Евгения Басова
Счастливцы
– М-моя дочь… М-моя дочь никого не бомбила, – дрожащим голосом возразила ему женщина с девочкой.
Люди как будто не пытались никуда скрыться и не надеялись на спасение. Одна девушка в толпе, красная и заплаканная, как и остальные, обнимавшая сама себя за плечи, вдруг показалась Косте знакомой. Но в безумии происходящего ему было не до того, чтобы вспоминать, видел ли он её когда-нибудь в самом деле.
– Здесь вышла ошибка… – хрипло сказал Косте лектор. – Это мы с тобой сделали, я покажу… Где та тетрадь… Слушай, тетрадь там осталась, внутри? Сейчас я…
Оба выскочили на дорожку из-под деревьев, бросились ко входу в «Семёрку» – окна в ней были разбиты, горы щебня и битого стекла завалили крыльцо. Костя и лектор влезли в проём окна. Тетрадь была на полу, среди стёкол и мусора, лектор выхватил её у Кости из рук.
– Вот, вот! И это не я, это ты сделал… Смотри… – у лектора не было ручки, он пытался чиркать по бумаге куском побелки.
С улицы всё сильней слышался гомон множества голосов, что-то свистело. Раздались звуки, похожие на разрывы снарядов в кино, и поднялся один общий крик стариков, и детей, и взрослых мужчин и женщин. В общем хоре ясно выделялся один голос – тонкий, пронзительный, полный ужаса.
И этот голос ещё звучал, когда Костя открыл глаза в кромешной тьме. Очень привычным движением, не рассуждая, он протянул руку и включил настольную лампу. Она высветила тонкие, крепко сжатые дрожащие пальцы. И он с трудом понял, что пальцы принадлежат девушке, сидящей в его кровати с ногами, прижавшись к стене.
– Я видела страшный сон, – нетвёрдым голосом начала девушка, но он перебил её:
– А где Данилов?
Данилов была фамилия молодого лектора.
Девушка испуганно ответила:
– Спит, наверно.
Костя требовательно, резко спросил:
– Где спит?!
Девушка, ещё более вжавшись в угол, отвечала, точно оправдываясь:
– Сейчас все спят, ведь ночь же. А кто это – Данилов?
Костя схватил с невидимого в потёмках стула джинсы, прыгнул в них. Комната явно была ему хорошо знакома. Девушка плакала:
– Я видела такой страшный сон! Будто мы все стоим и боимся, а на небе протекает река и по берегам камни…
Костя насторожился. Девушка рассказывала про место, в котором он только что был. Или оно снилось ему? Могли они видеть один и тот же сон, так бывает? Вдруг бывает, когда люди спят на одной подушке? Место из сна он хорошо знал: студенческая кафешка напротив корта. Может, когда-то было или когда-то будет то, что он там увидел?
– Мы так бежали! – девушка говорила со слезами, хотя ясно же было, что сон уже кончился. – И видно было, что всё равно не убежишь.
– А Данилов? – тревожно спросил Костя. – Он что, не смог убежать?
– Какой Данилов? – Девушка разрыдалась. – Не знаю я никакого Данилова!
Она вскочила с кровати и теперь в спешке одевалась.
– Девчонки правильно говорят, что ты ненормальный, кроме своей физики, знать ничего не знаешь! А я… Ты же мне всегда нравился… И я говорила им: он же будет учёным! Он сделает что-нибудь такое, чего больше никто не сможет! Я всегда защищала тебя, если над тобой хотели смеяться… И ты мне сказал вчера на «экваторе»: «Пойдём ко мне, у меня как раз оба соседа уехали», – и я сразу же согласилась…
Костя успел добежать до двери, обнять девушку – она с готовностью ткнулась носом ему в ключицу, продолжая плакать. У Кости уже не оставалось сомнений: это была Таня из его группы.
«Во как! Я с ней, что ли?» – подумал Костя.
