Елизавета Дворецкая
Княгиня Ольга. Пламя над Босфором
– Хви? – на северном языке вполголоса спросил он. – Почему?
– Он нам путь в Хель укажет! – на том же языке язвительно ответил Ингвар. – И еще подтолкнет, и дверь за нами затворит. Не видишь – он же колдун!
– Вижу, – тихо ответил Мистина, с удивлением чувствуя, что сам слегка очарован осознанием этого.
Никогда в жизни он не переживал преклонения отрока перед зрелым мужчиной, так похожим даже на влюбленность – ему хватало отца, а перед Свенельдом все прочие казались рохлями. Но не удивлялся тому, что Эймунд Морской Змей смотрит на болгарина, как девушка на жениха.
Ему и самому приходилось сосредоточиться, чтобы увидеть Бояновы черты лица. Иначе, глядя на царева брата, он видел нечто сияющее, будто живое солнце; черты человеческой внешности казались не более значимыми, чем мелкая рябь на поверхности глубокого, красивого озера.
Глядя на Бояна, Мистина вдруг осознал, что уже несколько лет именно так видит Эльгу. Она хороша собой, но не черты лица в ней влекут и восхищают, а солнечный свет, идущий изнутри. И свет этот почти заслоняет черты, делает их неважными. Они могли бы быть иными – но она осталась бы столь же прекрасна. Само ее присутствие бодрит и услаждает, и даже гриди не могут удержаться, чтобы не повернуть головы ей вслед, когда она проходит через двор, улыбаясь, будто рада каждому. От этой улыбки любому мнится, что молодая княгиня острым взором видит ту самую глубоко запрятанную частичку его души, которой он лучше всех прочих. И улыбается именно поэтому.
Мысли побежали назад – туда, где Эльга. Без нее в жизни Мистины не хватало чего-то важного: ее взгляд согревал и воодушевлял, хотелось не просто показаться лучше в ее глазах, но и стать лучше всех на свете… На сердце потеплело: эти смарагдовые светила за пару последних лет расплавили в железном сердце Мистины мягкое местечко. Впервые он ощутил это пару лет назад и поначалу сам над собой смеялся, удивлялся, как душевному недомоганию. А потом начал его беречь как нечто дорогое: это чувство придавало жизни сладость, какую не могли дать никакие иные приобретения. От одного сознания, что нынче он опять пойдет на княжий двор и непременно увидит ее, всякий день казался душистым и солнечным, даже если снаружи поливал холодный осенний дождь.
Но очень быстро Мистина опомнился. Поход едва начался, об оставшемся позади думать так же бессмысленно, как о спине луны, которой она никогда не поворачивается к смертным внизу. И прохладная бодрость духа здесь куда полезнее, чем любовная размягченность.
К возвращению Буеслава все для погребения уже было готово. Тело Черниги и других погибших уже обмыли, одели в лучшее платье из того, что у них было с собой, вместе с оружием положили в лодью на песке у полосы прибоя. На берегу разожгли костры, с утра повесили обжаривать туши привезенных Буеславом баранов, двух оленей, застреленных в лесу. Варили кашу и похлебки из морской рыбы. Оберегая припас, каши сделали немного, по ложке для каждого. Без каши поминальная страва не творится.
Собрались, когда начало темнеть. В сумерках ярко горели костры, морской ветер трепал языки пламени, будто хотел оборвать лепестки с огненного цветка и унести в небеса. Один костер, самый большой, посреди песчаной площадки освещал борт лодьи и головы мертвых гребцов, сидящих на скамьях возле весел. При каждом были его пожитки, оружие. Тело Черниги, как подобает вождю, лежало на возвышении у кормы, под его стягом. Малая дружина приготовилась к походу.
Не каждый мужчина и даже не каждый знатный человек отправляется на тот свет на корабле. А только тот, кто при жизни носил золоченый шлем и имел свой стяг, выводил дружину на поле боя и указывал ей путь к победе или смерти. Чернига в жизни мало ходил по морям – сын бывшего викинга и славянки, он сам по рождению уже принадлежал к оседлой руси, пустившей корни в землю славян. Но он умер в походе, и могилы на суше у него не будет. А там, куда его привезет этот корабль, его встретят все разделившие этот путь, где бы ни нашли они свою дверь из земного мира в небесный.
