Евгения Ивановна Хамуляк
Заметки ветеринара
Я задумалась.
– Начальника МВД нет, но есть главный прокурор.
И тут же набрала номер одной своей очень давней и проверенной клиентки Татьяны Викторовны Чародей, главного прокурора региона и владелицы шикарного сенбернара по имени Лося. Вообще-то я никогда не пользовалась связями, хотя круг клиентов был обширным, но тут такой случай – я надеялась на доброе сердце прокурора, которое безусловно таким было. И оно таким оказалось.
– Тут такое интимное дело, Татьяна Викторовна, одному детдомовскому мальчику очень нужна одна справка, чтоб остаться с мамой…
– Милочка, у меня есть сорок четыре минуты, – неспешно проговорила прокурорша, – приезжай, – просто сказало прокурорское сердце.
Мы рванули, как угорелые, хотя за сорок четыре минуты можно было сорок раз объехать наш городок.
Татьяна Викторовна встретила нас в своем кабинете в своем фирменном с погонами костюме. Она внимательно посмотрела сначала на Васю, потом на улитку, сидевшую на руке мальчика, потом на маму и обратилась ко мне:
– Справка о несудимости?
– Да, – ответила Надя.
Татьяна Викторовна обратилась к телефону:
– Але, Данил Валерьевич, тут такое дело. Может, зайдешь на минуточку? Мы ж с тобой соседи.
На глазах разворачивался коррупционный заговор по спасению Васи Большого.
Через пять минут в кабинет к главному прокурору зашел большой человек в погонах и фуражке, тут же сняв головной убор при виде женщин. Опытным взглядом он осмотрел нас, как свидетелей, ища потерпевших, но не найдя таковых, кроме странности в виде животного на руке мальчика, немым взором обратился к Татьяне Викторовне. Она – кивком к врачу высшей категории и по совместительству матери. Надя, тяжело вздохнув, направилась на абордаж. Большая, как парусная яхта, она надвигалась на гигантский синий морской фрегат. Взяла его за руку и слегка отвела в сторону, чтоб не слышал малыш, а потом со всей комсомольской ответственностью, в подробностях, не опускаясь до женских слез, стала объяснять ситуацию.
Это было красиво! Татьяна Викторовна от красоты вербальных и невербальных языков общения Нади с начальником МВД области, между прочим, генерала, сделала два шага назад, ибо в этом круговороте страстей, которые разворачивались прямо у нас на глазах, где Надя проявила всю свою недюжинную ораторскую харизму, втиснутую в белую красивую блузку, обнажающую роскошное декольте с тонкой ниткой жемчуга на шее настолько, чтобы быть приятно понятой, размахивала руками, расставляла пальцы веером, загибала мизинцы и даже дотрагивалась до плеча высокопоставленного чиновника, чтобы объяснить свое безвыходное положение, в которое должны были войти органы, в лице Данила Валерьевича Тихомирова.
Если отключить звук, можно было подумать, что они с начальником МВД вот-вот сойдутся в танго и сомкнутся губами в страстном поцелуе. И он, большой как фрегат, в этой форме, которая, конечно же, шла любому бравому вояке, даже стал крениться вперед, к ней, к яхте, при этом не произнося ни слова. Лишь внимательно блуждал по Наде зоркими генеральскими окулярами.
Она была бесподобна в своем красноречии. В этот момент мне вспомнились врачи прошлого, когда еще не существовало антибиотиков, прививок, всяких обезболивающих, и лекарям приходилось своей душой и верой, большим сердобольным сердцем поднимать пациентов с кровати.
Они очень подходили друг другу. Это бросалось в глаза. Ее, такую роскошную и спелую, мог носить на руках только такой могучий и зрелый мужчина, прошедший и огонь, и воду.
– Пожалуйста, – произнесла она тем женским напевом, от которого древние волосатые гомосапиенсы бросали пожитки и со всей скоростью бежали спасать самок племени, за которым стояло будущее их рода.
Он протянул ей свой мобильный телефон и басом, коим и должен обладать начальник МВД, произнес:
– Ваш телефон запишите, пожалуйста.
Надя красивыми пальцами с французским маникюром быстро набрала клавиши на телефоне начальника: «Справка о несудимости».
– Имя напишите, – добавил он, следя за французским маникюром.
Справка была готова в тот же вечер. И Данил Валерьевич решил занести ее лично.
Надя бросилась к нему на шею и поцеловала его в шею, потом долго просила прощения за такие фамильярности и в качестве знака прощения пригласила остаться на чай с тирамису, который готовила бесподобно.
