Ева А. Гара
Граница замкнутого круга
4
Вчера папаша опять нарушил пятничную традицию: вернулся, конечно, поздно, но не ночью и трезвый. Быстро поел, сгонял в душ и спать завалился. Даже не стал ко мне цепляться. И утром никуда не укатил, хотя мобильник у него часов с семи надрывался, – видать, приятели-алкаши зазывали к Элу. Но он не поддался, ляпнул, типа у него дела суперважные и сегодня вообще никак, – звонить ему перестали.
А я ещё долго лежал, ждал, когда он свалит, но в туалет хотелось дико – пришлось вставать.
– Доброе утро, – выдал я, даже не глядя в его сторону.
А папаша аж подскочил с дивана.
– Люций, что с твоей рукой?
Порезы малость припухли, и выглядело это всё не очень. Во всех смыслах – как бы автор шедевра угадывался сразу. Я б, конечно, мог нагнать, типа… Да чёрт его знает что там можно было нагнать. Ни хрена! Видно же, что сам полосовал. И спрятать не додумался, хотя рука болела чертовски.
– У тебя ж дела важные – не опоздаешь?
– Люций. Зачем ты это?
Он почему-то дико расстроился, будто я на хрен испортил памятную вещь. Осторожно взял мою руку, осмотрел порезы. Опять беспокоился и опять будто бы всерьёз. Хотя теперь, кажись, имел на это право.
– У тебя важные дела, а со мной всё ладно. Топай, пожалуйста.
Я закрылся в ванной и проторчал там минут двадцать. Когда вышел, папаши уже не было – свалил наконец. Мне даже насрать было, что напьётся и устроит вечерний марафон раскаяния, вещая о своей нелёгкой доле, о беззаветной и безответной любви к маме – и всё это по сотому на хрен кругу. Лишь бы про руку больше не спрашивал.
Я только собрался завтракать, когда в дверь позвонили. В башке тут же вспыхнули страшилки Макса – вдруг реально Костолом припёрся? Это, конечно, было маловероятно, но не прям уж невозможно. Я ж типа оскорбил его своим непослушанием. Хотя вряд ли бы он нанёс личный визит – на хрен дополнительно-то унижаться?
Короче, я перетрухнул, но дверь открыл.
– Здравствуй, цветик!
Тётя Эви накинулась с объятиями и смачно поцеловала в обе щеки. Она что-то радостно щебетала про прекрасную погоду, про отличное настроение и лёгкий перелёт. Перед зеркалом поправила уложенные в причёску волосы, подкрасила губы – и ни на секунду не заткнулась. Мимоходом спросила про папашу, но даже не стала ждать ответа, а сразу продолжила про своего нового кавалера, с которым «впрочем, уже рассталась». И она говорила, говорила, говорила, внося бестолковую жизнерадостную суету в моё грёбаное субботнее утро.
Она, как всегда, выглядела шикарно, благоухала то ли цветами, то ли конфетами. Красное пальто подчёркивало её стройную фигуру, а выкрашенные в блонд волосы блестели, будто заснеженные. Умела она быть красивой. И жить умела. Только легкомысленной притворялась и чокнутой была. И припёрлась вдруг, когда не ждали.
– Так что там с Гарольдом? – спросила она.
– Свалил куда-то. К Элу, видать.
– Это его друг?
– Это бар.
Тётя Эви звонко рассмеялась, будто я клятый анекдот рассказал, потом резко замолкла, сняла пальто и бросила его мне. Я ловить не стал – оно на пол грохнулось. Но тётя не возразила, переступила через него и прошла в комнату.
– Я прилетела буквально на неделю, но стеснять вас не стану. Я уже сняла номер в гостинице. Тем более твой отец не умеет готовить – не умирать же мне с голоду.
– И зачем ты прилетела?
– Ты что, не рад меня видеть?
– Рад. Но ты не прилетаешь просто так.
– Верно, цветик. Мои одноклассники внезапно предложили встретиться, и я не смогла отказать, потому что встречу назначили не где-нибудь, а в «Золотой Чаше». Так что я подумала: откуда бы у этих выпендрёжников средства на элитные заведения? И ведь никто не признался, что ему это не по карману. Я так хохотала. Ну разве могу я пропустить такое представление?
Конечно нет! Тётя Эви не была бы собой, если б лишний раз не поддела нищебродов.
– И чё, будешь слушать, как они гонят с три короба, и вежливо верить?
– Пожалуйста, Лу! Что за лексикон?