На курсе было куда больше парней, чем девчонок. Тех всех можно было назвать, загибая пальцы на одной руке, на другой… И если бы пришлось так вспоминать, Таню бы Костя назвал последней. А может, не вспомнил бы её совсем, и точно он не знал бы, что о ней рассказать. Она была невысокой, но и не так чтобы маленькой, и её никто не назвал бы красивой или хотя бы миловидной, но и отталкивающе она тоже не выглядела. На лекциях, когда все спокойно писали в тетрадях, она то и дело вскидывала руки, чтобы пригладить волосы, и без того гладкие, стянутые на затылке в короткий хвостик, как будто она боялась оказаться лохматой. И это среди студенток в кудряшках-пружинках, в огненных или сине-чёрных локонах и с патлами, свисающими ниже ремня джинсов.
Были ли у Тани подруги? Костя никогда не видел, чтобы она смеялась с другими девчонками. И уж конечно, у неё не было парня. Никто не звал её прогуляться после занятий. Как проходили её вечера? Она не ходила ни в один научный кружок, да и вообще не делала ничего, кроме того, что было необходимо, чтобы не вылететь из института.
На курсе её не считали откровенно глупой, но, кажется, никто не слышал от неё ничего умного, что стоило бы послушать, – Таня была молчалива и, если заговаривали с ней, улыбалась, не открывая зубов (в передних у неё были пломбы), и опускала глаза, точно извиняясь за то, что выглядела нелепо. Она и одевалась не как все девушки – в какую-то юбку, которая при ходьбе собиралась комком над коленками, и куртку, топорщившуюся на спине. Наверно, у её родителей не хватало денег на красивые и модные вещи.
Училась она старательно и экзамены сдавала так, чтобы ей платили стипендию, а это значит не больше двух троек в сессию. Причём экзаменов боялась чуть ли не до обморока. Должно быть, самым страшным на свете для неё было остаться без стипендии. Билет она из суеверия тянула левой рукой, и её истонченные пальцы дрожали, как сейчас, ночью в Костиной комнате. Часто экзаменаторы из жалости натягивали ей оценку. Все видели, что учится она без всякого интереса и удовольствия. Какой-нибудь аспирант, пришедший вести семинар, мог во всеуслышание объявить:
– Думаете, такие девочки, чтобы учиться, идут в институт? Они идут мужа искать образованного!
Были молодые преподаватели, которые презирали студентов за то, что те знают меньше, чем они. И Костя не понимал: если бы студенты уже знали всё, чему их могут научить на семинарах, то зачем были бы семинары нужны? Тот же весёлый аспирант мог пообещать какому-нибудь парню в группе, что он в первый же день взорвёт цех, где придётся работать. Или полезет купаться в электролитической ванне и выйдет оттуда зелёный, как крокодил. И кто-то в ответ аспиранту ухмылялся, а кто-то выпячивал нижнюю губу и с силой дул через неё в воздух – так, чтобы все видели, что он отметает все предсказания.
Над робкой Таней смеялись не больше, чем над остальными. Но она одна каждый раз деревенела и напряжённо ждала, когда вокруг замолчат. Веселье, причиной которого становилась она сама, воспринималось ею как дождь или ураган – как то, что остановить она была не властна и могла только перетерпеть. После звонка она шла по коридору тоже с терпеливым и печальным выражением. Всё, что происходило, ей требовалось переждать, и она часами сидела в библиотеке для младшекурсников, склонив прилизанную головку, – готовилась к новым семинарам, чтобы её не отчислили, и дальше терпеть, терпеть. Её трудно было представить дипломированным инженером на заводе. Она точно станет обмирать при виде работающих станков, и её будет подташнивать от головокружения, когда она увидит пересечение линий на чертежах.
И оттого, что ей не подходило быть студенткой технического вуза, одной из них, её считали чудачкой – казалось, что и многое другое ей не подходит. Она не годилась никому в подруги, приятельницы, и уж конечно, она не могла быть чьей-то любимой девушкой.
«И что, это я – с ней? – думал теперь Костя. – Как вышло, что я оказался с ней?»
– Прости, Танечка, – виновато говорил он, успокаивая её. И когда она затихла, горячо дыша у него на груди, он собрался с силами и спросил: – А где, ты сказала, я позвал тебя? На «экваторе»? – ожидая, что сейчас опять будут слёзы и упрёки, что он ничего не помнит.
