Ермек Турсунов
Мелочи жизни
Следом в зал вбежал гражданин с красной повязкой на рукаве. Дежурный контролер. Он прорвался к нам, выхватил микрофон и гаркнул:
– А-атстави-и-ить! ! !
Музыка оборвалась на высокой ноте. В дальнем углу кто-то по инерции продолжал отплясывать в тишине.
– Стоп, машина, – спокойнее произнес контролер. – Отбой.
– До отбоя еще час, гражданин начальник, – тяжело дыша, вставила усатая.
– Абашидзе, – глянул на нее гражданин начальник. – Я тебе могу постелить отдельно. В трюме. Если будешь настаивать, конечно.
– Не имеешь права, – не унималась усатая. – Мы тут культурно отдыхаем.
– Вы тут барнаулите, а не отдыхаете, – возразил гражданин начальник. – Давайте сворачивайте свои бацалки. Концерт окончен. Все по баракам. А ты, Абашидзе, завтра с утра вместе со всем своим ансамблем сосулек лично вставите стекла и приведете здесь все в полный порядок. Я ясно выражаюсь?
Женщины угрюмо по одной, по двое потянулись к выходу. Через пять минут зал опустел.
– Вы тоже свободны, – сказал человек с повязкой и ушел.
Обратно мы ехали молча. Говорить о чем-либо не хотелось.
Мерно гудел мотор шестьдесят шестого. Из-под колес вылетали испуганные совы.
Изнанка жизни предлагала калорийную пищу для размышлений.
К часу ночи вернулись к себе в клуб. Затащили инструменты.
Айман все еще пребывала в ступоре. Сердобольный Суслик пошел ее провожать.
– Нет уж, – произнес тяжко Нуртай, надевая свою кепку на гипсового Горького, – лучше уж со старой гитарой у себя в клубе, чем с новой хрен его знает где.
Мысль была поддержана единодушным молчанием.
С тех пор мы каждое воскресенье играли на танцах. У себя в клубе.
…Слава наша бежала впереди нас.
В поселок стали наведываться болелы из соседних сел и кишлаков. Постепенно мы, условно говоря, нацепили корону культурной столицы всего района. О нас даже написали в газете. В районке. В «Ленинском знамени». Была такая. Там опубликовали статью на целый разворот под названием: «Отчет директора совхоза тов. Калико-ва Е. Н. о состоянии дел в ордена Ленина картофеле-овощном хозяйстве имени Ленина».
Так вот…
Там в заключительной главе были такие строчки: «…в целях развития культурно-массовой работы силами инициативной молодежи в совхозе «Первомайский» организован вокально-инструментальный ансамбль, который с успехом выступил на праздновании 61-й годовщины Великого Октября и частенько с неизменным успехом выезжает с концертами в гости к трудовым коллективам на чабанские отгоны и полевые станы».
Да, так и было написано «с неизменным успехом»! ..
Весной семьдесят восьмого в моду вошла обувь на платформе.
Больше всех этому обстоятельству обрадовался Суслик. Дело в том, что он не очень вышел ростом в силу бесцветной наследственности (отец и дед безбожно пили), и тут мода сама сделала ему навстречу широкий сердобольный шаг.
Вообще, не стоит, наверное, говорить о том, что мы задавали тон во всем. В том числе и в одежде. Не то чтобы нас считали иконами стиля, но наша манера одеваться по-прежнему оставалась одной из самых обсуждаемых тем в поселке. А потом уже и во всей округе.
Если честно, перепробовав в массе своей самый причудливый прикид, мы тихо мечтали о джинсах. О простых американских джинсах. Но достать их где-либо не было на тот момент никакой возможности.
И тогда…
Тогда снова выступила с инициативой непревзойденная находчивость Нуртая. Правда, на этот раз ради искусства пришлось пойти на преступление.
В общем, мы выкрали брезент главного зоотехника совхоза Гуревича Ивана Петровича, которым он накрывал свой старенький «Москвич».
Брезент мы порезали на куски, и Нуртай собственноручно пошил всем штаны. Джинсы. С карманами на заднице.
Получилось вполне себе ничего. Почти как у «ледзеппелинов». Правда, наши джинсы тяжело гнулись в коленках – брезент попался качественный – и за день немилосердно натирали самые сокровенные наши места…
Как бы это поосторожнее сказать-то?