Мама вечно говорила то же самое. Но какая, к чёрту, разница, как выражаться?
– Прости, тётя, впредь буду фильтровать.
– Умница, цветик. Собирайся, поедем гулять. Давно я не была в Кланпасе.
– Я не завтракал.
– Поедим в ресторане. Должна же я хоть иногда баловать своего очаровательного племяшку. Собирайся. Только надень что-нибудь… – Она задумалась и выдала: – Идём вместе посмотрим.
Сказать «нет» было нельзя – пришлось подчиниться.
Тётя минут двадцать копалась в моих шмотках, потому что типа выбирать не из чего. Ещё и половину обозвала безвкусным тряпьём. Наконец она меня нарядила, до удушья затянула галстук, одолжила папашин длинный пиджак, который был модным лет сто назад, – и заявила, что теперь я тяну по меньшей мере на «Ваше Высочество».
Выглядел я, конечно, стрёмно, но спорить не стал.
Прекрасная, по словам тёти Эви, погода на деле была паршивой. Лютый ветер разогнал туман и швырял в морду водяную пыль. Лужи зеркалили тёмное серое небо. Мне уже через полминуты захотелось домой, но чокнутая тётушка с абсурдной радостью настаивала на прогулке. Ей-то, видать, тепло было в пальто, а я в этом грёбаном пиджаке замёрз мгновенно.
– И обязательно сходим на площадь Сазонова, там в четыре часа начнётся фестиваль уличных музыкантов. А потом будут запускать бумажные фонарики. Мы тоже запустим. Будет красиво.
Мы вышли на Павловский, и тут её ностальгия в лоб поцеловала. Тётя Эви радовалась как девчонка и вещала о своей прелестной юности, о том, как гуляла тут со своим первым кавалером, как потеряла ключ-карту от дома, – и все её истории никак не были связаны между собой. В какой-то момент я перестал её слушать. Мне было чертовски холодно и дико хотелось жрать.
– Мы с Кэтрин часто сюда ходили, – сказала тётя, толкая крутящуюся дверь «Фиесты». – Денег у нас не было, мы только всё разглядывали. Ей нравились украшения, а мне – наряды. Я столько платьев перемерила, хоть знала, что ни одного не куплю. А теперь могу скупить их все, – разочарованно выдала она и вдруг снова повеселела: – Идём, посмотрим что-нибудь.
И тётя Эви, утопая в воспоминаниях, поскакала по торговому центру. Сначала она долго рассматривала ювелирку, хоть покупать ни хрена не собиралась. Продавец, кажись, тоже это понимала, но с дежурным оскалом доставала всё, что та просила. Потом мы около часа торчали в магазине одежды. Тётя Эви критиковала уродливые платья, плохие швы и криво наклеенные стразы. Учила, как правильно выбирать, носить и шить юбки – и на хрена мне это надо? – и хвалилась тем, что два года назад окончила курсы швеи.
– Ой, цветик, гляди, какой бюстгальтер! – ахнула она. – Бантик симпатичный. Или вот этот – какие кружева изящные. Хотя чёрный мне не нужен, есть тут бирюзовый?
Она быстро передвинула несколько десятков вешалок, выхватила синий бюстгальтер с какой-то висюлькой посередине и приложила его к себе.
– Ну как?
– Ну, кажись, неуместно.
– Но ведь я не меряю, а просто смотрю, – возмутилась она, но тут же сдалась: – Ладно, куплю в другой раз. Давай поднимемся на третий, там раньше тир был. Кэтрин иногда стреляла – у неё недурно получалось. Однажды она выиграла флакон мыльных пузырей. Идём.
– Я не завтракал.
– Бедный мой цветик, я совсем забыла. Тогда поедим, потом продолжим.
Тётя Эви выбрала «самое образцовое кафе», обозвав ряд других второсортным гадюшником. Ещё на входе просмотрела меню, удовлетворилась ценами, от которых мне стало дурно, и пошла мимо столиков, присматривая место. То ей расположение не нравилось, то висящий над столом светильник, с которого «наверняка сыплется пыль прямо в еду». У окна люди пялились, у стены было слишком темно. Короче, я уже смирился, что не поем, но тётя Эви наконец выбрала стол, села и принялась листать меню. С моей стороны сенсор не работал.
– Выбирай, цветик, я угощаю.
– У меня меню не работает.
– Тогда закажу тебе овощной салат с рыбой, кусочек творожного пирога и ягодный чай.
– А можно цветику что-то более сытное?