Но Таня разъяснила ему неожиданно спокойно:
– Это кто как говорит. Где-то говорят «экватор», где-то говорят «медиум», где-то – «золотая середина». Главное, что мы половину уже проучились, теперь легче будет! Осталось уже меньше, чем мы учимся!
На Костином факультете учились пять лет. Выходило, что сейчас он на третьем курсе и уже сдал зимнюю сессию – пятую по счёту. Праздник середины учёбы, «медиум» или «экватор», отмечали в феврале, вскоре после зимних каникул на третьем курсе. Но Костя помнил, что ещё вчера, когда он решился подойти к Данилову, он был второкурсником.
Таня, повсхлипывав ещё немного и снова пересказав ему свой сон, наконец уснула, а он так и лежал, дожидаясь утра и плохо понимая, где он сейчас, а временами даже сомневаясь, он ли это, – тем более если рядом с ним на постели чуть слышно дышит Таня. Но всё бывшее до его с Таней общего сна про камни с неба медленно, кое-как восстанавливалось в памяти, становилось из призрачного живым. «Уже прошло лето, – понимал Костя, – и снова пришла зима». Он спрашивал себя: «А где же я был летом, на каникулах?»
И тут же он ахнул: «Мама!» Всё ли в порядке с ней? В последний год – или как теперь считать года – он думал о ней с тревогой, которую не мог бы объяснить себе. Конечно, его мама давно-давно не кружилась по комнате, а всегда, когда он видел её, мыла что-нибудь, или подметала, или помешивала что-то в кастрюльке. Но точно так живут многие и многие женщины-хозяйки… Почему о маме он думает со страхом? Скорее надо позвонить ей! Хотя нет, мама спит, пусть настанет утро…
Наконец во тьме зазвенел будильник. Таня легко спорхнула с кровати, точно и не спала, торопливо оделась и, сказав: «Ты что, провожать не надо, увидят!» – выскочила за дверь.
«Зима же, вот и темно по утрам», – растерянно подумал Костя. Он тоже поспешно оделся – и кинулся в институт, сразу на факультет фундаментальных исследований. Хоть бы Данилов был там! Никто больше не мог объяснить ему, что произошло.
5
Костя влетел в институтский корпус перед самым звонком. Данилов, как обычно, читал первой парой. В это время всем хочется спать, и преподаватели, уже утвердившиеся в институте, нажившие себе какое-никакое положение, конечно, не хотели приезжать так рано. К тому же студенты чаще всего прогуливали именно первую пару, позволяя себе поспать лишние час-полтора. Но слушать Данилова собирался весь курс, и Костя, войдя в переполненную аудиторию, мог быть уверен, что за лекция сейчас будет. И всё же, пробираясь на свободное место – не очень высоко, совсем близко от кафедры, – он на всякий случай уточнил:
– Это же Данилов читает?
Ему кивнули, удивлённые, что он спрашивает.
Данилов вошёл далеко не так стремительно, как Костя привык. На нём был не синий, а какой-то серенький пиджачок, выглядевший невзрачным. В Данилове не было ни изящества, ни щеголеватости. По нему видно было, что он не спал этой ночью. Костю он, только войдя, заметил – но и не подумал кивнуть или улыбнуться. Осторожно, немолодо поднявшись на кафедру, он объявил:
– Сейчас будет лекция для третьего курса факультета фундаментальных исследований.
Как будто это было важнее всего.
Обведя глазами аудиторию, Данилов спросил:
– Все здесь учатся на третьем курсе факультета фундаментальных исследований?
А потом велел подняться тем, кто не учится. В тишине там и здесь, в разных концах, встали восемь или девять человек. Костя тоже поднялся, недоуменно улыбаясь Данилову, но тот избегал встречаться с ним взглядом.
– Я попрошу выйти тех, кто не учится на факультете фундаментальных исследований, – произнёс лектор Данилов.
Пожилые люди, лысые или с немытыми и неподстриженными волосами, в старой, слишком широкой для них одежде, потянулись со стуком к выходу. Теперь Данилов в упор смотрел на Костю.