Народ уже собрался. Все войско не могло здесь поместиться, и каждый вождь пришел с малой дружиной – родичами и старшими оружниками, чтобы потом рассказали остальным, как все прошло. Только черниговцев было больше половины – явились все, кто знал воеводу при жизни. Младшие отроки присматривали за котлами, остальные уже расселись на земле, на кошмах и просто на песке. На выложенных длинным рядом щитах расставили миски и разложили ложки.
– Эх, выпить нечего! – вздохнул Дивьян, подходя к князю. – Уж воевода наш по этому делу был умелец! И медов стоялых у него всегда запас был, и на ягодах, и на травах! А тут…
– Травы есть, да меда нет, – подхватил Краснобай, родич радимичского князя Огневита.
Как ни ломали головы лучшие умы дружины, способа раздобыть хоть сколько-то хмельного не нашли. Ни молока, ни меда, из чего можно сделать скороспелую брагу для проводов, раздобыть на этом пустынном берегу было никак невозможно.
– В греки попадем, вина возьмем – тогда выпьем на старика, – утешил Ингвар.
– Кабы не родич ваш, уже бы там были, – буркнул Дивьян.
Вместе с Ингваром и его приближенными пришел Боян. Внутри стана он пользовался почти полной свободой, но передвигался мало – хромал из-за раны в бедре и опирался на посох из свежевырубленной жерди.
– Добри Небеса, что это? – охнул он, едва увидев лодью.
Мистина в удивлении повернулся к нему, не понимая, чего в этом такого особенного.
Боян показывал на троих дунайских пленников: девушку и отроков. Этих нарядить было не во что, они оставались в своих бедных одеждах, только у девушки на голове появился цветочный венок, старательно сплетенный руками зелейника Колояра. Ее длинные черные волосы были распущены и тщательно расчесаны, а на бледном лице застыло отрешенное выражение, будто душа ее где-то не здесь. Лишь глаза странно блестели.
Мистина кивком подозвал Колояра:
– Ну как?
– Готово! – Держанович кивнул на пленников, явно гордясь своим умением. – Годится здешняя сон-трава. Уже в очи Маренины смотрят все трое.
– Кто сии люди? – встревоженно воскликнул Боян и даже подошел ближе, хотя передвигаться ему было нелегко. – Где вы их взяли? Что вы с ними хотите сделать? Добри Небеса!
– Где взял Буеслав – мы не спрашивали, а пойдут они с дедом в Навь, – пояснил Мистина.
И добавил:
– Вместо тебя и твоих парней. Понимаешь?
– Господи Исусе! – Боян побледнел. – Я же говорил вам! Мы, болгары, – христиане! Боги Нави не получат наших душ, даже если вы убьете нас во имя их! Вы погубите их напрасно!
– Мы наш долг ему отдадим, а там, за крадой, пусть он сам за своим добром следит, – усмехнулся Мистина. – Чернига наш был хваткий – своего не упустит. И если еще какой бог придет за их душами, я бы поставил на старика!
– Молю тебя, позови ко мне князя. Мне нужно сказать ему… Очень нужно.
Мистина вопросительно посмотрел на него.
– Господом Христом… Владыкой Нави молю тебя!
И снова между ними проскочила искра понимания, что касалась глубинной сущности их душ и не выражалась в словах. Мистине вновь вспомнилась Эльга, и в этой сгустившейся тьме, полной мрачных отблесков погребального огня, мысль о ней была как серебряная луна средь черного неба.
Он отошел, вскоре вернулся с Ингваром.
– Чего вы? – Князь был полон тревожного оживления. – Начинать пора.
– Прошу тебя! – обратился к нему Боян. – Отпусти этих троих бедняков. Не губи их жизнь и не бери на себя лишний грех.
– Мы отдаем их деду в спутники, – жестко ответил Ингвар. – Не такой он был человек, чтобы в одиночку уходить.
– Я дам вам другую жертву.
– Ты же не себя?.. – заикнулся Эймунд.
– Послушай! – опираясь на костыль, Боян шагнул к Ингвару. – Помнишь, я рассказывал о святилище на Белом острове…
– Ну?
