Елизавета Дворецкая
Княгиня Ольга. Пламя над Босфором
Дивуша фыркнула от смеха, и это подбодрило Эймунда.
– Скорее бы уж выступать…
– Ждешь? – Дивуша с пониманием взглянула на него.
Пять лет она росла среди людей, для которых заморский поход был почти таким же ежегодным явлением, как для оратая пахота и сев. И жены русов ожидали к осени «урожая», ради которого им не приходилось бы гнуть спины на жатве: красивых паволок, серебряных шелягов, медной посуды.
Эймунд кивнул.
– Мои три брата тоже пойдут, – добавила она. – Колояр и Соломка – с гридями, и Зорян с Ловати дружину привел.
– Те двое не молоды ли воевать? Они ведь младше тебя?
– Им по четырнадцать.
– Двояки[4], что ли? – усмехнулся Эймунд. – А вроде не похожи друг на друга.
– Колояр – наш двоюродный брат, сын Держаны, сестры нашей матери. Она с нами сюда приехала, а два года назад умерла, как раз в эти же дни, – Дивуша кивнула на березку в углу двора, вновь одетую нежной листвой. – Видели бы наши матери нынче сыновей! – вздохнула она. – Могли ли подумать или хоть во сне увидеть, что их чада с русами в поход за море пойдут. Привезли их сюда чадами осиротевшими, и вот братья мои уже гриди! Обещают мне цветного платья привезти и всякого узорочья греческого.
Если князь Зорян в поход шел с явной неохотой, только в силу обязанности, то Колояр и Соломир, воспитанные на Свенельдовом дворе среди оружников, впитали все взгляды и устремления русских дружин. Год назад, когда им было по тринадцать, Ингвар вручил им по мечу и принял их клятвы верной службы. Высокий род давал им право на такую честь в столь юном возрасте, а клятва вождю, данная однажды, сохранит силу на всю жизнь. Сейчас они собирались в поход в рядах ближней Ингваровой дружины и жаждали отличиться. Хотя, как прямо сказал им Мистина: «Вы будете молодцы, если на первый раз просто останетесь в живых».
– И платья привезем, и узорочья, – уверенно кивнул Эймунд. – За тем и едем.
– Купалие пропустите, – вздохнула Дивуша.
– Да, это жаль… А что здесь на Купалие бывает?
Дивуша стала рассказывать: как полянские девушки приносят на луг березу, украшают венками, как водят круг и поют песню «На нашем поле да четыре сокола», потом топят березку и купаются с ней сами. Как вечером парни раскладывают костры и зовут девушек через них прыгать, и как на рассвете все идут по домам и поют: «Не стой, верба, над водою, не пускай травы по Дунаю…»
– Почему по Дунаю? – не понял Эймунд. – Тут же Днепр.
– Не знаю. Я тоже раньше спрашивала, а мне сказали, всегда так пели.
Если бы не поход, с Дивушей Эймунд и гулял бы у купальских костров над Днепром. Он уже видел себя, рука об руку с нею: пышные венки на головах, цветущие стебли трав торчат во все стороны, будто лучи от лика Даждьбожьего. Потом нахмурился: ведь его здесь в это время не будет. И какой-нибудь другой парень наденет на нее венок и возьмет за руку… Целоваться еще в кругу полезет, коз-зел безрогий… Какой-нибудь трус и рохля… Кому еще здесь остаться на лето – все бойкие отроки на Греческое море уйдут!
– Ты… пойдешь на Купалие? – Он не решился спросить: «С кем ты пойдешь?».
– Не знаю… Как Ута скажет. Может, и не пустит. Она и прошлым летом нас с Предславой от себя не отпускала. Говорила, вы уже взрослые, мало ли что… У Предславы уже есть жених, ей красоваться незачем. Подрастет еще немного – ее в Деревлянь свезут, за Володислава, Добронегова сына. И будет она у нас княгиня древлянская.
– А ты? – Эймунд обеспокоенно повернулся к Дивуше.
Что, если у нее тоже есть жених? Она хоть и пленница, и заложница, а все же – княжьего рода и по отцу, и по матери. Таким невестам, бывает, женихов подбирают раньше, чем впервые косичку заплетут.