Костя в растерянности медленно поднялся под его взглядом, попробовал улыбнуться и спросил:
– Кто – я?
– Я не начну лекцию, пока все чужие не выйдут, – точно не слыша его, сказал Данилов.
Костя чувствовал, как огромная ступенчатая аудитория, вся сверху донизу, смотрит ему в спину, в затылок. Он был помехой для всех, в глазах незнакомых студентов было нетерпение.
– Мы же с тобой… С вами… Вчера… – забормотал он и понял, что ему не удастся ничего объяснить Данилову. Тот просто не станет его слушать.
– Не задерживай!
– Тебе же объяснили, ты что, не понял?! – кричали ему с верхних рядов.
Пришлось двинуться к выходу. Он шёл запинаясь, как те старики, которых тоже выгнали. Данилов ждал молча и наконец, обращаясь к своим студентам, с деланой усмешкой произнёс:
– Кто-то здесь попытался занять не своё место.
Костю охватил стыд: он ведь в самом деле хотел занять чужое, не полагающееся ему место. В школе он не был отличником, и ему бы не пришло в голову поступать на фундаментальные исследования, чтобы стать учёным. Здесь был куда выше конкурс. И непонятно, где будешь работать потом. Если останешься на факультете – вот, к примеру, как Данилов, – то много ли зарабатывает молодой преподаватель? А Косте важно было получить профессию, которая позволит ему работать где платят как следует, позволит быть независимым от родных. С ним на факультете учились парни, которые тоже хотели поскорей встать на ноги. Многие уже знали, где станут работать. А на фундаментальных исследованиях, казалось ему, все как один были будущими учёными. Они с первого класса учились на одни пятёрки. И может быть, никогда не носились во дворе и не залезали на деревья, а с ранних лет корпели над физикой и математикой. Уткнулся в задачник – и вот ты уже отгороженный от всех. Им и независимыми от родни, может, не очень-то нужно было становиться…
«Маме позвонить надо!» – вдруг прожгло его. И он ругнул себя, что не сделал это по пути в институт.
Мама не взяла трубку.
«Спит, спит ещё…» – утешал себя Костя.
Как мог, он старался делать то, что полагается, – ведь тогда всё выглядит так, будто у тебя всё в порядке.
Придя на свой факультет, он отсидел полагавшиеся в тот день семинары и лекции. На семинарах он без труда отвечал на вопросы преподавателей и вообще спокойно ориентировался во всём, что было пройдено к середине третьего курса. Таня, по обыкновению, сидела пригнувшись к доске стола, почти вжавшись в неё, и всем сразу от дверей делалось видно, как она старается быть незаметной. К её счастью, сегодня преподаватели не спрашивали её. На перемене он дозвонился маме, и она отвечала на его вопросы слабым голосом, чуть удивлённо: «Нет, сына, всё хорошо… И дядя Гена, Люся – они тоже здоровы… Почему ты спрашиваешь, что-то случилось?» – и слышно было плохо.
После звонка он опасался, что к нему подойдёт Таня и захочет сказать что-нибудь при всех. Да хотя бы и не при всех – не надо, чтобы она вообще к нему подходила! Костя раньше других спустился в раздевалку, взял пальто и выбежал на улицу.
Скоро электричка везла его в родной городок. Костя всё ещё чувствовал стыд, вспоминая, как шёл к выходу в переполненной аудитории на чужом факультете. И все смотрели ему в спину. А Данилов кивал на него как на незнакомого и объяснял остальным про чужое место.
От стыда было никуда не деться, и одновременно его тревожила мысль: что ждёт дома? Он думал: «А вдруг мама всё же больна и она умирает? И просто не говорит мне, чтоб я не волновался? Я всё позабыл, я потерял рассудок… Или память? Я лучше всего помню то, что видел около „Семёрки“. Надо было сбегать сегодня к ней, посмотреть, цела ли она. Или мне только снились камни, падающие с высоты? Я спал? А сколько спал? Год? Но я не отстал в институте. И сходил на „экватор“ на третьем курсе. Как проходил этот „экватор“?». Костя пытался вспомнить и не мог. Ему казалось, что он сошёл с ума.