– Святилище разрушено… Но это не важно. Отпусти этих троих… Не убивай их… Я спою песнь, она откроет врата Нави и усладит слух ее владыки, за что он даст вашим мертвым самое лучшее место в своих палатах.
– Споешь? – Ингвар удивленно глянул на него.
– Да, – сокрушенно вздохнул Боян. – Это грех, но меньший, чем если я дам умереть этим людям ради жертвы дьяволу. Это мне простится.
– И ты считаешь, это будет равнозначный дар? – недоверчиво спросил Мистина.
– Убедитесь сами. Прикажи принести мои гусли. Вы же нашли их?
После ночной схватки часть Бояновой дружины бежала на своих лодках, но часть их осталась – те, для каких не хватило гребцов. Среди них оказалась и лодья с пожитками Бояна, в том числе заботливо укрытыми в провощенную кожу гуслями.
Ингвар вопросительно глянул на побратима. Его томило любопытство, но и опасение. Что Боян – гусляр и певец не чета дружинным горлопанам с их любимым «Мы ловили медведя́», было ясно и так. Но в устах умелого кощунника обрядовая песнь – оружие. Немало есть сказаний о силе, что она несет. Такой певец может заставить сотню гостей на пиру плясать до изнеможения, до смерти – а может сразу погрузить в вечный сон. Или лишить силы целое войско, сделать бойцов беспомощными, как младенцы.
И если есть на свете человек, способный на такое, то Ингвар не удивился бы, убедившись, что тот стоит перед ним.
– Поклянись твоим богом, что не причинишь вреда мне и моим людям.
Боян вынул из-под кафтана золотой эмалевый крест на цепочке и поцеловал его:
– Я не хочу причинять вреда тебе и твоим людям. Лишь хочу спасти этих несчастных от бессмысленной гибели во славу сатаны.
– Колошка, знаешь, где его поклажа? – Ингвар глянул на отрока.
– Гусли принести? – понятливо кивнул тот и по знаку князя вдвоем с Соломкой пустился бегом по песку вдоль шатров.
– Чего не начинаем-то? – К ним подошел Негода, заложив руки за пояс и выпятив брюхо. – А то девка остынет, а мясо пережарится!
Вокруг захохотали, но Ингвар качнул головой:
– Обождите. Князь Боян нам сейчас петь будет. То есть Черниге и…
– И Кощею с Мареной, – подхватил Мистина.
Отроки уже разнесли котлы с похлебкой, начали разливать отвар и раскладывать по мискам вареную рыбу, но никто еще не ел. Видя какую-то заминку, народ подтянулся к костру, где стоял князь с приближенными. Слышался гул, расспросы под треск огня. Было уже ясно, что погребальный пир пойдет как-то иначе; разнесся слух, что князь передумал и все же решил принести в жертву болгарского князя. Не зря же Ингваровы братья столпились возле него и оживленно толкуют о чем-то!
Но вот Колояр и Соломка принесли гусли. Боян проковылял к лодье покойного и уселся на кошму под самым бортом, там, где Черниге было бы лучше всего его слышно, если бы звуки этого мира еще до него доносились. И сама душа воеводы, наверное, невидимою птицей сидела сейчас на высоком штевне и прислушивалась. Клубы дыма, уносимые ветром от берега в море, вихрились над носом лодьи с резной головой сокола, и Мистине вдруг померещилось, будто он и правда видит там белую птицу с человеческим лицом…
По знаку Ингвара гриди уняли шум. Боян провел пальцами по струнам, и у каждого возникло удивительное чувство – будто тьму прорезали солнечные лучи, невидимые очам, но ощутимые сердцем.
– Я принесу в жертву мертвому и его новым владыкам другую деву, куда лучше этой, – сказал Боян, и все стоявшие вокруг сомкнули ряды теснее, чтобы как можно больше людей могли его расслышать. – Да усладится слух твой, Царь Морской, песней во славу твою, сложенной дедами нашими!
Была у матери дочка,
Гостилюба, кровинка родная.
Мать ее в зыбке качала,
Качала и песни пела.
Росла она, возрастала,
Вошла в девичий возраст.
Могла хозяйничать в доме,
А мать ее не пускала,
Ни по воду, ни к скотине.