– Что – я? – Дивуша смотрела на свои руки с мозолями на пальцах от шитья и прядения.
– Ну… – Эймунд набрал воздуху и вспомнил, что ему-то не полагается робеть и мямлить. Даже с девушкой. – У тебя есть жених?
– У меня… – Дивуша тоже глубоко вдохнула, потом робко-доверительно взглянула на него и созналась: – Я не знаю.
– Как так? Тебя не обручали ни с кем?
– Нет… Чтобы я знала – нет. Но Ута однажды сказала…
– Что сказала?
– Что княгиня о нас позаботится. Подберет нам женихов – мне, Живлянке, Делянке…
– И как же она думает… О вас позаботиться?
Сестра Эльга должна как следует постараться, чтобы Дивуше достался не какой-нибудь рохля или низкородный! Эймунда тревожила эта мысль, но он не вполне понимал почему.
– Не знаю…
Вдруг загорелись щеки, и Дивуша прижала к ним холодные ладони. Она уже озябла на дворе в одном платье, надо было свиту взять. Сходить? Но не всю же ночь она собирается с ним тут сидеть!
– Хочешь, я скажу ей, чтобы… – начал Эймунд.
– Что? – Дивуша бросила на него неуверенный взгляд.
– Ну…
Эймунд сам толком не знал. Сначала он хотел сказать, что попросит сестру позаботиться о дочерях Дивислава получше, чтобы женихи были добрые, знатные и богатые. И только потом в голове мелькнуло: может, я и сам сгожусь? Мысль была нова и непривычна: как и все, он с детства знал, что невесту ему подберут старшие родичи. Стрыиня Кресава Доброзоровна, провожая его из Варягина, намекала, что, может, Эльга в Киеве его и женит. Это Эймунду понравилось: раз уж он возглавлял войско, оставалось только жениться, чтобы из отрока стать мужчиной. И чем больше он прославится в походе, тем лучше невесту ему потом найдут.
А сейчас подумалось: может, искать и не придется? Отроки, говоря о предстоящем походе, часто мечтали о красных девках греческих: у иных взять полонянку было единственной возможностью жениться. А Эймунд вдруг осознал: его желанная награда – не за морем, она будет ждать его здесь, в Киеве. И как самое большое счастье представил, что, может быть, по возвращении из похода увезет отсюда домой в Плесков и Дивушу.
И все это представилось ему так ясно, что, казалось, и Дивуша должна увидеть его мысли в повисшей тишине, где Эймунд слышал только стук своего сердца. И не находил слов. Но, к счастью, девушка сама прервала молчание.
– Я лучше тебя попрошу…
– Да? – Эймунд с ожиданием вскинул глаза.
– О братьях… Понимаю, у тебя своя дружина, свои люди, забот полно… Но, может… Им же всего по четырнадцать, они дальше Вышгорода да Витичева и не бывали никогда. Я просила Зоряна… Но он… – Дивуша мялась, сжимая пальцы. – Они ссорились. Он их попрекал: вы, дескать, свой род забыли, русам предались… А как им быть: они тут, во всей власти… Да они и не знают уже другой семьи, из родных не помнят никого. Зоряну уже четырнадцать было, когда отец погиб, а они были совсем дитяти, им Ингвар первые мечи деревянные дал и сам учил биться. Конечно, они его за отца почитают и клятву ему принесли. Зорян приходил два раза… Гневался… И не показывается больше. Ты поможешь им, Колошке и Соломке, если что?
– Само собой! – охотно откликнулся Эймунд. – Присмотрю за ними. Они же и сейчас… Отрочати еще совсем, – снисходительно добавил воевода с первым светлым пушком на подбородке.
– Благо тебе буди! – Дивуша подняла на него глаза и улыбнулась. Потом встала. – Пойду я. Озябла.
Эймунд в душе устыдился, что держал девушку столько времени на холоде, и не нашел, что сказать на прощание. Дивуша скользнула по длинному крыльцу к двери, толкнула ее, обернулась и, кажется, еще раз улыбнулась – он не был уверен, что разглядел ее лицо, – и исчезла.
