ты стала его выгораживать?
И ведь она же отнимала его время, время Ференца, – в этот самый миг крала, когда стояла, специально наклонив голову, не глядя в глаза, уперев взгляд в ковёр, как будто была циркулем. Дура. Шмыгнула носом.
– Отец, не…
В интернате пахнет лежалой сыростью, топкой овсянкой, запрещёнными духами. Там бы она была на своём месте. Там, по крайней мере, всем всё равно, кто кого погружает в сон.
Так увлеклась тем, что она теперь как циркуль – смотреть под ноги Ференцу, не на него, на туфли только, или что это – тапки? – кошмар какой-то: главный в замке, а носит тапки-туфли с острыми носами, – так увлеклась этими тапками, что, когда прозвучал хлопок, сперва решила: это муху. Это муху кто-то шлёпнул.
– Ещё раз ты такое обо мне подумаешь, – сказал Ференц, а Гюрза почему-то не отшатывался, а, наоборот, поймал его руку, прижал к щеке.
Линия циркуля была нарушена – теперь между Кариной и Ференцем вклинился Гюрза. Сыростью и овсянкой больше не пахло – только мёдом и немного водорослями.
– Отец, – откликнулся Гюрза вполголоса, – отец, ты под игрой сейчас. Нельзя же при чужих.
– Да какая она чужая, вон как за тебя вступается. Начал игру кто?
– Я, – влезла Карина. – Я его – как бы сказать? – на слабо взяла, вот.
– Да не было там никакого «на слабо», – отмахнулся Ференц, – можно так не стараться. И речь не о том.
– Я попытался её в сон погрузить, – объяснил Гюрза, – то есть попытался напугать, но соскользнул в игру.
– Да что такое эта игра ваша?!
– Игра, – сказал Ференц, – игра диктует поведение. Если он сын злодея, он и ведёт себя как сын злодея. Вон, людей усыпляет.
– Так он же из благородных побуждений.
– Из благородных он бы сделал новое стекло.
– Так я и сделал, – оживился Гюрза. – Сразу, ещё до ужина. Но эта там сидела такая довольная…
– Ни шага больше, – сказал Ференц и наконец отвёл свою ладонь от лица Гюрзы, – ни шажочка к игре не делай сам, ясно тебе?
– А то стану как ты?
– А то станешь как я.
Карина хотела сказать: в смысле, станет как Ференц? Что плохого, разве не все нормальные парни хотят быть как отцы, ну, если бы у них были отцы, – но Ференц вышел так же стремительно, как и появился, а Гюрза снова опустился на кровать – на её же кровать! – только на этот раз закрыл лицо руками.
– Ну эй, – сказала Карина, – я тут, вообще-то, спать ложусь, ничего?
– Да никуда ты не ложишься. Никуда ты… Зачем ты это всё устроила? Я что, просил меня защищать? Какое «на слабо»?
– Да потому что люди правда так играют! Вы все тут со своими тайнами…
– Мы со своими тайнами тут что?
– Жизни не знаете.
– А, это той жизни, где над слабыми можно издеваться просто так?
– Да между прочим, твой отец тебя ударил только что!
– И что теперь, он хуже, чем ты, по-твоему? Ещё бы ты ударила Семёна. И что, ты хочешь сказать – я так же слаб?
Конечно, он сидел на одеяле. Карина обошла кровать, вытащила пижаму из-под подушки, переоделась, косясь на Гюрзу, – точнее, пялясь ему в спину, потому что он-то сидел статуя статуей, – и улеглась на свободный край. А потом стала дёргать одеяло.
– Ты специально издеваешься?
– Нет, я хочу, чтобы ты встал.
– Ну?
Он и правда встал, и от рывка Карины одеяло взмыло вверх. Они здесь были тонкие и шерстяные, какая-то светлая шерсть – спросить бы чья…
– Лучше бы этого своего Семёна научили драться, – сказала Карина, кутаясь в это шерстяное по самый нос. Гюрза тут может восседать, пока не окаменеет, а она хочет спать и видеть луг во сне. – Вот что ты тут сидишь теперь? Подумаешь, в сон погрузил.
– И поддался игре.
– И что?