«Я ведь точно потерял рассудок, если позвал к себе Таню! – ругал он себя. – Интересно, кто-то заметил на этом самом „экваторе“, что я за ней приударял? Не хватало, чтобы надо мной смеялись на курсе из-за неё! Не было у меня девушки – и вот, нашёл себе…»
Он вспоминал вдруг, как в четвёртом классе ему нравилась девочка из параллельного – только из-за того, что ей купили те особенные ботинки. Её звали Катя. Ему казалось, что они с ней уже друзья, только она почему-то не понимает этого. А с Таней всё было наоборот. Не могла, никак не могла она быть его подругой! Но он сам позвал её?
Мысли роились, вытесняя из головы одна другую, но ни на секунду ни с одной из них ему не становилось спокойно. Беспокойство росло в нём, пока станции мелькали за окном электрички.
Он представлял, что его мама слаба и не встаёт с постели, но она встретила его в дверях! Правда, она, как и прежде, была невыразимо худой, прозрачной. Пальцы, в которых видны все косточки на просвет, – где, у кого он совсем недавно видел такие пальцы? Нет, хотя бы дома он не будет вспоминать Таню!
Он обнял маму, притянул к себе и почувствовал, какие хрупкие у неё лопатки и рёбра – того и гляди что-нибудь сломаешь неосторожным движением. «Она точно больна! – подумал Костя. – Может, только ещё сама не знает, что больна».
И вспомнил, что уже обнимал её вот так и к нему уже приходила такая же догадка. Но когда? Теперь ему казалось, что он недавно был дома. Да, точно… Летом, на каникулах? Мама спрашивала его:
– Костя, уже началась учёба, как же ты приехал? Случилось что-нибудь?
Сестра была в школе, отчим – на заводе, на смене. Костя вызвался сбегать в магазин. Ему надо было побыть одному после того, как он увидел маму, – долго смотреть на её осунувшееся лицо с морщинами у рта было нельзя. Отчего-то его распирало от чувства вины – точно он сам что-то сделал, отчего она стала такой.
«Я буду работать, – успокаивал себя Костя. – Как нормальные люди, закончу институт и стану работать на заводе, в конструкторском бюро. Мама ни в чём не будет нуждаться, поедет за границу, на море…»
И тут же он начинал убеждать себя: «А эти фундаментальные исследования – они для богатых сынков, для тех, кому не надо ни о ком заботиться. Какая польза от всех этих расчётов, это же как игра. А я… Мне уже восемнадцать лет. Или нет, наверное, девятнадцать, если уже идёт новая зима. И что хорошего я сделал за свою жизнь? Данилов сказал, это я виноват – в том, что случилось, когда мы с ним были в кафе… – И Костю передернуло. Он посмотрел на небо – оно было голубое, только вдалеке виднелись зимние снеговые тучи. – Там был каменный дождь и люди не знали, куда спрятаться от своего неба… Данилов – он правда считает, что это я виноват во всём…»
Костя думал, что ничего не знает о том, спаслись ли увиденные им люди или погибли, и сразу же – о том, как вдвоём с Даниловым они спорили и кричали друг на друга в «Семёрке». Вспомнив о чувстве абсолютного, полного доверия и понимания, он даже споткнулся и еле удержался на ногах. Сейчас ему казалось, что сегодня утром его ударили с размаха в лицо – распахнутое, полное доверия. Он же успел рассказать Данилову всё, что знал сам. И его обманули, как маленького.
«Я больше не буду ничем таким заниматься, – подумал он. – Этими… перемещениями в мирах… Только ещё раз подойду к дереву».