Неслышно затворилась дверь, и Эймунд остался на воеводском дворе, широком, как целый городец. И было чувство, будто он один во всем свете белом. А она ушла не всего лишь в избу за дубовую дверь, а куда-то в Навь, куда и нет ходу простому человеку… И никогда больше он ее не увидит…
Пока они беседовали, совсем стемнело. Луна на темно-синем небе из шеляга выросла в целое блюдо яркого серебра. Бьярки Кривой сидел на своей колоде и бормотал, сквозь лунные лучи глядя в тень у ворот:
– Силищи нагнали, братцы, вы не поверите! В Киеве у Почайны стоит триста лодий! В Любиче на Кораблище стоит триста лодий! В Вышгороде – двести! Да в Витичеве – двести! Говорят, у Вещего столько было, как он на Царьград ходил. Как будто они знают! Мы знаем, как Вещий на Царьград ходил, да, Щербина? Нас бы они спросили… Все бы им толковать, о чем не ведают… Сами сулицей с пяти шагов в бычью шкуру не попадут, а разговору, будто Царьград брали по три раза… Вот мы с вами ходили когда…
Эймунд вспомнил слова Дивуши: в ночи полнолуния кривой сторож беседует со своими давно умершими побратимами. Похоже, они уже здесь, он видит их своим слепым оком.
От прохлады весенней ночи пробирала дрожь, и все же Эймунд лишь на миг замешкался, направляясь к своей лошади. Выезжая из ворот, не оглядывался, но краем глаза будто видел, как неведомые ему Щербина и Шкуродер скалят блестящие под луной зубы из тени под тыном…
* * *
Войско уходило с рассветом. Остались позади пиры, возлияния, речи над чашами и вопли жен. Каждый боярин выводил свою дружину, рассаживал по приготовленным лодьям, и рог возвещал отправку. Пускаться в путь всем одновременно не было нужды: лодьи выходили нынешним утром из четырех городов, и лишь вечером им нужно будет соединиться в назначенном месте ночлега. А это место, заранее подобранное высланными вперед отрядами, растянется на полперехода пешком. И так – еще неделю, до самых порогов, где уже понадобится держать силу в кулаке.
Отроки брались за весла. Выйдя на простор реки – ставили парус. Вскоре весь Днепр покрылся льняными и шерстяными крылами. С вершины Святой горы было похоже, будто сотни белых цветков одолень-травы плывут вниз по течению. Над водой далеко разносился прощальный голос рога. С такого расстояния все лодьи казались почти одинаковыми – лишь одни побольше, другие поменьше. Эльга не могла разглядеть красную искорку Ингварова стяга, только знала: она где-то там.
Когда на заре Ингвар уходил из дома, он был молчалив и сосредоточен. Сдержанно поцеловал середину стола, как положено перед дальней дорогой, взволнованную жену, заспанного сына. Все назначенное для богов и людей он уже сказал: на Святой горе, на причалах, где освящали жертвенной кровью лодьи, весла и паруса, на пиру над братиной. Но сейчас он прощался со своим домом, женой и ребенком не как князь русский, а как всякий из двадцати тысяч мужчин, уходящих с ним в эту дорогу. Весь мир, на какой молодая княжеская чета привыкла смотреть с высоты, сжался до размеров избы, и себя они ощущали простой семьей, откуда отец и защитник уходит надолго. Эльга прижимала к себе Святку, и ее наполняло чувство сиротства – одиночества и бесприютности.
– Ну… Не скучай, княгиня.
Ингвар остановился в последний раз у порога и окинул глазами избу – будто проверял, не забыл ли что. Лицо его, обычно оживленное, сейчас стало замкнутым, невыразительным, чуть ли не туповатым. Но Эльга смотрела на него в благоговении, с замирающим сердцем. Она знала: эта неподвижность есть внутренняя сосредоточенность на своей судьбе. В такие мгновения мысленный взор обостряется и достигает самых глубин души, ее источника, где норны прядут твою нить. Ингвар видел впереди нечто важное, может быть, сокрушительное. Но он не мог остановиться. Его вела судьба, что сильнее разума и воли. Об этом говорится в преданиях, и это раз за разом вновь подтверждается жизнью: даже видя свою кровь на дороге впереди, человек не в силах свернуть с нее. Предания учат стойко встречать свою судьбу. Ведь что ты без нее? Человек ли?