Тётя Эви уставилась на меня с осуждением, уже хотела возразить, но выдохнула и кивнула.
– И рис с фаршированной рыбой, – добавила она и отправила заказ в кухню.
Себе взяла зелёный чай с диетическим чизкейком.
Салат принесли через пять минут, так что воющий желудок заткнулся. Но голод только усилился. Мне ещё дурно стало, затошнило. И, как назло, на всё кафе пахло жареным мясом. И официант тут же сунул под нос тарелку с рисом и воняющей чем-то ядрёным рыбой. К горлу подкатил ком, я с отчаянием понял, что до туалета не добегу, и заблевал чёртов ковёр.
Тётя Эви подскочила и молча вытаращилась на это великолепие. Потом начала орать, что их «вшивая забегаловка травит людей», грозилась жалобой и пугала дружбой с высшими чинами, требовала немедленно оказать помощь и отказалась платить. А я тупо помалкивал, потому что вся эта срань была выше моих сил.
– Ты, цветик, держи свой внутренний мир при себе, – говорила тётя Эви, рассматривая кукол в витрине магазина. – Он у тебя совсем не прекрасный. Надеюсь, тебе лучше.
– Всё ладно.
– Это прекрасно. Идём на четвёртый этаж – там отличный ресторан, который дорожит своей репутацией. Закажем тебе супчик.
Супчик мы ждали почти полчаса. За это время тётя Эви съела три пирожных и один творожный десерт, рассказала лучшее и худшее про свои школьные годы и вернулась к воспоминаниям о маме. Она безжалостно топталась по больной, ещё не зажившей ране, жалела меня и сокрушалась, что опека досталась папаше, а не ей, типа с ней мне было бы намного лучше по сотне разных причин.
– Гарольду всегда недоставало нежности, – вещала тётя Эви, – Не понимаю, что Кэтрин в нём нашла. Она, конечно, никогда не жаловалась, но наверняка жалела, что связалась с ним. Он, скажу прямо, был не лучшей кандидатурой.
– А кто был лучше – тот, с которым она до этого встречалась?
Тётя Эви нахмурилась и выдала:
– А тот вообще отбитым был.
– О чём ты? Типа руки распускал?
– Собственностью её считал. Сначала всё было мило, как в сказке, они ведь под Новый год познакомились. Пара встреч – и завертелось. Кэтрин была счастлива и не замечала ничего. А я тогда замуж вышла, так что только по телефону с ней разговаривала да фотографии в соцсети видела. И прекрасно видела, что этот её Костя не такой уж и милый. У него буквально на лбу было написано, что он собственник и ревнивец. А уж когда Кэтрин почти совсем перестала звонить, я прилетела. Ну и оказалось, что это Костя её тихо огораживал от прежних связей. Я с ней поговорила, она, к счастью, всё осознала, уйти от него хотела, так начались угрозы, скандалы. Он концерты закатывал громкие. Но не бил – это важно. Ни разу её не ударил. Во всяком случае, она так говорила. Но не отпускал. Так что пришлось мне вмешаться, мы жалобу подали, ему запретили к ней приближаться. А потом она Гарольда встретила.
Тётя Эви принялась за чизкейк, а меня так и подмывало спросить, почему же мама обратно к Костолому вернулась, раз он был отбитым говнюком. Но не мог я сознаться, что уже слышал эту историю.
– Так, значит, отец был лучше, раз мама его выбрала?
Тётя Эви пожала плечами.
– А ты бы с кем осталась?
– Ни с одним. И Кэтрин бы, наверно, тоже. Гарольд, скажу прямо, всегда был выпивохой, однажды ударил её. Она к Косте обратно и сбежала, потому что больше некуда было. А раз проснулась: он сидит на кровати с ножом в руке и улыбается. «Какая красивая», – говорит. Вроде прирезать хотел, чтоб никому не досталась, да не смог. Любил сильно. Только отпустить тоже не смог. Кэтрин жаловалась, что он преследует её. И после свадьбы преследовал. А уж после твоего рождения вообще одержимым стал, своим тебя считал. Так что повезло, цветик, что эта ужасная история тебя не коснулась.
Рассказывать про Костолома ради ошеломительного эффекта было ужасно тупо, но я почему-то подумал, что тётя Эви могла бы помочь. Ну типа вдруг они по молодости знали друг друга, общались, там, и всё такое. Но быстро сообразил, что это ни хрена не значит и Костолому насрать будет на чужие угрозы и уговоры. Он только сильнее взбесится. Да и подставлять тётушку было дерьмовой затеей.