– И отец от разочарования тоже ей поддался. Когда он тебя спрашивал – как, плохо было?
– Да ну. – Луг уже ждал её, он расстилался, переливался жёлтым, синим, розовым, только закрыть глаза и попросить Гюрзу, чтоб, когда будет уходить, погасил свет. – Это же не когда весь класс ждёт, пока ты извинишься или что-то в этом роде.
– Что?.. – Гюрза даже обернулся. – Никак не пойму, в каком месте ты жила.
– В нормальном месте. Там все играли для веселья, а не для безумия.
– Ты говоришь о том, чего не знаешь.
– Да всё я знаю, – кровать будто бы раскачивалась, – всё я знаю…
Она-то думала, Гюрза давно ушёл; ей успела присниться Катька, спальня, дежурство по столовой, – когда он вдруг проговорил где-то над её головой, очень тихо:
– Спасибо, что пыталась за меня вступиться.
– Сам дурак.
* * *
Он появился ночью, и – в отличие от всех этих мертвецов из старых фильмов, которые им ставили в холле, пока Слалом не заметила, – этот-то был вполне тяжёлый. Сначала Карина решила: это Ференц; тот так же держал спину, так же, наверное, мог стоять у окна и вглядываться неведомо во что, потому что вообще-то её окна выходили на задний двор и на штабеля досок у стены, и на что там было смотреть, да ещё ночью…
Но вот потом он сел – в её, между прочим, кресло, вытянул ноги, – и кресло еле слышно скрипнуло, а гость заговорил:
– Осознала ли ты, куда попала, дерзкое дитя?
Голос был не Ференца. И ещё этот гость Ференца выше, и волосы у него хоть и тоже длинные, но светлые. Луна светила через шторы – так, чуть-чуть светила, рассеянно, как если блёстки для глаз вдруг тебе достанутся и ты размазываешь их в ночи на всё лицо, – луна чуть-чуть плескала, а вот волосы у этого будто вобрали сияние и им хлестнули.
– Вы кто? – спросила Карина. – Вы чего пришли-то ночью?
– Хотя бы обращаешься на «вы», – сказал гость будто сам себе, как врач на осмотре, – уже хорошо. Я тот, с кем ты должна была оказаться изначально.
– В смысле, я должна была? За мной уже Алиса приходила.
– Ах, Алиса, – проговорил гость – будто облизнулся. Наверняка язык был ярко-красный, как совсем плохая помада, и такой тонкий ещё… – Ах, Алиса зашла. Как замечательно. И почему же она тебя не привела?
– Так я с ней не пошла, – Карина села на кровати, но одеяло не отбросила почему-то. Интересно, если заорать «Спасите, он меня трогал!», вдруг здесь сработает? Тут странное место. А гость расположился в её кресле и руки положил на оба подлокотника, как царь в учебнике. – Я вас не приглашала.
– Что, прости?
– Я говорю, что вам войти не разрешала.
Если это друг Ференца – пусть тот сам скажет. Если это какой-то друг Алисы, то Карина ему уж точно ничем не обязана, облизывает он там губы или не облизывает.
– Я вас не приглашала.
Гость поморщился, привстал, уселся снова, расправил плечи. В следующий раз хоть ведро над дверью вешай – только войдёт какой-нибудь Гюрза…
– Ты не любишь своих подруг?
Подруги тут при чём?
– Да ну конечно, – Карина так и сидела на кровати, слезть почему-то не могла. – Вам-то какая разница? Явились среди ночи, не представились, и сейчас ещё и начнёте это всё: о нет, как же ты здесь живёшь, о нет, мы выдадим тебя за принца, пойдём же со мной?
Лицо у него было удивительное – ровная кожа, даже лучше, чем фарфоровая, потому что фарфор холодный, а этот сам выбирал, когда ему быть холодным, а когда не быть. Он всё сидел в кресле, то есть почти на троне, и Карина представила: вот она встаёт на колени, вот целует пальцы – то есть не целует, конечно, а касается губами, – а луна светит и светит в окно.
– Принца, – проговорил пришелец очень мягко, – конечно, ещё надо заслужить. Но я могу помочь твоим подругам – помочь кому-то одному, если пойдёшь со мной, и всем, если ты согласишься… Впрочем, позже. Ференц-то, верно, никому помогать не собирается?