При виде этой печати судьбы у Эльги замирало сердце и умолкали уста. Что она могла сделать? Сказать ему: «Не ходи в поход» – так же бессмысленно, как сказать реке: «Не теки». Власть судьбы неодолима для обычного человека, так что же говорить о том, кто несет на себе судьбу всей руси? И хотя ей самой ничего не грозило, жизнь ее так тесно связана с жизнью мужа, что эту дорогу она пройдет вместе с ним – пусть и мысленно. И свою женскую долю ожидания ей тоже нужно принять достойно.
Когда Ингвар с гридями ушел на пристань к лодьям, Эльга с сыном отправилась на Святую гору. Сюда же собрались нарядные женщины – ее родственницы и жены бояр. Почти всех сопровождали няньки с детьми, мальчики с тоской смотрели вслед отцам, не в силах дождаться, когда сами вырастут и отправятся с ними. Наверное, глазам богов русские жены, одетые в цветное платье, представляются венком живых цветов на зелени травы. А те, кого они провожают, их не увидят с реки. Да и смотреть в эту сторону не будут: мысли мужчин уже далеко впереди, у порогов, где возможны столкновения с печенегами – союзниками греков. А кто-то уже и видит стены самого Царьграда…
– Смотри! – Эльга с усилием подняла на руки Святку, желая в последний миг немного приблизить его к отцу, и кивнула ему на реку. – Там батька твой. Пошел на греков. Вернется, добычи привезет. Сосудов золотых, камней самоцветных, паволок драгоценных…
– И я пливезу!
– И ты! – Со вздохом Эльга опустила его наземь.
Лодьи еще не скрылись из глаз, а уже наваливалась тоска пустоты, сквозь вязкую толщу которой пускала первые бледные ростки тревога. Не в первый раз Эльга провожала дружину и мужа из Киева – полюдье бывает каждый год, – но впервые на ее памяти Ингвар и его соратники уходили на полуденную сторону. На Царьград, куда уже лет сто устремлялись честолюбивые мечты русов. Вот и Ингвар возмужал настолько, что отважился встать на след Вещего. А она, Эльга, стала владычицей державы, посмевшей бросить вызов ромейским василевсам.
Нынешние гриди выросли на преданиях об Олеговом походе на греков. Князья – его наследники – пользовались плодами утвержденного им ряда. Но Ингвару пришлось заключать все договора заново, и вот тут оказалось, что греки сперва желают от него услуги: поддержать их удар на владения каганата в Таврии. Не желая покидать Киев в первое же лето после вокняжения, Ингвар послал на хазарский город Самкрай своего родича – Хельги Красного, сводного брата Эльги. И Хельги преуспел куда больше, чем греки рассчитывали. С досады херсонский стратиг Кирилл отнял у него половину добычи, а Хельги на это ответил разорением Нижнего города греческой Сугдеи и заключением союза с хазарским полководцем по имени Песах. И уже по уговору с Песахом нынче летом русы отправились войной на греков – врагов и каганата, и Руси. Итогом похода, в случае удачи, должна была стать не только слава и добыча. Разгромив греков, Ингвар мог рассчитывать на такой же выгодный торговый договор, какой был у Вещего. И еще более выгодный – с хазарами.
За хлопотами долгой подготовки похода Эльге было особенно некогда об этом думать. Но сейчас, когда у нее на глазах последние белые лепестки парусов исчезали вдали, сливаясь с блеском воды, она понимала: решается судьба Руси. Ее будущая честь, слава, достаток. Возможность крепнуть, расширяться. Пускать корень глубже в эту землю, раскидывать шире ветви над многочисленными племенами славян, чуди, степи и южного поморья.
Оглядевшись, она нашла взглядом Святку – княжич носился меж отроков наперегонки со своим братом Улебкой, сыном Уты. Оба размахивали деревянными мечами, неизменными спутниками любой их прогулки – точными подобиями отцовских.