Короче, шов приходился аккурат промеж бубенцов. В связи с этим обстоятельством у нас у всех неожиданным образом поменялись походки. Мы стали ходить на одинаково прямых ногах – что в известной степени оправдывал дух коллективизма. Все сочли это за очередной фокус. Типа еще один выкрутас модной группы. Правда, к чему он и в чем его тайный смысл, никто вникать не стал. Да и чего спрашивать? Проглотили. Мол, чего с них взять, они ж художники, творцы. Они ж так воспринимают мир.
Пофорсили мы так с недельку, перетерпели, когда штаны чуток поизносятся, а потом решили покрасить свои чудо-джинсы.
Суслик предложил вымочить их в зеленке. Нуртай смешал зеленку с марганцовкой и положил штаны в огромный таз. Сверху придавил камнем и оставил на ночь.
К утру джинсы приобрели зеленовато-болотный оттенок.
Теперь мы выглядели на все сто. Единственный нюанс, который мы не учли, – эффект зеленки.
В общем – краска страшно липла к ногам. Буквально по всей длине штанин. И не только к ногам.
Каждый вечер, после того как мы со вздохом облегчения снимали эти самые супер-пупер-штаны, приходилось подолгу сидеть в тазу с прохладной водичкой. Отмачиваться. Горело все. Да еще этот ужасный армейский цвет…
Мало кто знал, что мы – носители всей этой красоты – ходим, как водяные с ближайшей трясины, с зелеными ногами и, пардон, такого же цвета промежностями. Понятное дело, насчет этого мы помалкивали. Зачем? Пусть завидуют, думали мы.
И нам завидовали.
Оставалось каким-то образом решить проблему с волосами. Мы ж косили под «ледзеппелинов».
Честно говоря, никого наш моднючий вид не раздражал. Некоторые учителя даже шутили. Иные бурчали, возмущались, ставили на вид, но до крайних мер не доходило. Один лишь военрук бегал за нами по школе с ножницами.
А однажды он все-таки подкараулил у туалета Суслика. Поймал его там, затащил к себе на кафедру и оттяпал ему клок на затылке. Пришлось Суслику подстричься под полубокс, и теперь он выглядел явно инородно на общем нашем авангардном фоне.
Но и на военрука нашлась управа. Произошло это так.
Наступило лето. К тому времени Айман уже покинула нас и уехала обратно в город. Забористые будни деревни окончательно исчерпали запас ее просветительского энтузиазма.
Теперь Нуртай общался с директором совхоза напрямую. Это иногда приносило некоторые дивиденды.
Как-то мы давали концерт в честь Дня Победы. В клубе собралось много народу, в основном старики, и мы им пели с удовольствием душевные фронтовые песни. Солировал, естесссно, Ромео. Его тонкий неокрепший голосок, как никакой другой, подходил под этот слезоточивый антураж.
Все проходило чинно и благородно. Ветераны подпевали. Смотрелось и слушалось все это тепло и трогательно. Некоторые прослезились. Директор окончательно сломался на строчке: «У деревни Крюково погибает взво-о-од…»
Как-то у Ромео это очень жалобно вышло, и директор громко высморкался в платок. И все это заметили.
На следующий день Есен-ага лично пришел к нам в школу, отозвал в сторонку военрука и о чем-то с ним долго беседовал. Военрук после этого разговора притих, надо полагать – затаил обиду, но с тех пор перестал гоняться за нами с ножницами. Он так и не понял, этот ду-боломный военрук, что длинные волосы – это не прихоть. Это – неотъемлемая часть сценического образа. А образ, в свою очередь, напрямую связан с творческим вдохновением.
Это – что касается мелких барышей.
Что касается вещей более предметных и значительных, то вскоре нам стало ясно, ради чего, собственно, и затевался весь этот гешефт с гитарами и барабаном.
Полтора года маленькими шагами вел нас Нуртай к этой цели. Полтора года нещадно било током Суслика, пока он паял гитарные шнуры. Полтора года заучивал тексты на разных языках Ромео. Полтора года мотались мы «по долинам и по взгорьям» в тряских салонах попутных автобусов и пыльных кузовах машин, выступая «с неизменным успехом на чабанских отгонах и полевых станах»…
В общем, однажды к нам в клуб заявился Серглли. Самый удачливый местный дуэлянт и дебошир.