Данил Валерьевич, который развелся год назад и жил и ел бобылем, что бог подаст в местных злачных местах и когда подаст (в основном между, судами и совещаниями), имел уже вторую стадию гастрита и страшную тоску по домашней пище. Он согласился на простительный тирамису, хотя не обиделся на поцелуи в шею.
Завидев такой аппетит, Надя, не спрашивая, налила генералу еще и борщ, а потом наложила огромную тарелку своего фирменного «макароны по-флотски», отметив про себя, что в следующий раз надо приготовить нечто диетическое. Цвет лица, лишние килограммы гостя говорили о том, что высокопоставленному лицу надо бы подумать о здоровье, которое хоть и являлось богатырским, но могло дать трещину в самом тонком месте, например тонком кишечнике.
Вася носил спасителю вилки и ножи, чем заслужил подарок – значок органов МВД.
– Когда вырастишь, пойдешь работать в полицию? – спросил генерал на прощанье.
– Хатю, – ответил Вася.
Генерал похвалил малыша и пришел на следующий день с игрушечным самосвалом размером с самого Васю. Мальчик обнял генерала до того, чего доставал, за гигантскую ногу, и следующие полчаса они так сидели в гостиной, пока Надя накрывала на стол диетический правильный ужин.
Данил Валерьевич стал приходить почти каждый день, пока Вася наконец не назвал его папой, а это случилось через неделю, за которую Лена, Вовка, Гена, Саня вылечили генералу грыжу, заработанную стрессом на сложной работе. А Надя почти каждый день получала шикарные цветы, уже не зная, куда расставлять их по двухкомнатной квартирке, но при этом не жаловалась и готова была терпеть цветочное транжирство до конца жизни.
– Знаешь, – она стала хихикать, как девчонка, прикрыв пристыженное лицо красивым французским маникюром. – Вот кому грех, а кому смех – Даня тоже может шесть часов заниматься сексом… И совсем не переживает, что когда-нибудь не сможет. Говорит, знает главный секрет крепких отношений, что, мол, бабы не за это любят, – она округлила красивые глаза, – а за спокойствие, что дарит мужик.
Я еле сдерживала слезы счастья за свою дорогую подругу. Мы крепко обнялись.
– Я тебе так благодарна, Майка! – сердечно сказала Надя. – Правда! Это ты устроила мое счастье.
Мне было, конечно, приятно, что беспозвоночный подарок на сорокалетие совершил такие чудеса, хотя я и понимала, что за этим стояло другое.
– Ты просто была этого достойна, и тебе не хватало совсем чуть-чуть, чтобы все это проявилось в жизни. Начать действовать. Улитка с пиявкой прогрызли марлю в твоем одиночестве.
Мы стали хихикать, потом смеяться, а потом из наших глаз брызнули слезы и началась обычная женская истерика.
***
Я взяла телефон того психолога, что советует такие советы.
Конец. О! Нет, это был не конец!
«История 5. Тетя Люба, дядя Толя и Чебурашка»
Тетя Люба и дядя Толя, их четыре сына, как и кавказец каких-то гигантских размеров по имени Чебурашка, являлись практически членами моей родительской семьи. Мы стали соседями тогда, когда переехали в частный сектор нашей губернии, в старый дом бабушки, доставшийся папе по наследству. Поэтому я знала эту семью так хорошо, как родную, и однажды, что, наверное, естественно, все четверо братьев Люберецких по очереди пожелали стать моими женихами. Но, к счастью или несчастью, ни один из этих бравых парней, очень даже симпатичных и удалых, не тронул моего девичья сердца. От «счастья» стать Люберецкой Майей меня, похоже, спас переезд, когда отцу, почти последнему из счастливчиков накануне развала Союза, досталась квартира в центре города, куда мы благополучно переехали и начали новую жизнь, хотя я часто захаживала попить кофейку к тете Любе, которая мастерски умела разговорить, снять хандру, а заодно и погадать на светлое будущее. А оно по кофейным подтекам на чашке всегда выпадало мне светлым. Ну а когда в жизни Люберецких появился Чебурашка, гигантских размеров кавказец, который занимал большую часть сада, если выходил в сад, и большую часть дома, если заходил в дом, то, конечно, меня выбрали в личные ветеринары семьи, раз уж я артачилась стать ее членом. Их невозможно было не любить, причем всех вместе взятых, включая Чебурашку.