Ференц вообще об этом с ней не говорил. Обещал – можно будет навестить, а сам пока что… Как там он сказал, «не в первый день»?
– Вижу, ты понимаешь, – проговорил гость, и если бы он сейчас повёл рукой – Карина качнулась бы вслед, – суть тёмных, дитя, есть то, что они вечно врут. Таков обычай.
– Одежда же, – сказала Карина неуверенно. – Одежда, нет? С одеждой точно не соврали.
– О, и чего им стоили эти тряпки? Они такое могут продуцировать стопками, дитя, а я могу показать тебе реки и белые мосты над ними, горы и долины, розы в садах, и зеркала в беседках, и стеклянных птиц. Ты не сообразила, где оказалась, но если пойдёшь со мной…
– Если пойду с вами?
Как же она фигово выглядит в чёрной пижаме со звёздами, в ошейнике, который не сняла даже сейчас, с ногтями, которые стригла в интернате канцелярскими! А вот этот ещё её жалеет…
– Если заслужишь, чтоб я взял тебя с собой, душа твоя тоже станет как стеклянная птица – прозрачна и красива. Но зачем сейчас об этом? Я могу взять твою подругу – как там, Катерина? – и дать ей то же, что и тебе. Я лишь хочу помочь. Ты же подумала, что с ней сделают, когда ты сбежишь?
Ни о чём-то Карина не подумала. Хотела сказать – не смогла, так и качала головой, приоткрыв рот. Тело будто само собою встало на колени.
– Кого-то же должны теперь отправить туда, куда не отправили тебя. Кто за тобой недосмотрел. Кто дал тебе ключ. Кто на тебя оказывал разлагающее влияние. Или это ты оказывала?
Никогда, никогда больше я не буду… я не… Слёзы сами текли, частые и тёплые, Слалом сказала бы: «Иди над супом поплачь»; Карина опустила голову. Почему она всем поверила? Почему не подумала, что Катьке из-за неё…
– Глупая, глупая, доверчивая девочка. Ещё ведёшься на картинки. Но ничего страшного, у нас ты будешь слушать звон и есть плоды, пить воду и смотреть на белое, и тогда…
«Но я же не хочу, – пробилась мысль будто чужая, будто лёд треснул, и Карина даже вздрогнула. – Я же ведь не хочу смотреть на белое. И я хочу ещё узнать Гюрзу. И извиниться перед этим, перед Семёном. И чтоб Франтишка одолжила лак ногти накрасить».
Друг Алисы, кто бы он ни был, вскинул голову и вцепился в подлокотники, и опять показалось: пальцы удлинились… Вскинулся и сказал:
– Ты думаешь не о том.
– Подумаешь! О чём хочу, о том и думаю!
Чувство было – как если зимой выпутаешься из великоватой шубы, из шалей, из шарфов и смотришь, наконец, на небо, а там голубое. Карина, простудишься, Лапшевич, простудишься! – а небо есть, и чёрная шерсть почти и не царапает, и можно подышать.
– Я не хочу, – сказала Карина, на коленях же отползая назад, потому что этот встал. – Я не хочу… я не хочу с вами идти.
– О, как нехорошо. – Гость подошёл к самой кровати, и Карина вжалась в спинку. – Как же это печально, что ты совсем запуталась, где зло, где благо.
– Зло – приходить в чужие спальни.
– Ты дерзишь мне?
– Зло – шантажировать людей их же друзьями!
Он наклонился к самому её лицу – не чтоб поцеловать, Карина знала это; глаза у него были как лёд в лунках.
Он приоткрыл рот. Пахло анисом. Если только он сейчас…
– Мне показалось, кто-то думает беду, и я поэтому пришёл, но если ты не хочешь видеть, ты просто скажи, и тогда я улечу, то есть уйду, Ференц вечно ругает за неточность… Ой!
Семёна смяло – как шмотку, как тряпку, смяло и откинуло в угол, гость только рукой шевельнул; но пока он шевелил, Карина снова будто выбралась из-подо льда. Я – здесь. Я – здесь. И никто не посмеет меня увести ни к каким там стеклянным птицам-дрицам.