Эльга подозвала сына к себе и обняла. Этот маленький светловолосый мальчик был будто капля росы, вместившая солнце – ради него и его будущего отправилось в поход двадцатитысячное войско, и от него зависело, чтобы в будущем эти труды не оказались напрасны.
И от огромности этой судьбы, которую она не отделяла от своей, у Эльги захватывало дух.
* * *
Пороги на Днепре русское войско миновало благополучно. Пока дружина перетаскивала лодьи между верхним станом и нижним, дозорные с курганов постоянно видели вдали печенежские отряды: те держали пороги под присмотром и приценивались к добыче. Столь огромное войско, конечно, было им не по зубам, и степняки благоразумно держались подальше. Тем не менее Ингвар приказывал ночами постоянно обливать водой просмоленные борта лодий, чтобы их при внезапном нападении нельзя было поджечь пылающими стрелами.
После выхода из устья Днепра еще пять дней шли вдоль берега моря на юг. До устья Днестра лежали земли тиверцев, а дальше расстилались земли царства Болгарского. Болгарский царь Петр – союзник и зять греческих василевсов; зная это, Ингвар не потрудился предупредить его о своем появлении, как сделал бы для собственного союзника.
Близ устья Дуная устроили длительную стоянку. Здесь Ингвар должен был встретиться с Хельги Красным – сводным братом Эльги, что со своей дружиной провел зиму в хазарской Карше. Через гонцов, посланных степью, они ранней весной назначили это место для встречи: Ингвар должен был прибыть туда от Днепра, а Хельги – из Таврии.
Поскольку в Таврии не беспокоились о том, когда сойдет лед, Ингвар надеялся, что шурин придет сюда раньше и уже будет их ждать. Однако на месте, куда он выслал вперед разведчиков, никаких следов дружины не обнаружилось. А шесть сотен человек – не шутка. Оставалось ждать. И бояре, и оружники, и простые вои досадовали: всем не терпелось добраться до греческих земель и вступить в дело, к коему так долго и упорно готовились.
И сильнее всех был недоволен сам Ингвар.
– Где эта меченая рожа! – то и дело ворчал он. – Если бы он ждал нас, его в этих дебрях болгары могли бы и не заметить. А вот пока мы будем ждать его, о нас узнают везде до самого Преслава!
– Если не до Царьграда, – тоже с досадой подхватил Мистина и вздохнул: – Теперь и не соврешь ничего – на этом берегу другой цели для нас нет.
Прошлым летом дружина Хельги ловко добралась до хазарского Самкрая, пустив перед собой слух, будто идет на греческую Сугдею. Но на западном берегу Греческого моря русы могли избрать себе в добычу либо болгар, либо греков, но те между собой состояли в союзе, и это было почти одно и то же.
Низкие берега перед трехгорлым устьем Дуная были сплошь изрезаны заливами и иссечены песчаными косами. Стан из двадцати тысяч человек и тысячи лодий занял три приморских мыса; через каждый протекал ручей. По берегам ручьев под деревьями раскинули шатры, из ветвей сделали шалаши и навесы от солнца. В травень-месяц было еще не так жарко, как летом, но все же без укрытия пришлось бы худо. Лодьи вытащили на белый песок, густо усыпанный обломками ракушек. Над берегом потянулись дымы костров, огонь над сучьями прибрежных ив, дубов и сосен лизал бока больших черных котлов. На ночь ставили в море сети, а утром варили похлебку.
На взморье, где мутные зеленовато-бурые воды Дуная мешались с водой Греческого моря, часто попадались осетры – бывали такие огромные, что одного хватало на целую дружину из десятков человек. Однажды дружина Родослава из Родни выловила пятисаженного осетра: когда добычу привезли на берег, голова его торчала с носа лодьи, и хвост свешивался с кормы. В другой раз такая же примерно рыбина опрокинула лодью с людьми черниговца Буеслава. Попавшую на крюк добычу вытащили к поверхности, но не сумели вовремя оглушить и подцепить за жабры, а она с такой силой дернула на глубину, что перевернула и погрузила в воду само судно. Никто, к счастью, не утонул, но черниговцы, барахтаясь в соленых волнах возле своего перевернутого скутара, вопили так, будто ждали, что сейчас обиженная князь-рыба проглотит их.