К слову, дом и сад, и окончательно мое семейное положение спасли быстрые и весьма счастливые браки четверых Люберецких, освободивших пространство для Чебурашки и еще семерых попугайчиков, трех кошек, двух шиншилл, моих новых пациентов.
Теперь слово о счастье. Семья Люберецких была очень счастливой семьей. Но, пожалуй, никто бы не выдержал такого счастья, кроме них самих. Именно по этой причине ни один из сыновей, несмотря на внешние данные, на характер, хозяйственность, никогда не ложились мне на сердце.
Представьте себе небольшой домик, где проживают шестеро холериков самого холеричного из всех желчных видов холериков в мире. Юморных, веселых, вздорных, капризных, неугомонных, ироничных, постоянно подшучивающих и поддергивающих друг друга. И все как один высокого роста, могучие, включая тетю Любу. Они всегда махали руками, разными путями посылали друг друга то в Сибирь, то в Караганду. При этом все добродушные, отзывчивые, искренние, незлопамятные и очень-очень гостеприимные.
Как говорит мой папа, семья Коклюшкиных с Хазановыми, Жванецкими в одном флаконе. Теперь вы понимаете, кто назвал милого пушистого щенка, выросшего в настоящего медведя, Чебурашкой. Имена попугайчиков и шиншилл были даны в том же духе. К удивлению скажу, этот стационарный цирк вполне уживался между собой: собака не трогала кошек, кошки – мышек, птички не улетали на юг. Чебурашка был настолько умным, что, несмотря на хилый метровый забор, огораживающий его домик, никогда не перелезал к соседям, но как-то раз чуть не до смерти напугал заезжих цыган, бродячих по улицам в поисках хилых метровых заборчиков и легкой наживы. Отличить вора от зеваки Чебурашка мог с закрытыми глазами, и глаза его наливались кавказской страстью к мщению, которую могла утолить только кровь негодяя. С тех пор этот дом обходили стороной плохие, а заодно и хорошие зеваки.
Однажды тетя Люба позвонила мне на работу с просьбой прийти к ним домой, потому что Чебурашка захворал, ничего не кушал вот уже день. Везти собаку размером с небольшого лося в клинику было трудно и небезопасно, поэтому я, конечно же, пришла в свободное после работы время. У Чебурашки наблюдалась одна и та же проблема в течение всей жизни – это переедание. Причиной тому был необыкновенный кулинарный талант его хозяйки. И если дядя Толя и сыновья знали меру в еде, Чебурашка ее не ведал – съедал все, что приносила ему тетя Люба, а та приносила лучшее со своего стола. Можно сказать, она готовила специально для собаки, а остатки доставались человекам. Слава богу, дядя Толя этого не замечал или, скорее всего, не принимал этот факт близко к сердцу, кушавший мало и бегом, он вообще старался не засиживаться дома. По причине, что Коклюшкин с Жванецким на одной сцене часто не умещались, – так комментировал стычки дружественной пары мой папа.
Поэтому придя на домашний прием, я не удивилась виду Чебурашки, которому в первую очередь нужна была срочная диета.
– Тетя Люба, я же не против еды со стола. Больше вам скажу, сухой корм – это отрава, коммерческий продукт, ради наживы который выдают за еду для собак.
– Только идиот может накормить свою собаку этим сухим козьим пометом! – в бешенстве повторяла каждый раз тетя Люба.
– Полностью с вами согласна. Но и в еде с человеческого стола должна быть мера. Все-таки салаты с майонезом, фаршированные перцы, десерты – это тоже излишества. Собака может погибнуть от такого питания, ведь это не ее настоящий рацион.
– Ну а если это его любимые блюда? Он же просит глазами – я же вижу! – отчаянно махала руками женщина. – Он же животное! У него же есть инстинкты! Вот скажем, свинину он ни в какую! Не любит, и все! Прям мусульманин какой-то. А курицу – пожалуйста! Баранину – пожалуйста. А при виде помидор, бананов, мандаринов – прям сознание теряет?! Это же витамины?! Организм требует! – бессвязно продолжала раздосадованная тетя Люба, все же чувствуя за собой вину, до чего довели собаку ее витамины.
– Я посещала конференции, где рассказывали, что в тропиках водятся хищники, волки и лисы – вегетарианцы. Из-за разнообразного питания им не нужно убивать и есть сырое мясо. В своей практике я также встречала и домашних животных, которые ели сырую картошку, и даже лук, – подтвердила я. – Это правда! Но все же мы говорим о живых натуральных продуктах, а, уж простите, в вашем оливье и перцах их не осталось ни капельки. Зато там майонез и уксус в дозах, которые не усваиваются даже взрослым человеком. Что говорить про собаку?!