Семён в углу закопошился – как кот под простынёй. Да откуда он тут вообще появился? Кто его просил? Анисом всё ещё пахло так, что Карина аж чихнула, но никакого больше льда, и никогда она…
– Ты упускаешь шанс помочь подруге?
– Я даже не знаю, правда ли с ней не всё в порядке. Но я спрошу у Ференца, а вы уйдите сейчас же.
– Да, – пискнул Семён из угла. – Уйди, ты, нарушитель, вас не звали!
– Призраков следует развеивать, – сказал гость недовольно. Он попытался щёлкнуть пальцами – и не смог, они соскальзывали, расплывались, как во сне бывает. Удастся ли второй щелчок, Карина ждать не стала и боднула гостя головой в живот. – Ах ты нахальная…
– Да сами вы нахал!
Конечно, он попятился к стене, но почему-то не упал, что-то с ним было… Карина вскочила, врезала ему подушкой раз, и два, прямо по белым волосам, пока не разогнулся, сам ты нахал, явился портить мою сказку, ещё и мелкого обидел, это мой мелкий, а ты иди, откуда пришёл, – с птицами и розами, и никогда, никогда больше не переступай порог!
– Нет власти твоей надо мной! – закричал Семён. – Нет власти твоей надо мной, повторяй, Карина!
– Нет власти, – а ей в лицо как будто ветер дул теперь, ветер и пыль, вечное лето, что такое? – Власти нет надо мной, потому что с фига ли она есть!
Ветер дул и дул, и этот схватил за руку – до синяков, так меряют давление, так волокут смывать тушь, – и она закричала, может матом, и пол задрожал, и всё закончилось.
Глава 12
– Кто это был? – спросила Карина сразу же, за завтраком, потому что потом Ференц куда-то обязательно бы делся, и осталась бы она одна, как дура.
После интерната можно пойти хотя бы на заправку, хотя бы продавщицей, и её взяли бы, потому что она умная. Помнит числа. Не успевает забыть конец предложения, пока запишет начало. Даже не умная, а… Как там Слалом говорила, ну – ресурсная?.. Такое слово, из-за которого её чуть было не отправили на отбор, но Карина не захотела ехать, потому что в интернате точно есть Катька, а после отбора ещё фиг знает куда пошлют.
Так вот. Дома Карина была хоть и неуправляемая, но ресурсная, то есть в выигрыше, то есть на коне. Понятно, что можно, чего нельзя. Почему Ференц вообще появился именно тогда, когда Слалом решила её отослать? Почему ни днём раньше? Если он всё равно умел так заморочить головы, что все кидались делать что он просит. Зачем она тут? То одежду даёт, то луг покажет, а на вопрос-то так и не ответил.
Он ел очень медленно – яичницу с помидорами. Как будто должен был каждый кусочек оценить и поместить у себя в голове на место от первого до двадцатого, или сколько их у него там было, она аж вопрос забыла, пока пыталась посчитать. Гюрза, который вновь сидел от Ференца по правую руку, громко откашлялся, но Карина всё смотрела, и Ференц в конце концов отложил вилку:
– Да? Тоже хочешь яичницу?
Он эту яичницу разделывал ножом. Не таким, который и для хлеба, и для мяса, и угрожать кому-нибудь спокойно можно, а маленьким, тупым наверняка, такой ребёнку дают – пускай режет пластилин.
– Нож дурацкий, – сказала Карина на пробу. Знает ли Ференц, кто к ней ночью приходил? Почему в ссору с Гюрзой и ссору с Семёном он вмешался, а тут, когда её почти что увели…
– А, – сказал Ференц, – и тебе доброе утро.
Да подавитесь вы.
– Ночью, – сказала Карина. – Приходил. Кто.
В интернате хотя бы были, ну, уроки. Вряд ли Гюрзу подобьёшь пить на задворках краденое пиво, да тут и пива-то нет.
Почему они молчат?
Пахло жареной ветчиной и снова водорослями. Столы тут были грубые, деревянные, без скатертей, и правильно – стирать замучаешься… Или сотворять и развеивать. Гюрза нахмурился. Ференц сказал:
– Да нет, ну вряд ли ты бы стала ни с того ни с сего извергать изо рта площадную брань, правда, Карина? Скажи что-нибудь ещё.