Сергали пришел и сказал, что решил взяться за ум, что престарелая маман достала, что пора остепениться, что Кульпаш все равно залетела… Короче, у него в субботу свадьба, и он хочет, чтобы мы там «сбацали чё-нить не по-детски».
Нуртай взял Сергали под локоточек, и они вышли потолковать на «понял-понял».
Там, перед клубом, они затянули по сигаретке, и Нуртай ему по-братски разложил калькуляцию. Сергали чуть не подавился от такой наглости сигареткой и зашипел:
– Да ептыть, я за такие бабки Пугачеву позову!
На что Нуртай холодно вскинул брови и скрестил руки на груди.
– Да ептыть, я у себя во дворе балет на льду устрою!
Нуртай не сменил позы, лишь задумчиво поднял глаза к небу.
– Да ептыть, я за такие бабки сам станцую и сам спою!
Нуртай устало вздохнул и сделался сильно скучным.
Сергали это окончательно надломило, и он сдался.
– Ладно. Хрен с тобой.
Обратно Нуртай вернулся в приподнятом настроении, и мы сразу же взялись репетировать «Той жыры».
Тут надо остановиться и объяснить популярно, что такое «Той жыры».
Если коротко, то это незабвенный шлягер всех времен и народов. Забу-бенистая штучка, без которой не обходилась и не обходится до сих пор ни одна приличная сельская свадьба. Культовая вещь, что там говорить.
В чем секрет «Той жыры>>?
Трудно сказать определенно. Наверное, у всякой знаменитой вещи есть некий заряд прочности, который позволяет вступать в смелую перепалку со своим почтенным возрастом, несмотря ни на что.
Первые же аккорды настраивают людей на праздничный лад. Только бесчувственный чурбан не станет приседать и прихлопывать.
Ну и слова, что называется, правильные:
Махаббаттьщ кудiрет куш! злдилеп,
Екi жастьщ табыстырган журегш.
Жастык, жалын, асъл арман, ац ниет,
Бакыт сыйлап усынылты гуядерш. ..
Что в вольном переводе можно изложить следующим образом:
«Двух молодых реально укачала запредельная сила любви, сердца их стали биться в унисон. Пламя молодости, запредельные мечты и желания ведут их теперь по пути счастья, выстилая дорогу всякими разными хризантемами и розами…»
Дальше идет не менее пышный куплет. А после куплета уже следуют победительные выкрики каратистов:
Кия! Кия! Кия!
Ну, это уже так – вензеля и узоры к пафосному контексту. И, естесссно, это уже никак не переводится.
Это была наша, если можно так выразиться, премьерная свадьба. Прошла она как по маслу. Если не считать единственного казуса с полетевшей в гущу танцующих тарелкой. Она к тому времени уже окончательно сточила резьбу и отвалилась прямо со стойки. Ее мне любезно принесли обуатно официанты. На подносе. Во всем остальном все прошло на ура.
Проводив Сергали в новую жизнь, мы стали гастролировать по всему району.
Боже, кого мы только не женили! На каких свадьбах только не играли!
Иногда нас звали и на дни рождения. Юбилеи. Годовщины. Закрытые вечеринки. Как-то нам довелось даже выступать на торжестве по случаю обрезания.
Теперь уже нам не нужно было воровать автомобильные тенты и шить из них сценические костюмы. Теперь мы заказывали одежду в ращентре. В настоящем салоне.
Тамошние мастера знали наши размеры на память и сами искали в журналах про моду последние фасоны.
Что и говорить, мы шиковали. Жизнь повернулась к нам лицом и ульгёалась своей самой ослепительной улыбкой.
И все же это был бег по кругу. Все это понимали. Нас ожидал неминуемым творческий кризис. И тогда Нуртай заявил:
– Хватит петь чужие песни. Пора сочинять свои.
– Ну хорошо. А кто их сочинит? – задал резонным вопрос Ромео.
– Да хотя бы я, – сказал запальчиво Нуртай и удалился.
Мы ждали.
Он появился дня через три. С синими кругами под глазами. Возбужденным. Энергичным. Молча взял гитару и запел.
Мотив показался нам слегка разбитным. Что-то между ранним Шу-футинским вперемежку с поздним Розенбуумом.
Мне запомнилась фраза: «Маруська, эх, Мару-мару-маруська! Я забыл, какого цвета твои синие глаза…»
Нуртай в последний раз ударил по струнам и замолк. Ребята кисло переглянулись. Аплодировать никто не спешил.