Дерево было высоко занесено снегом – из сугроба торчали нижние ветки, до которых Косте было когда-то не дотянуться. День стоял солнечный, и в крупинках снега всюду мелькали искорки. Костя подошёл, набирая в ботинки снега. Дерево, уснувшее на зиму, выглядело беззащитным и совсем небольшим, а летом его ветки были густо заселёнными улицами, и только по шуму, по доносящимся голосам можно было понять, что творится на соседней, за поворотом. Он точно снова услышал галдёж птиц и громкий шелест листьев и вспомнил, о чём думал здесь в прошлый раз: о ботинках. Это было летом, на каникулах. Ему представлялось, как кто-то, кого он не знал, протягивал ему на ладони ботинки и улыбался. А сам он тогда был маленьким и совершенно счастливым – как будто ему предстояло увидеть, где прячутся чьи-то самые любимые вещи и игрушки.
– Нравится тебе наш Терентьич? – раздался за спиной голос, и Костя увидел пожилого человека, вышедшего из подъезда.
Костя недоуменно посмотрел на старика и увидел улыбку, которую только что представлял себе. Вот, оказывается, на чьём лице она должна была оказаться.
– Дядька мой сажал дерево, Терентий Гордеевич, – охотно объяснил старик. – Меня и на свете не было. И домика нашего давно нет, а какие сады были у нас в деревне! По окраинам всюду деревни были, а теперь нет их. Вот только Терентьичу нашему повезло, сохранили Терентьича. Строители не стали губить живое без надобности.
Старик огляделся.
– Мы тут за столько лет насадили много, сейчас, может, не так видно под снегом. Но наш Терентьич – главный над всеми деревьями. Зимой-то какой красавец, богатырь – а ты не видел, каков он летом! Это же громада, у-у-у! Это целый город для пташек, жучков и мало ли для кого ещё.
«И правда – мало ли для кого ещё», – подумал Костя и улыбнулся. Сказал:
– А я не слышал, что это – Терентьич.
И старик ответил:
– Так ты не из нашего двора, у нас-то его все Терентьичем зовут.
Всё в Костиной жизни должно было стать спокойно и правильно. Он будет с улыбкой вспоминать раскидистого таинственного Терентьича и доброго, хранящего дерево старика, племянника жившего когда-то здесь Терентия Гордеевича. Костя станет учиться, не бегая на чужие лекции, – у него есть своя специальность, которая очень скоро позволит ему встать на ноги, и он сможет вылечить маму.
Рано утром с вокзала он сразу побежал в институт.
На перемене внезапно осмелевшая Таня подошла к нему при всех. Костя видел, что она старается быть храброй и строгой и в то же время боится рассердить его – так, что он отвернётся от неё и уйдёт. Она не понимала ещё, как можно говорить с ним, а как нельзя.
– Я так волновалась, когда ты внезапно уехал! – начала Таня.
Он не знал, что отвечать ей.
– И мы ведь даже не обменялись телефонами! – продолжала она, пытливо вглядываясь ему в лицо.
Он видел: она боится прямо спросить у него его телефон и ждёт, что он спросит её телефон сам, чтобы впредь звонить и спрашивать у неё, когда захочет, например, поехать домой или куда-то ещё. Она уверена: он сам должен был спросить её телефон и назвать свой, – и ей неловко, что она сейчас напоминает ему об этом. Но что делать! Она стояла перед ним и ждала слов, которые уже подготовила для него, они уже были здесь, ему оставалось только произнести их: «Прости меня, Таня. Конечно, запиши мой телефон. Мы всегда будем на связи. Я всегда буду сообщать тебе, когда захочу поехать куда-нибудь, и стану ждать, что ты скажешь. Ведь так и должно быть, потому что ты моя девушка, а я твой парень».
– Прости меня, Таня, – с трудом произнёс он. – Не надо звонить мне по телефону. И дожидаться меня не надо.
– Ты… – её лицо изменилось в одну секунду. Страх, ошеломлённость и сразу же – понимание всего происходящего и презрение к нему. Кто ещё смотрел на него так? – Ты жалкий… жалкий предатель, ты подлец, – прошипела ему в лицо Таня.
И эти слова звучали, гремели у него в ушах до ночи и весь следующий день, он не мог забыть их. Только за расчётами формул ему становилось легче: у него не было никаких сомнений, что где-то (поди пойми где) живёт точно такая же Таня и ей нет нужды учиться там, где ей неинтересно и трудно, и пригибаться к столу на семинарах в надежде, что её не спросят, и требовать от какого-то парня слов, которые она сама же и подготовила для него. А он не может их выговорить, хоть убей.