Каждый раз, как разделывали осетра или белугу, рядом оказывался Колояр, один из двух самых юных Ингваровых гридей, и внимательнейшим образом осматривал внутренности рыбы. Даже руками разбирал некоторые части.
– Ты чего там ищешь? – смеялись отроки. – Или князь худо кормит?
– Или перстень в море уронил?
– Белужий камень ищу, – деловито отвечал отрок.
– Что это за белужий камень такой? Разве рыба камни глотает?
– Не глотает, а сей камень в самой рыбе родится и живет возле дыры, чем она икру мечет.
Удивительное дело, но мудрость покойной Держаны и любовь ее к травам унаследовал единственный сын, а не какая-нибудь из пяти дочерей. В свои четырнадцать лет Колояр разбирался в зельях не хуже самых опытных оружников Свенельдовой дружины, и в Киеве даже бабы приходили к нему советоваться. В походе, где лекарь может понадобиться каждый день, такое умение весьма ценится, и к Колошке даже те, кто старше, относились с уважением, какое редко достается на долю вчерашнего отрочати. Рос он быстро и сейчас был уже довольно высоким; над приятным, с мягкими чертами лицом стояла целая копна золотисто-русых кудрей. Светло-серые, водянистые глаза смотрели приветливо и пристально, будто он от каждого встречного надеялся чему-нибудь научиться. В память матери его среди Свенельдовых людей называли Держановичем; мужа Держаны, давным-давно умершего где-то в краю западных кривичей, никто из русов не знал, да Колояр и сам отца не помнил.
Отроки только смеялись над его поисками, но юный зелейник, не смущаясь, являлся к каждому новому выловленному осетру и спокойно запускал руки в гущу скользких рыбьих внутренностей.
– А зачем тебе этот камень? – спросил его как-то Эймунд.
За время пути он подружился с двоюродными братьями. Отчасти он тем исполнял обещание, данное Дивуше, а еще потому, что в его мыслях Колояр и Соломка связывались с оставшейся в Киеве сестрой и ему приятно было видеть их. Как будто Дивуша отчасти тоже здесь.
– Это не мне, это князю, – обстоятельно пояснял Колояр. – У кого белужий камень, тому никакая беда не страшна: ни порча, ни хворь, ни погода дурная на море. Ни даже яд, – он поднял голову и посмотрел на Эймунда. – Белужий камень держат в чаше, из какой обычно пьют: если нальют в нее отраву, то камень отраву в себя впитает, а человек выпьет – ему ничего.
– На что же он похож? – полюбопытствовал Эймунд, представляя себе некий самоцвет, играющий всеми красками сразу, будто капля росы под солнцем. – Каков собою?
– Он плоский, продолговатый, цветом серовато-белый, как найдешь – мягкий, а потом твердеет. Величиной бывает с орех, но чтобы крупнее яйца, такого никто не находил.
– Видать, и стоит такой камень дорого? – спросил другой гридь, Гуляй.
– Сколько он сам весит, за него золотом дают.
– Да не брешут ли? – усомнился боярин Красигор.
– Может, и правда, – поддержал Колояра купец Вермунд. – Я видеть такого камня не видел, а слыхать про него слыхал.
– Мне дед про кабаний камень рассказывал, – добавил Дивосил, сын киевского боярина Видибора. – Тоже вроде он у вепря в нутре родится и от сглаза помогает. Но чтоб находить такой камень… Дед был знатный ловец, а и ему не попадался. От старых людей только слышал.
С тех пор и еще кое-кто из отроков стал копаться в рыбьих потрохах; счастья, однако, никому не было, и скоро парням надоело. Один Держанович не прекращал поисков: он с детства привык вместе с матерью долгими днями искать по лесам и оврагам необходимые корешки, выжидать нужного часа, чтобы их взять, когда войдут в наибольшую силу, и знал: удача требует терпения.
Утром и вечером Ингвар заставлял воевод продолжать учения, но днем, когда становилось жарковато, люди отдыхали и развлекались как могли: устраивали борьбу, играли в кости. По вечерам сидели у костров, ходили от одного к другому, слушали, где какие байки рассказывают.