М-да. Сермяжная правда размазала наши надежды по асфальту. Занавес, что называется, медленно опустился. Мы поняли, что нам так и придется почивать на лаврах чужих творческих достижений.
И тут – телеграмма. В правление совхоза. Из райкома. На имя директора. Так, мол, и так, приглашаем коллектив ВИА совхоза «Первомайский» «…принять участие в смотре-конкурсе художественной самодеятельности, посвященном 60-й годовщине Ленинского комсомола».
По такому случаю нас заставили вырядиться в строгие костюмы: черный верх, белый низ.
Мы стали похожи на королевских пингвинов. Как вариант – на похоронный квартет.
Выделили автобус.
Есен-ага, провожая нас, твердо сказал:
– Если выиграете – купим новую аппаратуру. Обещаю.
И мы поехали. На совхозном «пазике». С нами – группа поддержки. Преданные фанаты.
А дело было уже к осени.
И тут, за два дня до конкурса, произошла натуральная диверсия. По-другому я случившееся назвать не могу.
Нуртая неожиданно вызвали в военкомат и обрили наголо. Буквально под чеснок. Он, конечно, пытался сопротивляться, но там люди военные. Про искусство ничего не знают. Живут по уставу.
Короче, когда он в таком виде заявился на очередную нашу репетицию, в зале, что называется, повисла мертвая тишина. Примерно такой же сценой заканчивается спектакль «Ревизор».
– Мама! лишь вырвалось у Суслика.
– Нет, это я, – ответил Нуртай и цветисто по-шоферски выругался.
А что прикажете делать? Не отменять же выступление из-за нур-таевской плеши. Да и как директору объяснишь? Он – человек земной. Не поймет.
Короче, судьба постучалась в наши двери – и мы решительно рванули ей навстречу.
Приезжаем, значит, в райцентр. В районный Дом культуры с колоннами и балюстрадой.
Народу-у-у – не продохнуть!
В кулуарах – суета. Все бегают, носятся. Какие-то оркестрики, разодетые в пух и прах, какие-то танцевальные ансамбли™, балеринки, понимаешь, на тонких ножках, хор мальчиков с ангельскими голосами, дородные тетки в кокошниках, грузины в национальных камзолах… И все держатся как-то солидно. Видно, что бывалые. У всех свои руководители. Дирижеры во фраках. С палочками. Один даже в пенсне. И все друг с дружкой здороваются. Чмоки-чмоки. Как поживаете? Да как вы прекрасно выглядите! ..
Боже мой!
Междусобойчик такой у них, значит.
И тут – мы. Печенеги с гитарами. И на нас ноль внимания. Никто даже не замечает. Ясный перец – чужаки.
В зале – мильон людей. Набилось под завязку.
Наши болелы устроились на самых задних рядах и машут нам оттуда ручонками. Типа поддерживают. А на самом-то деле смотрится будто прощаются.
Впереди рядком заседает комиссия. Суровые такие дядьки с тетками.
И все эти оркестры с ансамблями выходят на сцену по очереди и исполняют. И, надо сказать, здорово исполняют. Ничем от телевизора не отличишь. И, как назло, у всех – ноты. И смотрят они, значит, в эти свои ноты – и исполняют, сволочи.
И до нас потихоньку начинает доходить: никакая это не самодеятельность, а самые настоящие профессионалы. Короче – подстава. Са мая натуральная подстава.
А как мальчики из хора затянули, так в зале аж комиссия платочки из карманов повынимала.
Ну чего там говорить? Признаться, мы оробели. В такой атмосфере нам выступать еще не приходилось.
Да и что мы видели? Свадьбы с обрезаниями да зэчек с наманганскими яблоками. А что касается комиссии с нотами…
Можно было бы попробовать залепить им «Шизгару». Но это же палево чистой воды. И мы это сразу осознали. А тут еще, как выяснилось, нас запихали в самый хвост. Говорят, на больших концертах туда обычно ставят самую полноту. То есть авторитет. Это, наверное, потому, что авансов нам заранее навыдавали, разговоры ходили, вот и решили организаторы жахнуть напоследок, поставить, что называется, вместо малюсенькой точечки жирный такой восклицательный знак.