– Что ты предлагаешь? – нахмурила черные брови соседка.
– Собака в хорошем состоянии, но ей нужна диета. Месяц на овсянке, – я посмотрела на обескураженную женщину, будто той только объявили, что фашисты вновь напали на ее родину. – Но с добавлением мяса и рыбы, безусловно. Фрукты пока отложить. До выздоровления. Потом только по согласованию со мною.
Я записывала на бумаге, какие лучше всего лекарства, естественно натурального происхождения, можно пока подавать несчастному грустному псу, чтобы как можно быстрее выйти из этой неприятной ситуации.
– Скажи мне, девочка, – вдруг начала тетя Люба совершенно другим тоном, забывая про пса, которого выгнала на улицу подышать свежим воздухом, – правду люди судачат, что ты в Москву переезжаешь, бросаешь практику и становишься там столичной штучкой, что с ногтями и губами по колено ходят? – и пошла заваривать кофе.
– Погадаете? – спросила я вслед, зная, что погадать все равно придется. И стала подозревать, что не Чебурашка являлся причиной приглашения на кофе.
– Я тебе уже давно говорила, в Москве гнезда тебе не свить. Здесь судьбу найдешь!
Мне нечего было ответить. В Москву я не собиралась. Моя судьба в виде суженого-ряженого не ждала меня пока ни здесь, ни там. Но гадания тети Любы всегда улучшали настроение, кстати, периодически сбываясь. Поэтому я уселась за милый столик, где уже разливался ароматный кофе, чтобы рассказать, кто и зачем ждет меня в Москве и где же мне свить гнездо, если не на Красной площади.
– Знаешь, то, что ты пишешь книгу о любви – это очень хорошо, – начала философски тетя Люба, окончательно забывая про диету Чебурашки. – Любовь такая сложная штука, ее ведь описывают столько, сколько живет само человечество. А все никак описать не могут. Уж и поют про нее, и рисуют, и танцуют. Вон как твоя Плисецкая. А что толку?
Она указала на телевизор.
– Включишь зомбоящик – уж там все клоуны телевизионные на разный манер про нее и блеют, и млеют. Старая карга молодого идиота полюбила и родила ему на пенсию циркачки чужих детей. Девчонки-молодухи, у которых еще молоко на губах не обсохло, в трусах и лифчиках, а то и в чем мать родила, – она присвистнула. – Позор рода! Куда мать с отцом смотрят! Опять про любовь ноют. Ну какой дурак их полюбит, если они как последние продажные кошелки уже наизнанку вывернулись, гланды видать? Ну, естественно, такие же беспризорные, татуированные с пяток до макушки, которые матюкаются почем зря, будто в зоне родились. Они, что ли, про любовь что-то знают?
Она подставила красивую руку под красивый подбородок, а другой пододвинула ближе ко мне свежеиспеченные плюшки, пахнущие так, что я забыла про диету Чебурашки и свою заодно.
– Любовь, милочка, это такое слово, которое лучше, как и имя бога в суете не произносить. На этом слове род человеческий стоит и будет стоять. Ибо любить – значит божественное через себя лить и изливать потоком нескончаемым на избранного. – Она внимательно и очень серьезно посмотрела мне в глаза. – От этого слова дети рождаются.
Я поперхнулась и закашлялась. Тетя Люба, похоже, решила рассказать мне об интимной жизни с дядей Толей. А это была тема настолько невозможная для представления моему воображению, в общем-то весьма развитому, что даже пересохло в горле.
Представить себе этих двух рослых, сильных, красивых великанов, вечно пререкающихся, передразнивающихся, словно те попугаи, что сидели у них в клетке, целуясь или, прости Господи, голыми и… – было просто невозможно. Факт рождения четырех здоровых детей оставался как бы фактом, но без логической привязки к дяде Толе и тете Любе.
– Я не буду тебе рассказывать про то, как мы познакомились с Толей. Во-первых, вы все знаете эту ужасную историю, которую каждый день я стараюсь забыть, как страшный сон, – начала ехидничать тетя Люба, которая не могла без иронии вспоминать свою молодость. – Но расскажу тебе, что в жизни с ним мне пришлось пройти и огонь и воду и медные трубы, родить красивых и умных богатырей и несмотря ни на что сохранить брак. А брак с дядей Толей Люберецким происходит от слова «брак производства», – она усмехнулась и стукнула по столу мощным кулаком. – Мало того, что он невыносимый бабник, запойный алкоголик, в голове у него ветер и живут еще какие-то тараканы, – глаза женщины зажглись огнем, – уже этого было б достаточно для развода. И когда случился первый его фортель и он бросил меня беременную Матвеем, ушел к молодой девчонке из города, первым делом я побежала к своей матери. Очень мудрой женщине, которая отхлестала меня по щекам, чтоб я проснулась, и объяснила мне одну очень простую вещь о любви.