– Я спросила: кто ночью приходил. И что с Катькой. И для чего я вам нужна.
– Понятия не имею, что там с твоей Катькой, – сказал Ференц, а Гюрза уже зачем-то отодвинул стул и встал у него за спиной. – Гюрза, потише.
– Она сказала: моя мать была…
– А мне сказала, что я идиот, но нецензурнее. Если мы слышим не одно и то же, есть вероятность, что Карина говорит и вовсе третье, да, Карина?
– Я ничего такого вам не говорила!
Теперь на неё смотрел весь зал. Минотавры приподнялись с мест, призраки взмыли под потолок, русалки откинули волосы за спины, и вот ещё какие-то бледные только головы поворачивали в её сторону, но так медленно, что уж лучше б тоже вскочили.
– Я тебе верю, – сказал Ференц, вставая сам и вскидывая руку. – Ты на глаза лучше смотри, Гюрза, – кто с такими глазами станет оскорблять?
Зал шумел и шумел.
– Она сказала…
– Да как она посмела…
– Я укусить побрезгую…
– Я думала, уж здесь-то нам защита гарантирована!
…Иногда их куда-то вывозили – в обычную жизнь. В музей, например. И иногда даже пускали в общие автобусы. И бормотание там нарастало точно так же – пусть там это были женщины в пуховых платках, а здесь – девушки с волосами-водорослями; пусть там – мужчины в кепках, а здесь – какие-то пушистые, хвостатые, прозрачные – да кто угодно!
– Ну, я пойду, – сказала Карина, – простите-извините.
У Катьки было вот любимое присловье: «Обидно, досадно, но ладно». Карина уже представила, как про себя его повторяет, пока пятится от стола, пока идёт по залу и пока вслед всё-таки летит какое-нибудь: «Позор!» – и все подхватывают, как на стадионе.
Уж если каждый здесь считает, что она говорит мерзости, то, видимо, так оно и есть? Это как Слалом со своим «А догадайся, чем ты мне мешаешь», это как девки некоторые, это как продавщица на заправке – всем в ней что-то да не нравится!
– Угу, – сказал Ференц. – Гюрза, сними ты уже чары с человека.
– Да я вообще не вижу их, – сказал Гюрза. – Как тут отделишь? Она же вся оплетена какими-то… Как изгородь – вьюнком.
– Не она, а Карина, а ещё мог бы обратиться напрямую, – сказал Ференц и протянул к Карине руку, дотронулся до подбородка. – Подожди-ка.
Карина на всякий случай закрыла глаза.
– Ой, да никто тебе язык не вырвет, это прошлый век, – сказал Ференц и взял её за подбородок уже крепко. – Я просто хочу посмотреть, куда тебе…
Карина вывернулась – хотя Ференц так вцепился, что мог бы и щёку порвать, наверное. Ведь было же что-то такое про пустыню, кто-то сначала там сидел, а потом встретил ангела, а тот то язык вырвет, то вообще сердце заменит; они учили все по строчке, и Карине как раз досталась та, где…
– Да что ты дёргаешься-то? – спросил Гюрза. Всё ещё хмурился, но хотя бы не казалось, что вот сейчас он её заморозит или что-нибудь такое. – Это же шутка была. У вас там что, врачей нет?
– Каких? Зубных? Тогда хотя бы дайте обезболивающее.
Сказала – и потом только испугалась: что они сейчас услышат?.. Вроде не хмурится ни один, ни второй, только переглянулись.
– Да тут не надо обезболивающего, – объяснил Ференц. – Это как, я не знаю, водоросли из волос выпутать. На тебе сейчас заклинание, которое искажает речь, ты же ведь это поняла?
– Вообще-то нет.
– Вот что значит – не отсюда. Прости, что напугал, и в мыслях не было.
– И увлёкся, – сказал Гюрза.
– И увлёкся. Ведь не кто-то из наших это сделал, верно?
Откуда я знаю, кто там ваш, а кто не ваш.