Мы с ужасом ждали своей очереди. Нуртай лихорадочно соображал, что делать и как быть. В итоге он упросил каких-то гладких ребят в галстуках, что выступали перед нами, одолжить на пару минут инструменты. У них гитары были… ну просто блеск! Не чета нашим.
– Так хоть выглядеть будем прилично! – пояснил Нуртай, отчаянно сверкнув выбритой начисто своей башкой.
И вот объявляют нас. Ведущий так и залепил:
– А теперь – новинка сезона! Выступает вокально-инструментальный ансамбль «Майские жуки»!
Зал утонул в овациях. Захлопали, затопали, засвистели. Публика-то уже была разогрета всеми этими сладкоголосыми мальчиками и жгучими грузинами.
Мы ступили на сцену и рассредоточились. Занавес еще не поднимали. Я сел за ударную установку и одеревенел.
На этой установке было столько примочек, каких я в жизни не видел! .. Я-то привык к своим родным двум барабанам и несчастной тарелке. А тут барабаны высились надо мной, как расстрельная бригада, и тарелок понавешено было по кругу – не сосчитать. И для чего их столько – непонятно.
Пацаны воткнули штекера. Приладили микрофоны. И занавес стал медленно раздвигаться.
Со стороны мы выглядели, надо полагать, эпохально.
Первым стоял Ромео. Волосы его ниспадали волнами на самые плечи. Чуть левее от него держался Нуртай. На его ослепительной лысине играли прожектора. Затем уже я. Меня, слава богу, не было видно за кучей барабанов. Ну и Суслик жался в углу. Он, идиот, не успел подтянуть ремень своей гитары, и она свисала почти до колен. Так он и стоял, подавшись вперед, как орангутанг на табурете.
Публика заулюлюкала.
Мы начали со своего неизменного вальса. И как только Ромео взял аккорд, мы поняли, что это… конец. Капут. Провал. Причем не просто провал, а самый что ни на есть провальный провал.
Оказалось, гитары, которые мы одолжили у выглаженных ребят, настроены на три тона выше. А мы, придурки, не удосужились их даже проверить. В общей суматохе нам это просто не пришло в голову. И теперь за всю эту красоту приходилось платить. И первым платил Ромео. Платил он, надо признаться, дорого. С первых же строк он запищал неестественно высоким, каким-то совершенно мультяшным голосом:
– «Когда уйдем со школьного двора…»
Это было похоже на пропасть, в которую ты несешься на полном ходу с отказавшими тормозами. И ничего поделать уже нельзя. И летит твоя жизнь перед глазами пестрыми картинками, да еще и тормашками вверх…
Оставалось только зажмуриться.
А на нас неумолимо накатывал третий куплет. Его надо брать на тон выше.
– «Пройди по тихим школьным этажам…»
Я молча ушел в себя и застегнулся там на все пуговицы. Типа меня здесь нет, я в домике.
А Ромео, бедный, надрывался. За всех за нас. Ему было несладко. Я видел, как моментально взмокла на спине его рубашка и натянулись, вот-вот готовые лопнуть, жилы на шее.
Доставалось и пацанам. Они должны были местами вставляться -и они надсадно подпевали. Правда, опять же какими-то чужими, кошачьими голосами.
Что касается публики…
Ну…
Если честно, реакция была неоднозначной. С одной стороны, как бы единодушно. С другой…
Короче, они ржали, козлы. Они, можно сказать, угорали по-черному. Некоторые ползали под креслами и катались там. В общем, стоял дикий хохот.
Мы стоически дотянули милую песенку до конца и, когда занавес закрылся, побросали гитары и незаметно через черный ход дали деру. На улице нас уже ждал заведенный «пазик». Мы рванули с места, как группа диверсантов, оставляя за собой руины взорванного моста.
Где-то через часик за нами приехали болельщики.
Кстати говоря, они были сильно удивлены. Они сказали, что мы зря сбежали. Что публика была в восторге. Что звали на бис. Что наше выступление оказалось самым оригинальным. Самым, можно сказать, неожиданным. Все решили, что это такой специальный номер. Стеб такой. Типа пародия.
С одной стороны, это должно было бы нас обрадовать. С другой, это означало только одно: нас приняли за клоунов. И это звучало как приговор. Выход на большую сцену нам больше не светил.
Мы ждали, что нас вызовет Есен-ага. Но он не звал. Видимо, доложили. Ну и Нуртай к нему не шел. Из гордости.