Девушки мать хвалилась
У моря пред рыбаками,
Что растит красоту-девицу
Ясного солнца пригожей,
Вдвое месяца краше…
Удивительно, как нежно звучал низкий голос Бояна, рисуя красоту девы. И настоящее чудо творил он с каждым слушающим. Стоя на песке перед лодьей у моря, каждый ощущал себя где-то в другом месте – светлом, теплом, чистом, как цветущий луг ранним летним утром. Никто уже не видел той тощей девчонки в черно-красной плахте, что сидела у ног покойного в лодье – перед каждым сияла иная дева, прекрасная, как солнце, в лучах золотых прядей, с глазами небесной синевы…
Шли рыбаки по морю,
Громко спевали песни
Про красоту-девицу,
Что вдвое месяца краше,
Яснее светлого солнца.
Услышал рыбацкие песни
Могучий Морской Владыка.
Услышал и стал печален,
Нахмурил чело свое грозно.
Вскипели тут пенные волны
От гнева Морского Владыки.
Три дня бушевало море,
Гнало высокие волны,
Губило лодьи морские,
Билось о белые скалы.
Собралися мудрые старцы,
Держали совет и сказали:
Гневен Морской Владыка,
Желает и требует жертву.
Положено Князю Морскому
Раз в девять лет – по деве.
Голос певца изменился: в нем зазвучали грозные завывания бури, низкий шум валов, дробящихся о скалы, крики чаек, треск ломаемых весел. Каждый нахмурился, затаил дыхание, видя бурлящее море перед собою. И пробирало холодом от ожидания: вот-вот морской владыка явит себя взорам и назовет причину своего гнева…
Мать как-то пошла за водою,
Оставив одну Гостилюбу.
Вышла девица из дома,
Села у синего моря,
Звонкую песню запела.
Вскипело синее море,
Погнало высокие волны,
Ударило в белые скалы.
Глядит пред собой Гостилюба
И видит великое чудо:
Стоит перед нею владыка
Златые кудри по пояс,
В руках золотые стрелы
И лук с золотой тетивою.
Слова говорит ей такие:
Душа моя, красная дева,
Давно я тебя поджидаю.
Положена дань мне от веку,
Раз в девять лет – по деве.
Славен я всякою силой:
Когда заиграю на гуслях,
Пляшут волны морские,
А вихри им подпевают.
Златые мечу я стрелы
Быстрее буйного ветра,
В кого попадут мои стрелы,
Тот занеможет немедля.
Есть у меня источник,
Девы его охраняют,
Кто выпьет воды волшебной –
Тот будет здоров и молод.
Любимцев своих награждаю
Великим я жалую даром:
Кто мил мне, умрет в расцвете,
Без дряхлости в тяжких недугах.
По глади синего моря
Я мчусь на конях проворных,
Как ветер несутся кони
По морю, ровно по суше.
Живу я в богатом чертоге,
В глубинах синего моря,
Бесчисленны в нем палаты,
Красного золота утварь,
Белого серебра двери,
Скатного жемчуга окна.
Три сотни белых баранов,
Три сотни черных овечек
На стол подается в палатах,
Где гости мои пируют.
Всем изобилен чертог мой,
А только в нем нет хозяйки.
Тебя я избрал, Гостилюба,
Княгиней морских чертогов,
Будешь ты жить со мной
В глубинах синего моря.
Трудно было дышать, грудь сжимало от смеси восторга и ужаса: в глаза каждому смотрели золотые очи морского владыки. Сквозь легкие колебания прозрачных волн было видно, как тянутся вдаль золоченые палаты, сияют жемчужные окна, искрится самоцветами посуда на столах. Это потрясало – и в то же время казалось пугающе знакомо. Как будто в младенчестве каждый видел эти палаты, эти столы с пирующими гостями и самого хозяина, но был унесен оттуда так давно, что все забыл… А теперь вспомнил и вновь узрел потерянную родину.
Вскрикнула громко дева
И быстро бежать пустилась.
Едва она оглянулась,
Как видит великое диво:
Исчез златокудрый владыка,
И змей перед нею двуглавый,
Одет золотой чешуею,
Венцы на главах сверкают.
Змеяка за девой мчится,
Златые свивает кольца.
Бежала дева близ моря,
До белой скалы высокой,
Настиг ее здесь змеяка
И рухнул с ней в синие волны.
И стала жить Гостилюба
В глубинах синего моря,
В богатом чертоге царском
Женою Морского Владыки.