Особенно много слушателей собиралось в стане наемников. За зиму хольмгардский брат Тородд и ладожский родич Хакон раздобыли для Ингвара четверых «морских конунгов» с дружинами: из Свеаланда, с Готланда и даже одного дана, по имени Бард. Тот зимовал в этот раз в Бьёрко и охотно откликнулся на предложение сходить в богатое Греческое царство – Грикланд, как его называли в Северных Странах.
Наемники были Ингвару очень нужны. Им пообещали наибольшую во всем войске долю добычи, но им и предстояло самое сложное – захват царевых кораблей, если те выйдут русам навстречу. Чем греки располагают, и в Киеве, и в Северных Странах знали довольно хорошо. Не менее чем со времен Аскольда и Дира им случалось порой видеть огромные, по меркам славян и норманнов, греческие суда – с бортом, на высоту человеческого роста поднимающимся над волной, с двумя рядами весел, с двумя мачтами, с надстройкой вроде башни, с палубой, на которой порой устанавливают разные хитрые приспособления, мечущие камни или стрелы.
Русы не раз видели эти корабли – дромоны и хеландии, а кое-кто, из тех, кому случалось служить в воинстве василевсов, даже ходил на них. Но никогда и никому из русов или норманнов еще не доводилось вступать с ними в бой. Ни Аскольд и Дир, ни Олег Вещий, ни кто другой из прославленных походами вождей не сражался с греческими судами на море. Для такой задачи требовалось все умение, опыт, ловкость и отвага, которыми располагали привычные к морским сражениям свеи и даны. Но даже им предстояло сделать то, чего никто из них и даже их соплеменников еще не делал.
Боевого опыта у них было достаточно. Хавстейн и Ульвальд лет восемь назад участвовали в набеге на Дорестад в Стране Фризов. Бард, самый старший годами, еще лет тридцать назад – примерно в те же времена, когда Олег Вещий заключал свой договор с Царьградом, – юношей ходил в Страну Франков в дружине Хрольва Пешехода.
– Мой отец потерял ногу под Парижем, когда осаждал его в дружине Сигфрида! – часто рассказывал он по вечерам, и всегда его окружал тесный круг слушателей. Наемники знали только северный язык, но славяне тоже хотели послушать, и кто-нибудь из русов брался переводить. – После этого он жил дома и вел хозяйство – благо привез довольно добычи взамен своей ноги, чтобы купить рабов и скота. Да и моя мать ему хорошее приданое принесла. А когда до нас дошла весть, что Хрольв собирает войско, чтобы вновь идти в Страну Франков, отец сказал мне: «Бард, ты уже мужчина!» А мне тогда было вот столько лет, сколько этому орлу! – Бард показал на Эймунда. – «Ты уже мужчина, – сказал он, – и ты должен показать им, что наш род не иссяк на мне, что у нас еще есть кому держать меч!» И мы показали!
Мистина и Ингвар много расспрашивали его – как берут города с высокими стенами? Городцам уличей и тиверцев, которые случалось еще в юности брать им самим, были «не в ту версту», что крепости франков. Бард, выросший под рассказы отца об осаде Парижа, теперь сам охотно повествовал о городе на острове посреди Сены, для взятия которого нужно было сперва захватить два моста с башнями на краях, соединяющие его с берегами, и еще одолеть высокие каменные стены.