Мы еще недельки две потрындели у себя в клубе, а потом Нуртая забрали в армию.
Он слал нам письма. Писал, что создал у себя в войсковой части ансамбль и теперь гастролирует с ним по всему Приморскому краю.
Мы нашли на карте этот Приморский край. Ромео даже раздобыл где-то альбом с картинками. Ничё так места. Леса, озера. Пушнина.
А ансамбль наш развалился. Некем было заменить Нуртая. Как говорят в парижах – селяви такое.
Хотя какое уж там «селяви»? Вон даже «Лед Зеппелин», говорят, развалились с «Битлами». Говорят, деньги не поделили. А нам-то с пацанами чего было делить? Мы же, что называется, так, погулять вышли.
Смогу ли я?
-Хочу ли я?..
Могу ли я?..
Говно ли я?. .
Магнолия!
Мне 12 лет, и я иду на футбол. Мяч под мышкой. На футболке – номер 10. Как положено. И надпись на спине – «Месси». Ну а как же! Не писать же: «Роналду». Или там – «Бэкхем». Они уже давно не футболисты. Они – модели.
Роналду уже опустился до того, что рекламирует шампунь от перхоти.
Да ладно. Фиг с ним.
Иду я, значит, на поле наше футбольное, что сразу за поселком. Там проплешина есть такая – ровная как стол и твердая как камень. Утоптали за столько-то лет.
Солнце уже зашло. Смеркается. Дневная жара сменяется вечерней прохладой. В ауле – благодать. Ветерок с гор.
Уже и коровы с пастбищ возвращаются. Ильяс-ата, местный пастух, гонит овец. Пыль столбом. Сейчас пацаны скот по сараям закроют и на поле потянутся. Поиграем. А пока можно размяться. На турнике повисеть. Времени как раз хватит.
Честно говоря, командеха у нас так себе. Слабенькая. Вечно проигрываем базовским.
У них там и состав поровней, и игроки поопытней. Наигранные. Сколько раз чемпионами района становились!
Амы…
У нас – одна мелюзга. Только начинают. Ни навыков, ни сил, ни мастерства. Одно желание. А на одном желании, как известно, далеко не уедешь.
Но ничего. Еще год-два – и подтянутся. Заиграют.
И вот подхожу я, значит, к полю нашему, гляжу – парень какой-то у ворот сидит. Бутсы натягивает. Спиной ко мне. Вроде как не из наших. Во всяком случае – не похож. Может, из новеньких кто, думаю. Из приезжих. Может, оралман?
Подхожу ближе. Оборачивается.
Боже мой! Глазам не верю. Обама! Собственной персоной. Молодой еще. Лет 20-25 от силы.
– Барак? – почти выкрикиваю я от неожиданности и спешу поправиться: – Барак-ага?!
– Аха, – отвечает он буднично и протягивает руку – Салам. Как сам?
– Да ничего, – отвечаю. – А вы как здесь?!
– Да вот, – говорит, – переехали сюда. Всей семьей.
– В наш аул?!
– Аха. А что? Мне нравится. Тишина и покой.
– И что, – спрашиваю я, совершенно обалдевший, – и Мишель с вами?
– Конечно, – говорит и забирает у меня мяч. – И Мишель, и дети. Думаю и стариков своих перетащить. Сюда. Со временем.
И начинает чеканить. И вполне так уверенно чеканит. Видно, что играющий.
– А что же Америка? – спрашиваю. – Разонравилась, что ли?
– Да ну ее! – машет он рукой. – Надоело.
– Чего надоело?
– Да надоело все время: «Черный президент! Черный президент!» Сколько можно?
– Но вы и в самом деле, – робко подмечаю я, – не очень белый…
– Да знаю я, – злится Барак. – Что у меня – зеркала нет? Ну сказали раз, сказали два. Чего все время об этом трындеть?
– Вообще-то да, действительно…
– Да и потом, – разошелся вдруг Барак, – насчет Америки я тебе так скажу: там все слишком наговорено. Кругом фальшь. Двуличие. Мыльные пузыри. Национальные комплексы.
– Какие-какие комплексы?
Национальные, – повторяет. – Надоело все это слушать. «Мы самые офигенные! Мы самые лучшие! Мы – супер-пупер! Мы – держава!» Сколько можно?!
– Но это же правда, – уже потверже возражаю я.