Поют дунайские девы
Славу красе Гостилюбы,
Отроки славят владыку,
А кто услышал – пусть помнит.
Многие из слушателей невольно обхватывали себя за плечи, борясь с зябкой дрожью – кольца золотого змея, холод морских глубин каждый ощущал собственной кожей. Другие не смели шевельнуться и даже глубоко вздохнуть. У них на глазах вновь творится мир – свершалось одно из тех событий, что случились давно и случаются снова, ничуть не меняясь, каждый раз, как найдется среди смертных способный отворить эту дверь. И пока эти события происходят и обновляются, мироздание будет стоять.
Певец умолк, но вызванный им мир не ушел. Сквозь черные морские волны сияли золотые палаты с жемчужными окнами, стройный кудрявый молодец обращался в двуглавого змея и снова в молодца… Образы висели над берегом, над песком, над бортом лодьи, с языками пламени улетали в звездное небо. Но голова кружилась, утрачивалось понимание, где верх, а где низ, море и небо сливались воедино, обхватывали и поглощали…
Никто не знал, сколько прошло времени. Пламя костра немного опало – никто не подкидывал дров, – однако колесо ночи почти не сдвинулось с места.
– Разрушено святилище, говоришь? – первым подал голос Ингвар.
Он говорил тихо, но его услышали почти все.
– Эта песнь известна подунавским поселянам, – Боян бережно переложил гусли с колен на кошму. – В прежние времена, пока здесь справляли все обряды почитания идолов… старых богов, каждые девять лет с Белой скалы на острове сбрасывали деву в жертву Морскому Царю. Теперь дев уже не бросают, но песню еще поют, потому что…
– Жертва должна быть принесена, – кивнул Ингвар.
– Ты принимаешь? – Боян требовательно взглянул на него с кошмы.
Ингвар бросил взгляд на Мистину.
– Не мы, – ответил тот. – Но владыка Нави жертву получил. Потому что ты… – он пристально и задумчиво взглянул на Бояна, – и впрямь умеешь открывать ворота в Навь…
– Под такую песню и вода ключевая за мед стоялый пойдет, – усмехнулся Тородд. – Ну что, брате, начнем?
За свои гусли взялся Добылют – после Бояна немного пристыженный, зная, что с болгарином ему не тягаться. Однако Боян не знал славлений Олегу Вещему, и под них бояре и отроки разделили с покойным последнюю страву. Мало кто жалел, что запивать поминальную кашу пришлось водой – отзвуки песни бродили в крови, воздымая душу над телом, будто самый крепкий хмель. С высоты своего сидения покойный воевода смотрел полузакрытыми глазами, как бьются в его честь отроки и мужи.
Но вот поединки завершились. Пришла пора отплывать. Мертвых гребцов спустили со скамей на днище лодьи, их места заняли полуодетые живые – отобранные Мистиной из числа собственных отроков, в ком он был уверен. Десятки рук столкнули лодью в море. Мистина стоял возле кормила – голый, с распущенными волосами и с факелом в руке сам похожий скорее на морского беса, чем на человека и тем более воеводу старинного рода. Но бывают случаи, когда наиболее почитаемый среди людей должен суметь сделать наиболее широкий шаг от них прочь. И Мистина умел это лучше Ингвара и лучше кого-либо во всем войске.
– Видишь! – кричал Мистина сквозь шум ветра. – Он услышал!
Ветер с берега усилился. На корабле мертвых подняли парус, и он тронулся в открытое море, уносимый ветром и течением Дуная. Над бортом мерцали в ночи факелы.
– Давай быстрее! – орал с берега Ингвар, сомневаясь, что на таком расстоянии Мистина его услышит сквозь ветер. – Не то и вас заберет! Не тяни!
Не в силах оторвать глаз от лодьи и рослой фигуры побратима, он невольно шел следом, будто провожал на тот свет кого-то более ему дорогого, чем даже воевода Чернигость. Остановился, когда волны начали заливать его до пояса. Но и тогда остался на месте, вглядываясь в темноту и стиснув в кулаке серебряную плетеную цепь с молоточком Тора – Мистина отдал ему, прежде чем подняться на лодью.