Я сглотнула плюшку, чувствуя, что предстоит еще больший накал страстей. Вот кому надо было становиться писателем, так живо и натурально выходило у нее повествование. Я будто сама оказалась в этой безвыходной, ужасной для любой женщины ситуации.
– Она говорила: «Тебе, Любка, ни мать, ни отец никогда указом не были, и Тольку своего, паскудника поганого, ты выбрала сама. Хотя тебе все! все до последнего уши прожужжали, что он лихой казак, наплачешься ты с ним, все муки ада испытаешь. А все почему? – Да ты сама сорвиголова!? Уж только мы с отцом знаем, сколько об тебя коромысел было сломано. Поэтому одно тебе скажу, и заруби эту истину себе на носу раз и навсегда: он был кобель и разгуляй до тебя, таким ему в гроб и ложиться. Таким ты его нашла и полюбила, несмотря на материнские и отцовские советы. Теперь терпи! И поверь, Бог не Тимошка, видит с облачков, какие испытания послать, что б ты уразумела в этой жизни. И послал он тебе Толю Люберецкого как главного твоего учителя. С него тебе придется уроки жизненные с домашними заданиями учить. Не поймешь на нем, десять похуже него придут. Так что поплачь-пореви, бабе это правильно. Иначе она в мужика превратится.
– И что ж мне делать, мама? – рыдала я у матери на плече.
– Иди домой и живи, – просто вещала она, успокаивая любимую единственную дочь. – Не вернется – и слава тебе Господи, кому-то другому дурак взбалмошный отошел. Простил, значит, тебя Господь. Отмучилась. Пусть теперь другая пометом ослиным лакомится. Мне скажешь, вместе в церковь пойдем за здравие дурищи свечку поставим».
По повествованию тети Любы мне стало понятным, что холеричность и суровость, и что немаловажно, мудрость, передается у Люберецких по обеим ветвям через гены.
– Ну а вернется, возьми розги дубовые потоньше да попарь твоего муженька непутевого в бане жаркой. Что б у вас еще пару сыновей от такой любви адской родилось! – и отослала меня прочь домой.
– Как в воду глядела мамочка моя, – тепло вспоминала тетя Люба свою родительницу, в красивом портрете на почетном месте в доме изображенную. – Ведро слез я пролила, и розги приготовила, и каждый день пекла его любимые пироги в ожидании. Исхудала, изморилась вся по нем. Потому что никого другого видеть возле себя не хотела и не хочу, – опустила тетя Люба глаза в пол. – Он единственный, кто меня терпит. Терпит и любит. Он да Чебурашка.
Она сделала паузу. Я волнительно поджала губы, впервые видя, как любят сильные люди.
– Когда наступил второй раз, я уж чемоданы не собирала, заявление в суд не писала. Побежала к матушке и выплакалась хорошенько. Ну а на третий раз, Майечка, – и тетя Люба усмехнулась сама себе, – я даже из дома не вышла по такому случаю. Знала наверняка, ну кому, акромя нас с семьей такой помет ослиный нужен? Сам не вернется, вернут да еще с задатком, лишь бы забрали побыстрее, – она расхохоталась, и я сама не могла сдержаться, представляя себе, что жить с дядей Толей, как вариться в жерле кипящего вулкана. – Он был до меня бабником, шалопаем, драчуном, со мною не изменился, чего тогда в облаках летать? – и она сжала кулак до белых костяшек. – Богатого, красивого и милого каждая дурочка полюбить может. Только проблема есть, девочка моя, нету в мире идеальных людей. А вот пойди ты от души полюби того, кого судьба подобрала? Полюби, пойми, найди ключик, прими, какой есть. Вот это любовь!
Плюшки на столе давно закончились. Кофейные подтеки в маленькой чашке засохли. Тетя Люба посмотрела на них и улыбнулась.
– Нету тебе в Москве места, одна Майя Плисецкая уже там имеется. Здесь судьбу свою встретишь, моя деточка. – И крепко, как родную дочь, поцеловала меня в затылок.