– Ну и что? – говорит. – Ну правда. Чего орать-то об этом на весь свет? Скромнее надо как-то. Меня вон родители в детстве учили быть проще. Не высовываться лишний раз. Не бить себя в грудь. Хотя я в школе неплохо вроде учился. И в баскетбол играл за университет. Больше всех очков набирал в первом периоде. И что?
– Что?
– Нельзя так. Вон и Анжи тоже так считает. Скоро она тоже сюда переедет. Ей тоже вся эта бодяга поперек горла.
– Какая Анжи?
– Ну Меркель. Анжела. Мы ее у себя Анжей называем. Она же сейчас в положении. Ей чистый воздух нужен. Сына ждет. Говорят, Нурсултаном хочет назвать.
– Как???
– Нормальное имя. А что?
– Но почему?!
– Ну как – почему? На фарт.
– На какой еще фарт?
– Ну, чтобы везло ему потом по жизни, – спокойно так отвечает Барак. – Говорят же: как корабль назовешь, так он и поплывет.
– Мало ли что говорят! – пытаюсь спорить я. – Еще говорят, что везет только дуракам.
– Да ты что? Разве Нурсултан – дурацкое имя?
– Нет, – пожимаю я плечами, – не дурацкое. Обыкновенное.
– Это для вас – обыкновенное. А для нас… Ну сам представь: немец, и вдруг на тебе – Нурсултан. Прикольно же.
– Ну… не знаю. Как минимум – неожиданно. А почему бы его не назвать там Ганс или, к примеру, Адольф?
– Да ну! Это ж банально, – отвечает. – Неинтересно. Тем более я слышал, тут всех мальчиков, рожденных в июле, так называют. А она как раз сейчас на последнем месяце.
А что же Олланд? – спрашиваю тогда я.
– Что – Олланд?
– Ну этот ваш – Франсуа. Он не думает сюда ехать?
– Нет, – отвечает. – Он же голубой. А я слышал, здесь не любят геев.
– Это точно. Геев здесь не очень того…
– Между нами говоря, – наклоняется к моему уху Барак, – я их тоже недолюбливаю.
– Да ладно, – недоверчиво кошусь я на него. – Вы же сами вроде подписывали указ о разрешении однополых браков.
– Да это все конгрессмены из Алабамы, – морщится Барак. – Это они продавили, козлы. У нас там нынче восемьдесят процентов конгресса – пидарасы.
– Что вы говорите?!
Я тебе отвечаю, говорит Барак. Нан урсын чтоб я сдох!
– А этот?
– Кто?
– Ну этот… Он вроде тоже один из ваших. Шустрый такой. Китаец. У него еще жена молодая. Поет. Имя забыл.
– Цзиньпин, что ли?
– Ну, наверное. Я их все время путаю.
– Да я их сам путаю, – говорит Барак. – Они ж все одинаковые. Как с конвейера.
– Согласен.
– Да ему-то зачем? – говорит Барак. – Они же никуда не торопятся.
К тому же живут с вами через забор. Вон уже многие перелезли. Вскоре и остальные попрутся. Глядишь, еще лет пять – и все здесь будут. Оно к тому и идет.
– И все-таки я не совсем понимаю, – настаиваю я, – с какой стати вы вдруг все сюда рванули?
Тут Барак перестает чеканить мяч. Садится рядом на травку и задумчиво так говорит:
– Понимаешь, брат. Если честно, хочется просто проверить себя. Причем проверить на экстриме. Задать себе вопрос так жестко, в лобешник что называется, наотмашь: «А смогу ли я?!»
– Что – «смогу»?
– Начать все с нуля.
– Как это?
– А вот так – с голой жопой в голом поле. Посреди выжженной степи. И чтобы никаких перспектив. Жестяная жесть. Трубейная труба. Скажи же! По кругу враги и предатели. Рвачи и казнокрады. Куда ни глянь – всюду полный пипец. Вор на воре. Фуфло на фуфле. Бардак. Все продано. Все куплено. Страны, по сути, нет. Вместо нее какое-то невразумительное пятно на карте. Жизнь – вранье. Душно и противно. Воняет. Дышать нечем. И позор на весь мир. А ты сидишь – посреди этого позора – и делаешь вид, что все нормалек. Что все типа путем. А сам прекрасно понимаешь, что никто тебе уже не верит. Даже ты сам уже себе не веришь. И про тебя люди уже анекдоты сочиняют. Для кого-то ты все еще пугало, а на самом-то деле давно превратился в посмешище. Короче, ты в полном дерьме. А выбираться из этой задницы надо. Потому что если не выберешься, то сам себя уважать перестанешь. Понимаешь?