После ресторана мы вернулись на маршрут памяти, и тётя Эви продолжала радоваться, когда встречала что-то знакомое. За десять лет, конечно, почти всё поменялось, и тира, в котором мама однажды выиграла мыльные пузыри, уже не было. Не было магазина игрушек. Закрылся живой уголок. Кинотеатр перенесли на четвёртый этаж. Появилась бильярдная. А магазин сантехники, где продавали «восхитительную кафельную плитку», съехал.
От избытка бесполезной информации, бесконечного щебета, духоты и яркого света у меня уже дико раскалывалась башка. Но тётя Эви чувствовала себя прекрасно, на чудовищных каблучищах порхала невесомо и жутко раздражала своим позитивом. Она снова вещала про молодость, потом резко начала про последнего кавалера и, будто внезапно вспомнив, что он бывший, перешла на пироги. У неё в башке явно черти плясали, мысли хороводили так, что любого бы уже затошнило, а она даже не замечала, что речь её совершенно бессвязна!
– Недалеко от моего дома совсем недавно открылась пекарня, я купила там клубничное пирожное. Клубника, ты сам знаешь, вкусная редко попадается – я обычно у старого дядьки покупаю, всё не могу запомнить его имя. У него кошечка такая прелестная, пушистая белоснежная, никогда не убегает. А у моей знакомой коллега вечно жалуется на своего кота: стоит ей дверь открыть, он уже в путь. Кстати, когда собиралась в путь, искала новый саквояж, решила взять побольше, потому что неделя не пара дней. На одном сайте нашла изумительный вариант. Там вообще столько всего интересного. Присмотрела себе светильник в виде цветка, он весьма безвкусный, зато хрустальный. Повещу его в спальне над кроватью. Ой, цветик, ты бы видел моё покрывало, оно ручной работы, сшито из лоскутов. Я после его покупки и пошла на швейные курсы. Приходила с них поздно, иногда так уставала, что хотелось всё бросить. Но я доучилась, диплом получила и теперь сама иногда шью себе одежду. Замечательное пальто, правда? Сама сшила. Мне подруга советует запустить линию одежды. Я вот записалась в школу бизнеса, а там направления разные: услуги, товары, продажи, рестораны. Пирожное, кстати, было невкусное.
Грёбаное пирожное, как же она ухитрилась в начало-то вернуться?
А потом, не затыкаясь ни на секунду, тётя Эви выбирала духи в парфюмерном. Она перенюхала пару десятков флаконов, наконец остановилась на каких-то супердорогих и, довольная покупкой, радостно защебетала, что после всякого расставания всегда меняет духи, потому что не желает «пахнуть как женщина, которую отвергли». Хотя это она бросала своих кавалеров.
– Ой, цветик, гляди: музыкальный магазин! Идём посмотрим.
И мы, конечно, потащились смотреть. Тётя Эви едва ли что-то понимала в музыкальных инструментах, но обожала красоту и изящество, а потому любовалась плавными изгибами и дизайном. Ещё ей понравился усыпанный бриллиантовой крошкой кларнет, и не купила она его только потому, что у того «пипка, куда надо дуть» не чёрная, а хромированная. И она реально была готова потратиться на грёбаный, чертовски дорогой кларнет, на котором даже играть ни хрена не умеет!
– Мне нравится эта гитара, – задумчиво выдала тётя.
Гитара была самой обычной, типа для новичков, но из настоящего дерева и расписана цветочками с завиточками.
– Что вам подсказать? – прицепился консультант.
– Я хочу купить эту гитару.
– Ты чё, типа играть умеешь? – опешил я.
– Нет конечно, это для тебя.
– Так я тоже не умею.
– Пустяки – научишься. Продайте.
И она купила клятую гитару!
– День просто замечательный, – щебетала тётя Эви. – Ой, цветик, фестиваль уже начался, идём скорее на площадь.
– Там холодно! Пожалуйста, я хочу домой. Прошу!
– Ты будто капризный ребёнок, Лу, прекрати. Я куплю тебе куртку, и мы пойдём на фестиваль. А домой поедешь только после того, как запустишь фонарик, ясно тебе?
Да шла бы ты в жопу, тётя! Но спорить было бесполезно.
– Ясно.
На площади народу было до хрена. Музыка и голоса сливались в общий шум. Барабаны и хриплый ор патлатого парня выделялись особенно, но слова было не разобрать. Краем уха я слышал гитару и звонкое сопрано, и, кажись, звон клятого треугольника.