* * *
– Как интересно, – проговорил Ференц полчаса спустя, когда они, все трое, уже выбрались из зала и перебрались в тихое, чистое, очень сухое помещение. («Классная комната, – объяснил Ференц сразу, – бывшая классная, а сейчас думаем сделать ещё одну кладовую для трав или лазарет».)
– Как интересно.
Тут и правда стояли парты – придвинуты к стене, поставлены друг на друга и забыты; стены тут были уже выкрашены в белый (откуда белый в типа тёмном замке?); над доской вместо портретов всяких там великих личностей висели пучки трав – совсем мелкие листья и побольше, и что-то с жёлтыми соцветиями, как серединки у ромашки, и ещё что-то, похожее на крапиву.
– М-да, – сказал Ференц, с усилием, но всё-таки одним движением стаскивая одну из парт на пол и тут же на неё усаживаясь. – Как хорошо, что битв сейчас особо не происходит. Негде было бы лечиться, да и целители куда-то поразъехались. Карина, подойдёшь?
Она подошла. Гюрза стоял спиной к двери – хмурился, но молчал. Непонятно, за кем присматривал – за отцом или за ней – и кого от кого готов был защищать; а может, их обоих друг от друга.
– Я просто посмотрю, – сказал Ференц, – и ничего не буду делать без твоего согласия. Хорошо?
Зачем он спрашивает? Почему было не взять за руку или за волосы и просто не втащить сюда и не сделать что там надо? Раз она виновата, раз она подставилась. Раз она всему залу что-то там выкрикивала. Если спрашивает – это что же он там собрался с ней?..
– Да ты пугаешь её всё ещё, – сказал Гюрза. – Помнишь, это как со мной было?
– Да я-то помню, – сказал Ференц. – Как не помнить. И почему же вы все…
– Ай, дай мне уже.
Карина всё смотрела на одного и на второго – только головой мотала. Солнце светило, и на доске хотелось рисовать что-нибудь этакое, проткнутые стрелой сердечки например. Как странно чувствуешь себя, когда лишился речи, – вернее, не совсем ещё лишился, но уж если не знаешь, что услышат, лучше тогда и вовсе помолчать. В ушах звенит от тишины. Как будто в голове кто-то прошёлся тряпкой и протёр окно – и стёкла сияют.
– Слушай, – сказал Гюрза, подходя и зачем-то садясь перед ней на корточки, – можешь взять меня за руку?
– Зачем?
– Да просто возьми, я тебя прошу.
Он протянул ей руку безо всяких там, как для пожатия, и Карина взяла. Ну, тёплая рука, сухая рука.
– Если отец вдруг не то сделает – сожми её, и всё. Я за тебя скажу. – Он улыбался почему-то и смотрел снизу вверх, прямо; с чего бы ему так о ней заботиться? – Я просто тоже ненавижу, когда исцеляют. И когда начинается: а можно я сейчас, а разреши мне, а ничего не будет этакого… Фу. От всех этих присловий только хуже, всё равно же страшно.
Ференц замер на миг – и соскочил с парты, и растрепал Гюрзе волосы. Тот тут же вскинулся:
– Эй!
Руку Карины он, конечно, выпустил.
– Ну всё, всё, – сказал Ференц. – Ты, Карина, сядь. Ты, порождение хаоса, дай ей уже свою руку и замри.
– Сам порождение, – огрызнулся Гюрза, но уселся на парту к ним ко всем боком и прикрыл глаза – Карине только руку протянул. Карина села рядом и руку взяла. Как вообще можно вылечить слова, да к тому же ещё не сказанные, а только возможные?
– Угу, – хмыкнул Ференц, которого Карина, сидя на парте-то, оказалась теперь выше. Он отошёл на шаг и посмотрел на них с Гюрзой, как старшие девчонки смотрели на младших после того, как делали им причёски. Композиция. – Карина, а скажи-ка что-то милое.
– Я не знаю, что сказать.
– Ладно, допустим. А скажи ещё раз то, что ты пыталась нам сказать сейчас за завтраком.
– Я просто думала спросить, кто появился ночью.
– Угу, – и снова Ференц помрачнел. – Гюрза, не дёргайся. Карина, а назови-ка теперь что-то, что видишь сейчас.