На третьем курсе уже можно было записаться в главную университетскую, научную библиотеку. И он каждый раз, набирая полный пакет книг, не связанных с его будущей специальностью, утешал себя: «Я же хорошо учусь. Я так и так получу диплом и стану инженером-конструктором. А эти книги – так, развлечение. Это как люди на шашлыки ездят или играют по вечерам в футбол…»
На четвёртом он с удивлением узнал, что его сосед Вася и ещё несколько однокурсников бегают на лекции на факультет фундаментальных исследований. Костя теперь часто слышал фамилию «Данилов». И выходило, что лектор опять разрешил приходить посторонним. Мало того, он стал вести кружок, куда тоже были вхожи Вася и ещё несколько парней с их факультета. Все они восхищались Даниловым.
– Помнишь, мы книжку читали на первом курсе? – спрашивал Вася Костю. – Правда, я, честно говоря, не осилил её, сложно написано. А у Данилова всё простыми словами, всё он тебе разжёвывает, что там имелось в виду.
Косте уже передавали, что Данилов спрашивает про него у его однокурсников: учился, мол, у вас такой, очень интересовался темой… А теперь, оказывается, Данилов выведал у Васи, что они с Костей – соседи по комнате, и каждый раз пытается вскользь разузнать, отчего Костя не приходит в кружок. Впрочем, ответа от Васи Данилов не ждал, он определил для себя, что Вася должен передать его слова Косте, а тот поймёт вопрос как скрытое приглашение – и радостно придёт на следующее занятие, совершенно забыв, как Данилов прогнал его с лекции.
Было – и было, прогнал… Данилов тогда испугался, чего они со студентом вдвоём натворили. Это им обоим урок! Главное – держаться в рамках, не переступать черту. Сначала нужно как следует изучить всё, что писали когда-нибудь разные люди: какие возможны миры и как они взаимодействуют с нашим миром, – а на это и жизни не хватит, так рассуждал Данилов. Может быть, наши дети или внуки смогут безопасно перемещаться в соседние с нами миры.
Костя в самом деле пришёл на занятие кружка. Все собирались в душной, не рассчитанной на столько людей аудитории. Здесь были и пожилые, плохо пахнущие люди в слишком широкой одежде (кажется, их стало больше), были и, напротив, очень элегантные, импозантные пенсионеры, пахнущие хорошим парфюмом и все как один в ярких шейных платках. Было много студентов – и фундаментальщики, и с других факультетов, и с Костиного тоже. Каждому хотелось что-то сказать, а говорить полагалось строго по очереди, Данилов следил, чтобы кружковцы не перебивали друг друга. Сам он больше отмалчивался и смотрел на всех снисходительно. По нему сразу можно было понять, что он знает что-то, чего не знают другие. К Косте он не подошёл от своего стола, а только упёрся ему в лицо долгим тяжёлым взглядом и наконец заставил себя улыбнуться: пришёл, мол? Вот и хорошо. Никаких слов произнесено не было – по Данилову было видно, что он помнит, кто здесь преподаватель, а кто студент.
Косте быстро сделалось скучно: кружковцы рассказывали о том, что ему было давно известно, как о своих открытиях. Кто-то только пытался нащупать давно продуманную им мысль. Вместе с ним в этот вечер пришли ещё трое новеньких – все они получили распечатанные на тонкой бумаге анкеты: фамилия, имя, дата рождения. Среди прочего требовалось поставить подпись под словами: «Я обязуюсь обо всех своих расчётах, касающихся изучаемой на семинаре М. П. Данилова темы, и обо всём, что я буду читать по теме, ставить в известность доцента М. П. Данилова. Обещаю хранить в тайне всё услышанное на занятиях. Также обязуюсь не делать попыток перемещения в другие миры самостоятельно».