Скутар с мертвецами отошел уже на перестрел и уносился все дальше от берега. Его будто тянули те кони, что мчат по волнам Морского Царя – так быстро, что их копыта не успевают погружаться в воду. В той стороне, невидимый даже днем, лежал Белый остров, а под ним – заваленный обломками вход в Навь.
Мистина огляделся: пожалуй, было пора. Лодья неслась в море, и костры на берегу уже казались маленькими. Навалилась жуть – как огромна черная бездна моря и как далек уже берег!
– Давай, все за борт! – крикнул Мистина.
Двенадцать оружников попрыгали с лодьи в воду. Он остался один среди мертвецов, с пылающим факелом в руке. Лодья, с закрепленным рулем, никем не управляемая, скакала на волнах, будто дикий жеребец. Придерживаясь за снасти, переступая через конечности и пожитки мертвецов, Мистина прошел по лодье и поджег приготовленные кучи хвороста и высушенной травы. Развевались распущенные волосы, его качало и ударяло о борт, иной раз пламя факела бросало ему в лицо и на руки, но ветер мигом остужал горячую кожу. Пробирала дрожь, но не зябкая или боязливая, а чем-то схожая с приливом любовной страсти – чувство соития жизни и смерти. В какой-то мере Мистина, последний живой провожатый мертвых, сам был ключом от иного мира.
Он отчетливо сознавал, что находится в самом сердце губительной стихии – среди ночного моря, на корабле мертвых, плывущем прямо в Навь, – и видел впереди широко растворенные ворота. По привычке схватился за грудь – где с двенадцати лет носил костяного ящера, оберег от своего покровителя и собственный ключ в Нижний мир. Но там было пусто, и Мистина вспомнил Эльгу. Его жизнь осталась в ее руках. А он был один среди мира смерти, но вместо страха ощущал невиданный подъем и восторг. И вздрогнул, пронизанный жаром, – будто это она сейчас ждала его где-то рядом, чуть впереди, в нетерпении протянув обнаженные белые руки. Вспомнился вечер прощания – когда она приняла хотя бы часть его страсти, потому что и в ней это влечение одолевало разум. Ожила в крови эта горячая жажда – взять ее всю и отдать ей себя всего…
Это был опасный знак. Хозяйка Нави взглянула на него издалека и выслала навстречу образ, наиболее для него манящий. Но Мистина понимал это: он обладал способностью различать Явь и Навь даже тогда, когда видел обе одновременно. Это умение – свойство истинного волхва, которое он знал за собой, но никому в этом не сознавался. Ибо к двенадцати годам отчетливо понимал, чего хочет от жизни. Уж точно не в Перыни вокруг жертвенника подметать.
Позади него уже в двух местах пылали кучи хвороста, пламя на смолистых дровах плясало под ветром и разгоралось все сильнее. Ворота Нави надвигались. Уже заняли полнеба. Корабль несло прямо туда.
На миг мелькнула мысль – остаться. Плыть с кораблем дальше. Мистина уже видел, как его вносит в исполинские черные ворота высотой до самых туч, а за ними…
Что?
Он будет знать! Первым… Если не из живых, то из тех, о ком слышал, при жизни войдет в ворота Нави…
«Но кто же захочет это сделать добровольно – ведь выйти назад будет нельзя…» – напомнил низкий мужской голос, каким, верно, двуглавый змей разговаривал с девой.
«Ты не можешь! – зазвенел в голове девичий смех. – Твоя жизнь не при тебе!»
«Ты оставил ее дома!» – подхватил женский голос, и в нем слышался мягкий материнский упрек.
«Ну ты и растяпа! – хрипло буркнула старуха. – Убирайся вон!»
Мистина засмеялся, обдаваемый волнами жара, швырнул факел на корму и прыгнул в воду.
От холода перехватило дыхание; он вынырнул и быстро поплыл, стараясь согреться.
За спиной его пылал над волнами корабль мертвецов.
Внизу под хлябями сияли чертоги морского царя, и с их жемчужными оконцами перемигивались звезды в вышине.
Далеко впереди, за полем черноты, мерцали слабые огни на берегу.
Вскоре холод воды перестал ощущаться. Ровно дыша, уверенно загребая сильными руками, Мистина плыл от черных врат назад к живым людям, зная, что справится.
Где-то позади медленно затворялись ворота Нави…