От этих слов мы, сами не поняли почему, обнялись и расплакались. По-хорошему, по-бабски. Наверное, освободили место в сильном сердце для любви.
История этой семьи, как вы понимаете, не заканчивается этим эпизодом.
«История 12. Черный пудель Лумумба и сенегальский спасатель»
Он был абсолютно черным. Ну, просто черным-пречерным, как самый черный черт в той самой черной комнате, которой мы пугали друг друга в детстве, хватая за голую лодыжку под одеялом. Собственно, это и сыграло главную роль в моем спасении в тот злосчастный день, когда поздней ночью, возвращаясь из гостей, я вошла в черный подъезд, где еще неделю назад перегорели все лампочки, но соседи подъезда этого категорически не замечали, стукаясь о стены и друг об друга, получая синяки и ушибы, продолжая надеяться, что у кого-то другого, у кого имеется лестница и большие длинные мужские руки, проснется совесть. Но совесть просыпалась только у бабулек, каждое утро отчаянно бранивших всех выходящих мужиков на работу, обвиняя в дурости и лености. Когда на меня напал маньяк.
Самый настоящий маньяк в виде жилистого со злым взглядом мужика, который схватил меня, и не за лодыжку под одеялом, как в считалке, а за плечи, тут же накинув тугую удавку на шею, и пытаясь… Но эти ужасные подробности не случились, слава богу.
Потому что в тот поздний вечер, когда и на улице-то ничего не было видно, из-за безлунной ночи и отсутствия фонаря над этим злосчастным подъездом, куда зашла не только я и жилистый извращенец… Но и двухметровый сенегальский негр Омар, снимавший вот уже второй день квартиру на последнем этаже этой новостройки. Омар переехал из Санкт-Петербурга, где закончил интернатуру по венерологии и попал по распределению в наш городок проходить двухлетнюю практику в кожно-венерологической больнице, самой огромной и известной на всю Россию. Понять такой поворот судьбы не представлялось возможным на первый взгляд: то ли чья-то расистская воля, недолюбливающая сенегальских товарищей, забросила образованного кожного врача в наше захолустье – или, скорее всего, сама судьба, решившая спасти мою честь и, возможно, жизнь в этот холодный, безлунный, ноябрьский поздний вечер.
Одним словом, перестав дышать на минуту и крутясь, словно рыба об лед в тонких, но крепких руках маньяка Виктора Сидорчука, искомого милицией вот уже два года и имевшего несколько таких нападений на своей бессовестной совести, я развернулась вокруг своей оси и вдруг уставилась на блестящее черное пятно с двумя большими белыми белками глаз и разинутым в ярости ртом, полным ровно тридцатью двумя белыми зубами, которые можно было легко пересчитать в этой темноте, ибо они сверкали как алмазы.
Зрелище предстало не для слабонервных. Черное разъяренное пятно, которое, кстати, витало на две головы выше меня и Сидорчука, неожиданно напало с другого бока, неожиданно материализовавшись там, схватив за шкирку жилистое тело мучителя и тут же начав ломать его об свои невидимые черные члены. В темноте, помимо моих вздохов и всхлипов, послышались хруст костей и, наконец, рев и крики маньяка.
История закончилась благополучно, без жертв.
И Сидорчук должен был быть сильно благодарен за это соседям, даже слишком быстро сбежавшимся на его ужасные крики. Ведь его от кончины отделяли считанные мгновения… И вскорости приехавшая скорая помощь, помимо моих синяков на шее и переломов рук и ног у душегуба, обнаружила обкаканные от страха штаны маньяка, боровшегося с черным дьяволом в дьявольской темноте. Мои, к чести сказать, были сухи. Зато то и дело мокли глаза. И когда сотрудники полиции вкрутили наконец лампы и я смогла разглядеть абсолютно черного двухметрового сенегальского спасителя в черном драповом пальто и черной меховой шапке из чернобурки, не знаю почему, просто бросилась в его гигантские широкие объятия и расплакалась, как девчонка. Он крепко обнял меня и долго не выпускал, давая показания прямо вот так, обнимаясь со мною.
Признаюсь, я плакса по натуре, и слезы всегда на всякий случай стоят у меня в глазах. Эту привычку мне позволил иметь мой отец, который всегда защищал меня и словом, и делом. И тем разнежил и избаловал. И именно нечто-то подобное, какую-то отцовскую опеку, мужскую добрую силу, почувствовала я в совершенно незнакомом диком для глаза провинциальной девушке черном лице Омара.