Данилов объявил новичкам, что все, кто занимается у него, подписывают такую бумагу. «Вы не представляете, какая это непредсказуемая штука – возможность перемещаться в иные миры, – сказал он. – Это оружие, которое то ли на окружающих направляешь, то ли на себя самого! Впрочем, кое-кто из сидящих здесь это уже знает», – он стал искать глазами Костю, и тому захотелось пригнуться к столу, как делала Таня.
Костя сидел за последним столом, у двери. Он дождался, пока все начали обсуждать выступление очередного кружковца и руководитель, доцент М. П. Данилов, стал что-то чиркать в своей тетрадке. Тогда Костя смял анкету, сунул её в карман и тихо вышел.
Спустя какое-то время Вася опять передал ему приглашение Данилова – и он ответил, что, пожалуй, не будет ходить в кружок. Он думал, что это само собой: он может решать сам, где проводить время, и он не должен ходить туда, где ему неинтересно. Но Вася, придя с занятия, сообщил ему, что Данилов был очень зол.
И после ещё Косте напоминали о Данилове другие соученики, а однажды, когда в темноте он шёл к общежитию, его обступили незнакомые парни и он не успел толком почувствовать тревогу, потому что оказавшийся прямо перед ним человек улыбался необыкновенно радостно, – Костя непроизвольно улыбнулся в ответ и получил удар под дых, и раньше, чем смог вдохнуть воздуха, он уже оказался лежащим ухом и щекой на асфальте. Он поздно понял, что надо прикрывать голову, а колени поджать к животу. «Он знает за что!» – услышал он сверху, издалека и еле разобрал слова за ударами, за болью – и тут же он вспомнил Таню, назвавшую его подлецом, подумал: «Это из-за неё?»
И потом он опять вспомнил Таню с её липкой заботливостью – потому что кто-то трогал его за плечи, назойливо спрашивая о чём-то, он не понимал о чём. Его тошнило, а если не открывать глаза, было гораздо легче. Хотелось, чтобы его оставили лежать, но чьи-то руки положили его сперва на носилки, а потом носилки оказались внутри машины, и по его лицу долго прыгали огни – красные, синие, оранжевые. Он никогда ещё не ездил в скорой помощи лёжа. Машина ехала мягко, и если не шевелиться и не дышать глубоко, то у него ничего не болело. Ему казалось, что вот-вот он без всяких расчётов и формул переместится туда, где будут только огни, и сам он станет одним из этих огней и будет бесконечно лететь среди них.
Полицейский тоже казался назойливым, Костя не сразу понял, о чём тот спрашивает его. Оказалось – о том, знает ли Костя бивших его, а если нет, то есть ли у него предположения о причинах случившегося. Костя на всё отвечал «нет». Таня навестила его, вошла в палату, потупясь, сказала:
– Костя, мне очень жалко! Ты не думай, я уже простила тебя! Вот, я принесла тебе фруктов. Скажи, что в следующий раз принести?
Костя решил, что сейчас, в больнице, он точно может сказать ей, чтобы забирала свои фрукты и никогда больше не приходила. «А когда я выйду отсюда, я ведь смогу перевестись на заочное, – думал он, – и меня возьмут на работу – например, в конструкторское бюро, где я был на практике. Я там уже знаю всех, и будет легко».
Сосед по общежитию Вася тоже навестил его и принёс яблок, и шоколада, и фруктовые йогурты. Костя полчаса слушал факультетские новости и расспрашивал Васю про однокурсников. Было больно смеяться, а Вася умел рассказывать так, что не удержишься. Костя двумя руками удерживал рёбра через повязку, пугая себя мельком: «Ещё разойдётся там что-нибудь и срастётся не так», – но всё равно смеясь от души. Хотелось, чтоб Вася рассказывал ещё и ещё. Даже про кружок, точней семинар мэнээса Данилова, хотя Костя уже знал, что в кружке у Данилова неинтересно.
– И знаешь, – непринуждённо говорил Вася, – Данилов передавал тебе привет. Так и сказал: передавай Курносову привет и лучшие пожелания! Пусть выздоравливает поскорее и к нам приходит! – И пожимал плечами: – Данилов знает откуда-то, что ты в больнице! – так, точно для Кости было честью, что о его злоключениях слышал сам Данилов.