– Парты у стен. Над доской травы эти. Окна. Я не знаю.
Ференц закивал сам себе:
– Угу, угу. То есть здесь и сейчас не искажаются, только конкретная тема и претензии. А написать можешь? Вот, попробуй на доске.
Ференц сунул ей мел – тоже, что ли, сотворённый? Интересно, а чем оно всё отличается от нормально сделанного? – и Карина отняла руку у Гюрзы, спрыгнула с парты и послушно принялась писать. «Кто приходил…»
Мел скользил по доске, будто меж ним и ней было стекло. Не оставлял следа.
– Письменно в ноль то есть, – сказал Ференц. – Ну да, было бы странно, оскорбляй ты кого-то письменно. Средняя тяжесть.
– Высшая, – сказал Гюрза. – Среднюю ты почувствовал бы сразу.
– Тьфу ты, а и правда. Карин, а вот теперь мне надо тебя осмотреть.
И снова, в третий раз, – сесть на парту, сгрести руку Гюрзы как что-то от него отдельное, закрыть глаза. По крайней мере, тут никто её не обсуждал, пока она лежала с разинутым ртом или что-то в этом роде, как бывало раньше.
– Открой рот широко. Так. Покажи язык, пожалуйста. Вот молодец.
И ничего такого он не сделал – только прижал ей язык к челюсти, ну прижал и прижал чем-то плоским и холодным.
– Карин, дыши.
– Ты мне сейчас ладонь стиснула из любви к искусству или болит что-то?
Да ничего у неё не болело, а ладонь она стиснула вообще случайно. Вырвала руку было, но Гюрза не отпустил.
– Карин, ещё секунду. Угу, угу, давай, зараза, подходи поближе, ну-ка… Карин, а скажи снова что-то, что нельзя.
Да как я вам это промычу с прижатым языком? Сжала руку Гюрзы, и холодное убралось.
– Карин, попробуй.
– Что происходило этой… Ай!
– Ага.
Ференц как будто потянул её за язык – пинцетом ухватил или таким чем-то – у самого основания, где нежненько, вот только это нежненькое как будто шевелилось само по себе, отдельно, без Карины. Она стиснула пальцы Гюрзы как могла сильно.
– Отец, ты больно делаешь.
– Да я уж вижу, что тут намертво… Ну всё, всё.
В горле першило. Карина спрыгнула с парты и отшатнулась:
– Это что? Это что было?
– Ты опять говоришь нам гадости, – сказал Гюрза. – Но на самом-то деле это заклинание. Такая чёрная дрянь налипла на язык, точнее, налепили. Так бывает.
С чего Гюрза вдруг стал такой предупредительный? Он аккуратно вынул её руку из своей, соскользнул с парты.
– Я не могу его убрать, – сказал Ференц, – ни уговорами, ни силой, вы подумайте.
Гюрза поморщился:
– Говорю же – высшая тяжесть. Но откуда тут…
– А знаете, что это значит?
– Ой, отец, только не говори, что…
– Это значит, – сказал Ференц, не обращая на Гюрзу внимания ровно никакого, – это значит, Карина, что тебе нужно найти путь самой. Разведать самой. Про то, что ты хотела узнать. И снять заклятие. Если вот эта дрянь – сюжетный ход, то способ точно должен быть. Просто помни, что напрямую спрашивать нельзя.
И она так и будет ходить с этой дрянью в глотке?..
– Библиотека вся твоя. Мы все твои. Есть разные способы получить ответы, Гюрза расскажет. Просто вмешаться напрямую мы не можем.
– Да мы, наверное, просто не должны были понять, что с ней что-то не так, – фыркнул Гюрза, – по мнению игры. Невысоко же она нас ставит.
– Гюрза, потише.
– Ну не молния же меня поразит…
– Молния не молния…
Доска обрушилась со стены стремительно – сперва повисла на правом верхнем углу, потом качнулась и с грохотом упала на пол, подняв клубы меловой пыли и сушёных лепестков.
– Угу, – сказал Ференц как-то очень спокойно. – Вот именно. А если б потолок?
Он покачал головой и вышел первым, не попрощавшись и не объяснив; Гюрза цокнул языком и принялся крепить доску обратно.