– Понимаю, – вздыхаю я. – Но вам-то это зачем?
– Говорю же, – смотрит мне в глаза Барак. – Проверить хочу: получится – нет?
И замолкает.
И я затыкаюсь.
И как-то хреново так на душе сразу становится. И так тоскливо. И мысль такая подлючая в мозгу закипела: а ведь прав Барак. Не жизнь это, а так – фигня какая-то. И живем мы посреди этой фигни – и только делаем вид, что нас все это устраивает. Привыкли. Принюхались. А ведь надо что-то делать. Выбираться как-то…
А как? Ради кого? Ради чего? Кто заценит? Кто поддержит? И главное – кто впряжется?
Никто. Так, пошумят, погорланят да и расползутся по углам.
Устали все. И никому ни до чего дела нет. Короче, не страна, а так – сборище неудачников.
Те, кто был поумней, уехали давно. Те, кто не смог, остались и пыхтят. Позорники. И я – один из них.
На кого теперь надеяться? На Барака? Он, конечно, хороший мужик. Компанейский. И мысль у него светлая. Благородная. Да ведь не знает он, что ничего ему тут не светит с его благородством. Забыли здесь это слово. Да и с десяток других важных слов забыли, которые нам в детстве родители наивные пытались втемяшить. Не помнят. Другие теперь здесь понятки. Другие установки. Другие слова…
– Ну а сам-то ты как думаешь? – спрашиваю. – Получится?
– Я?.. – Барак хмурится и долго молчит. Потом грустно так отвечает: – Если по правде… Не знаю. Не уверен. Но попробовать надо. Так ведь?
И поднялся на ноги.
Как раз пацаны подошли. Можно было начинать.
Я-к ним.
– Пацаны! Пацаны! Гляди, кто к нам приехал! Это ж Барак! Узнаете?
В ответ – галдеж:
– Конечно!
– Еще бы!
– Видели!
– Знаем!
– Ну так вот, – объявляю я громко, чтоб слышали все, – с сегодняшнего дня он играет за нас.
– Это почему – за вас? – послышались недовольные голоса.
– Потому что мы – слабаки. А ему надо проверить себя.
И все замолчали. Все сразу согласились.
Ну правильно. Где же ему еще себя проверять? Только у нас. Больше негде.
Слово Аксакала
Жил когда-то у нас в ауле старик Ералы. Самый старый в наших краях старик. Было ему на тот момент где-то под девяносто. А может, и за девяносто. Никто точно не знал. Да и сам он не очень помнил.
Обычно лежал он у себя в саду на топчане, с щепоткой насвая за губой. Смотрел в небо. Думал свою аксакальскую думу.
До сих пор перед глазами эта картинка.
Тенистый сад. Вишни. Сыто гудят в цветах урюка полосатые шмели. Скачут воробьи наглые, склевывая с дастархана хлебные крошки. Бабочки садятся на выцветшую тюбетейку старика. Но он не видит их. Да и старика мало кто замечает. Слился с этим миром. И лишь пестрая его корпешка словно малая заплатка в окружающем многоцветье… Конфуций.
Изредка все-таки его беспокоили. Поднимали и увозили: кто – на похороны, кто – на свадьбы. Усаживали на почетное место – тер – и давали слово. Первому. Так было положено. Ералы-ата произносил какие-то незамысловатые слова о совести, о чести, о достоинстве, о праведной жизни и – замолкал. Больше от него ничего и не требовалось. Дальше уже шло собственно действо, ради которого и собрались.
Не сказать, чтобы его так уж обожали в селе или каким-то образом выделяли, этого малословного старика. Нет. Просто он был живым воплощением традиции. Носителем некой важной информации, о которой мало кто знал. Или помнил. Настолько она стара, казалось, эта информация. И банальна. И говорить о ней вслух, по большому счету, не имеет уже смысла. Другое время на дворе. Другие нравы. Никто ведь не задается вопросом, почему солнце движется с востока на запад. Или почему за осенью непременно следует зима. Просто так оно заведено – и все.