Тётя Эви растерянно оглядывалась, явно недовольная. А на что она рассчитывала – типа можно будет выбрать кого-то конкретного, а всех остальных заткнуть? Нет, чёрт возьми, так это ни хрена не работает.
Ещё, как назло, дождь зарядил.
Музыка затихла, раздался визг и хохот. Самые предусмотрительные раскрыли зонты. Другие разбегались, потому что на площади негде было прятаться. Да и поблизости не было ни навесов, ни магазинов. Зато тётя Эви наконец заткнулась, схватила меня за руку и потащилась напролом сквозь толпу. Она не бежала, не суетилась, с изяществом расталкивала людей и, кажись, ничуть не беспокоилась ни за причёску, ни за одежду. Плыла, короче, как грёбаный ледокол, а мне все ноги пообступали.
Пока мы добежали до гостиницы – благо тётя поселилась недалеко от площади, – вымокли от носика до хвостика. Кроссовки у меня чавкали, штаны к ногам прилипли. А тётя Эви с мокрыми волосами и потёкшей тушью выглядела жутко. Нам ещё пришлось родство своё доказывать, потому что я несовершеннолетний, а такие связи типа против правил гостиницы. И мы, мокрые до трусов, тряслись от холода у стойки регистрации, пока администратор тщательно проверяла все ID.
– Раздевайся, надо тебя высушить, – сказала тётя, когда мы наконец поднялись в номер. – Я в душ.
Она сняла пальто, бросила его на пол, следом кинула сапоги и ушла в ванную. Проторчала там почти полчаса, пока я силился высушить штаны под кондиционером и в душе́ не чаял, как быть с мокрыми трусами.
– Ты что делаешь? – спросила тётя Эви.
Она была в гостиничном халате, с мокрыми нечёсаными волосами, которые, так же как у мамы, завивались на концах в крупные локоны. Сейчас она была такой простой и домашней – и я мгновенно понял, что вообще-то люблю её, что мне плевать на её раздражающие выходки и глупые затеи. И что она всегда рядом, в какое бы дерьмо я не вляпался. Жаль, только ей ничегошеньки нельзя было рассказать про «Пустошь».
Тётя Эви задумчиво уставилась на меня, небрежно погладила, как чужую псину, и забрала штаны.
– Иди в душ, там есть ещё один халат.
– Я домой в халате попрусь?
– Я закажу тебе одежду. Иди.
В огромной душевой запросто бы поместились трое. Там всё было кафельное, стеклянное, хромированное, со множеством рычажков и кнопочек. Я наугад повернул вентиль, и на башку хлынул ледяной поток: тётушка не переключила воду. Потом я вечность настраивал температуру и долго отогревался, всерьёз задумавшись, можно ли рассказать тёте про Костолома.
Иногда мне дико хотелось вывалить всё на папашу, но он бы ни хрена не помог. Или вовсе проигнорил. Или даже хуже сделал. Костолом, кажись, и так его ненавидел из-за мамы. Жаловаться же тёте было бессмысленно и тупо: она бы такую панику подняла – нас бы обоих под шумок грохнули. Тем более Костолом и её по-любому ненавидел, ведь именно она открыла маме глаза на то, что он говнюк и тиран. Короче, Костолом, видать, всю мою родню ненавидел. Может, и меня тоже, иначе какого хрена прицепился? Уж вряд ли он считал меня высшей ценностью. Наверно, тоже тупо не понимал, что делать со всем этим дерьмом.
Тётя Эви лежала на кровати, беззастенчиво листала журнал с голыми мужиками. А из-под халата у неё торчал сосок. Я как увидел, так и опешил – в рожу будто кипятка плеснули. А она, заметив, лениво прикрылась и закрыла сайт.
– Не красней, цветик, – ласково выдала тётя. – И не осуждай. Ни меня, ни их. Я просто хочу скрасить одинокий вечер, а они заработать. Разве это дурно?
Я не сразу сообразил, что она про шлюх, которых разглядывала, – перед глазами так и маячил грёбаный сосок. Фигура у тёти была ладная… чёрт возьми, а мысли мои грязные до омерзения!
– А если б там мой профиль был, ты бы тоже не стала осуждать? – ляпнул я.
Она окинула меня оценочным взглядом, долго молчала и наконец выдала:
– Скажу прямо: по статистике смазливых юнцов вызывают только старые девы и мужики. Тем более не иметь выбора – это неуважение к себе. Да и Кэтрин явно не для этого тебя растила.