– Много было в нашем… То есть в том войске людей королевского рода и даже королевского звания, но Сигфрида конунга все признавали главным своим вождем! – рассказывал Бард. – Людей в войске было сорок тысяч, и все они разом пошли на приступ, чтобы овладеть мостом. Метали камни пращами и баллистами, бросали сулицы и обстреливали из луков. Викинги сделали большие щиты из сырой кожи, чтобы под ними, как под передвижной крышей, могло укрыться сразу по десять человек и больше, и так бежали к стенам, а сверху в них стреляли, и швыряли камни, и лили кипяток и раскаленное масло! Бой шел такой жестокий, что в шлеме у каждого торчало по пять стрел, щиты их непрестанно звенели от падавших сверху камней. Но викинги упорно подкапывали башню, и разбивали ее основание дубинами, и рубили секирами, и уже проделали отверстие, но тут франки бросили на них с башни столько камней, что погребли, как в кургане, сразу шесть десятков человек. Пришлось тогда им отступить. Франки тем временем заделали пролом. Тогда викинги придумали вот что: из камня была только нижняя часть башни, а верхняя – из дерева. Принесли множество дров и запалили самый огромный костер, который только видели за все время, что Один правит миром. Башня могла бы сгореть, но тут пошел сильный ливень и погасил пламя…
Рассказов этих Барду хватало надолго: о том как норманны строили осадные орудия, огромные телеги – нечто вроде передвижных крепостей; как пробовали сжечь мосты при помощи двух кораблей, набитых сухим деревом и подожженных. Ингвар слушал, прикидывая, не пригодится ли ему что-то из этого опыта. Для осады Царьграда вроде той, какой Хрольв подверг Париж, у русов не хватало сил, но в Греческом царстве ведь есть города и поменьше.
Чтобы не скучать и не расходовать зря съестные припасы, часть каждой дружины всякий день отправлялась на охоту. На песчаных косах гнездились тучи птиц, но настоящая охота была подальше от взморья, где гуще растительность. Туда отправлялись на несколько дней, и это считалось отличным развлечением. Сами бояре, тоже изнывая в ожидании битв, желали этих поездок не меньше, чем отроки, у себя дома не видевшие ничего похожего.
Устье Дуная – целая страна болот, озер, рек, речушек и канав. Купцы говорили, что к морю он бежит тремя большими горлами, кои сами разделяются еще на несколько более мелких. Русы входили в самое северное горло и от него сворачивали в то или иное из бесчисленных ответвлений. Вода была везде – вода и зелень. В зарослях тростника – в два-три человеческих роста высотой – ничего не стоило заблудиться и сгинуть вместе с челноком. Лодья шла по узкому проходу между кудрявым тростником, мимо давно упавших стволов, похожих на засохшие тела поверженных чудовищ со снятой шкурой. Круглые, ярко-зеленые листья сон-травы и кубышки лежали сплошным ковром, а под ними таилась мутная желто-зеленая вода…
Водились здесь чудные птицы, каких славяне раньше не видели: крупным белым телом похожие на лебедя, только с короткой шеей и огромным клювом, будто лопата. Засовывая голову под воду, головастый «лебедь» ловил рыбу и переправлял в приделанный под клювом кожистый мешок. Бывалые оружники, уже проезжавшие через эти места с купцами, говорили, что это чудо называется «баба-птица» и что она несъедобна, но отроки часто стреляли «бабу», чтобы получше рассмотреть и все же попробовать.
Вглубь русы старались не забираться, чтобы не пропасть в путанице проток. Извей Илаевич, младший брат киевского боярина Себенега, однажды так заплутал и вернулся к войску лишь на третий день. Далеко заходить и не требовалось: дичи, птицы, рыбы здесь было столько, что хватало на целое войско. Пристав к островку, где густо росли ивы, вербы, тополя и ракиты, отроки забрасывали сети и устраивались ночевать, а утром возвращались к дружине, везя полные лодьи щук, сомов, карпов. Пока ждали, стреляли гусей, лебедей и уток.
На островах между протоками хватало и крупной дичи: кабанов, оленей. Часто видели диких лошадей – в теплые дни те бродили по колено в воде, щипали жесткую траву на песчаных полянах на взморье. При виде людей бросались в протоки, мчались по мелководью, поднимая тучи брызг, переплывали озерцо и скрывались в зарослях ракиты на дальнем острове.
Однажды, уже под вечер, Эймунд невольно ввязался в приключение. С дружиной в два десятка отроков он выбрал довольно большой остров, заросший ракитой, ивой и дикой грушей. Попадались даже дубы. В озеро и протоки вокруг забросили сети, набрали целую гору сушняка, начали варить похлебку из набитых по пути уток и гусей. Стрелять пришлось над водой, и Колояр с Соломкой прыгали, чтобы вплавь достать добычу и стрелу. Потом их под общий смех втягивали в лодью, обвитых зелеными стеблями кувшинок, «будто русалка».