– Ну как бы вряд ли кого-то для этого растят.
– Уж точно не тебя.
Я согласно покивал и посторонился, когда в дверь постучали. Вряд ли, конечно, проститут прикатил в кратчайшие сроки, но мысль эта обожгла. Да и тётя Эви вполне бы могла предложить остаться и посмотреть. Тут ещё порномультики в башке вспыхнули – так стрёмно стало. И дурно – хоть обратно в душ возвращайся!
Тётя Эви встретила курьера, забрала пакеты и всучила их мне.
– Одевайся, – велела она.
Обновочки были шикарные – все брендовые, даже трусы. Футболка с разноцветным принтом, мягонький белый свитер, явно дорогущие джинсы с грёбаными стразами на заднице и носки. Носки вот, кажись, были самые обычные, хотя брендовых, наверно, и не бывает. В общем, тётя Эви, как всегда, не поскупилась.
Я быстро оделся, скинул свои мокрые вещи в пакет и вышел.
– Тебе очень к лицу белый цвет, – обрадовалась тётя Эви. – Нравится?
– Очень. Спасибо.
– Только свитер-то задом наперёд. Переодень.
Разницы никакой на хрен не было, разве что в ярлычке, но его тётя Эви явно не видела. А всё равно прицепилась, что свитер задом наперёд. Пришлось переодеть. Тут-то она и обратила внимание на порезы, которые утром почему-то проигнорила.
– Ой, цветик, за ранами нужно ухаживать. Недоставало ещё инфекцию подцепить. Идём.
И всё. Никаких допросов и истерик, обычная обработка – и до свидания. Кажись, в общении с подростками тётя смыслила больше, чем папаша. А может, насрать ей было на моё самоповреждение – ну типа на хрен башку чужими проблемами забивать?
В ванной тётя Эви осмотрела мою руку под ярким освещением, щедро полила её антисептиком, намазала мазью и заклеила плёнкой. Помогла надеть свитер. Потом уставилась задумчиво и выдала:
– Я никогда по ней не скучала. Только теперь, когда понимаю, что больше её нет. Иногда приходит осознание, но оно какое-то далёкое, будто неправда. И вот смотрю я в твои глаза, как когда-то в её, и ничего не понимаю.
– Всё просто, тётя: мама умерла, а эти грёбаные глаза никому покоя не дают.
– Не говори так, цветик. Это её бесценный подарок. Обувайся, я закажу такси.
Боты тётя Эви купила стрёмные. Как бы тоже брендовые, типа «Савье́», – может, даже из последней коллекции, но выглядели они жутко. Какой-нибудь грёбаный модник помер бы, наверно, от восторга, но мне хотелось что-нибудь попроще и на шнурках. Ну типа новые «ти́берсы», которые раз в сто дешевле этого говна. Но не мог ведь я сказать этого тётушке – у неё бы хватило мозгов выставить меня без обуви.
– Номер семьдесят, ждёт у входа. Спускайся. Гитару не забудь.
– На хрен мне твоя гитара?
– Сыграешь мне мой любимый романс. – И она впервые на моей памяти, да ещё весьма недурно пропела: – «Я снова играю на старой гитаре, я снова играю на нервах своих». Сыграешь?
– Да не умею! На пианино могу. Даже спою, если хочешь.
Тётя Эви зло поджала губы, всучила мне гитару и со словами: «Тогда выброси её!» – вытолкала меня в коридор и захлопнула дверь.
Выбрасывать гитару было жалко – пришлось забрать. Ещё из башки не шёл грёбаный романс, он казался дико знакомым. Не слова, именно мотив… Мотив звучал маминым голосом.
Когда я притопал домой, то сразу, не давая папаше и рта раскрыть, напел ему сначала мотив, а потом и слова, какие запомнил. А он ошарашенно переводил взгляд с меня на гитару и обратно.
– Ну же! – ныл я. – Ты по-любому знаешь. «Я снова играю на клятой гитаре». Чё там дальше?
Он сгонял в комнату и вернулся с планшетом. Загрузил видео: мама в каком-то парке, или типа того, улыбчивая и юная, как грёбаная весна, играла на гитаре и пела тот самый романс. Пела звонче, чем когда-либо мне, душевно и чисто. И был это пятьсот десятый год – ещё до того, как она встретила Костолома…
Хотя и с ним она выглядела счастливой.
«Но я так люблю, когда больно мне, больно – и чувства, прекраснее этого, нет».
Бред собачий! Зря ты, мама, выбрала этот клятый романс.
