Евгений Александрович Козлов
Осенняя Осанна
Забери, прошу, позволь покинуть суету.
Но проснувшись, ученик, вновь тетради собирает,
Приобщая руки к живописному труду.
Сердце маленькое мое от любви будто умирает.
Мимолетное желание, иль вечный зов,
Лишь светлую имеет ипостась любовь.
В печали не хватит дров
Скорбей для помраченья разума, приготовь
К неизбежному концу внимания даров.
Девы вы ли истинные божества?
Вы немыслимы, непостижимы.
И не существует прекрасней естества.
Всякие сравненья грубы и непосильны.
В ней столько кроткого озорства.
Немыслима она для неокрепшего ума,
Что не постичь, не умолить.
Болит разлукой юная душа.
В страданьях можно умертвить
Грустные напевы, что живы чуть дыша.
Сколь немощны наши разговоры,
Арина холодна в словах и я,
Немею языком, крадут завистливые воры
Комплименты, говорю серьезно, не шутя,
Мои уста глаголют вздоры.
Отчего себя я начинаю ненавидеть.
Я ничтожен, жалок, одинок и слаб.
Я таков, но желал взаимности (не обидеть),
Сердце слушал, я не был стереотипов раб.
Актером не был, ложью не хотел усилить
Воздействие на деву, я не был лицедеем.
Грустно, ужель стенать и плакать?
Радостной улыбкой воздушным змеем,
Сопровожу, но лестью отношенья пачкать,
Для угожденья, быть заштатным иереем?
Никогда!
Оставлю разум, лишь сердце правдиво и верно.
Да ведет оно меня по пути любви, всегда!
Кривляться же пред девой грешно.
Я честен, и сейчас и тогда
Угодничать не собираюсь.
Мои слова и впредь будут таковы,
Как пожелаю я того, не сомневаюсь
Изгоем стану я, но виновны в том я, не вы.
Ибо я сам себя творю, и себе же каюсь.
Вот сердце мое, что молчишь, бери!
Для чего тебе цветы, подарки, комплименты.
Вот любовь, что пугаешься, люби!
Сожжены все мосты, улицы, проспекты.
Поэт несчастный, обречен, один гори.
Арину привлекала жизнь шальная.
А я любил ее каждым днем всё сильней.
Печалилась моя любовь больная.
Ибо редко говорили мы, всё трудней
Разговоры затевались между нами, остальная
Жизнь меркла для меня, она нелепа.
Месяцы летели стаей перелетных птиц.
Отдалялась дева, но куда?
Я познавал всю остроту любовных спиц.
Жизнь моя – не только я творец полотна
Сего, мы вдвоем творили, я и ты одна
Кисть брала и рисовала слезы
На щеках моих, а в душе холодная война.
Всё грудой свалено, ничто не сменит позы
И манит свобода смертная высота окна.
Ты была юна, но кто состарил твои мысли?
Не содрать ту корку черствую сомнений,
Словно старуха, разочаровавшаяся в жизни.
Какой лжец лукавый, создатель ложных мнений,
Лжепророк тебя испортил, кто? – были
У меня вопросы, и я преподал тому урок
Морали, речью бы отсек его пороки
Кои породили книги сумасбродные, порок
В злобе их неправедных трудов истоки.
Их читатели жестоки, взводят критики курок.
И люди молодые обманом тем живут.
Не хорошо судить, в них пониманье есть
Где плохо, а где хорошо, но ныне лишь жуют
Коровай, что им на блюде подают, теряя честь.
Вериги с возрастом себе куют.
Но раньше, где было ваше разуменье?
Мой мир, ты вне пространств времен.
Для созерцанья душа моя ищет возвышенье.
В себе я от мира освобожден.
И в творенье я обрел высвобожденье.
О чем ангелы, вы поете?
Какова станется любовь, взаимной, безответной?
Какую весть вы гонцами мне несете?
Реальностью обрадуете или сказкой несусветной.
На чьих крылах меня вы унесете
Для высот или падений.
Этот дар словесный хуже словоблудства
Для судеб разрешений.
Начертанное имя, эти постоянные безумства,
Орудья пыток для ушедших поколений.
Я пишу
Книгу, но для чего эта великая словесность?
Ибо этим игом буквенным я жизнь свою крушу.
Горе поэта его свобода, честность.
Я от правды умираю, я от нее умру.
Слабеет вера, нет желания творить,
Когда талант использован не в меру.
Безумьем любви душу я стал травить.
Пусть так, не познать чужую веру.
И чашу чужого безумства не испить.
Слова всего лишь, письма, что терзают
Мои чернила или то дурман осенний.
Но иногда и строчки благость излучают.
Сколь и души, сколько слов, столько мнений.
Однако чувства всегда возвышены, свергают
Гнев, ибо любовь всесильна.
Ласка нежности сильна, лед отчаянья могуч.
Стихии не стихают, бедствие всемирно.
Но сердце, куда направишь ты скопленья туч?
Творец наблюдал за выбором нашим неотрывно.
Судьбу слагая из мыслей наших, дел,
В сокрушенье наших тел и душ.
Но я гордец, мирозданье менять посмел.
Орудиями преобразованья мне стали перо, тушь.
Я с неба твоего свержен был, вниз летел
Всё растратил из-за сомнений и гордыни.
Поверженный лежу в прахе своих творений.
Картины гниль, а бумага подобна тине.
Словно в могиле грешных дерзновений.
Арина, я для тебя одной творил, а ныне?
Лишь пепел, укрывающий меня от света.
Реквием я слышу, вот о чем поете вы.
Собрались на похоронах поэта?
Или то будет сооружение новой мечты.
Тогда вернись душа в пустоты моего скелета.
Выплыви китом из моря слез.
Оживи цветком осенью увядшей,
Посреди вечно юных белых роз.
Стань деревом, а я листок упавший
В моих прожилках буйства крови гроз.
Легко писать, ничего в мире легче нет,
Чем слова слагать душой сердечной.
Любовь я помню, не вспомнить тот сонет
Трогательный, с глубиной невольной.
Писать я начал в пятнадцать лет.
Я смерть призывал, отказ терпеть
Ее всегдашний, многие боролись с нею,
Те подвиги до меня успев воспеть
Печалью, и будто бумага я бледнею.
Дописать бы, мне бы успеть.
Предо мною грозные часы
Возвещают о кончине срока.
Жнец поодаль сверкает лезвием косы.
На что я вам, во мне жизни кроха.
Я ничтожен, худ, взгляните на весы.
Осень хмурится предвещая холода.
Любовь – эфир души и плоти кровь.
Днем одним живем, невзирая на года.
Эта безответная любовь
Пасет чувств моих стада.
Сновидение нагрянуло внезапно.
В том сне я Арину несу на руках,
Словно невесту нежно, плавно.
Вверх по лестнице, но в трех шагах
Черный силуэт предстал наглядно.
И на краю, тень слегка меня толкнула,
Отчего отступился я, извергся вниз.
О нет! Любимая со мною потонула
Во тьме, пропал убийственный карниз.
Виденье мою надежду покачнуло.
У нее есть видно кто-то, она…
Кто не позволит мне объять всецело
Любимую мою, закрыты для меня врата.
Но я желал ее покорить поэзией, смело.
До изнеможенья,… но обрывается строка.
Мне бы робость преодолеть и подойти,
Заговорить еще, я ревновал не напрасно.
Когда она, пожелав в здание учебное войти,
С другим беседовать начала всевластно.
Когда со мною говорила минуты три, кради
Ее вниманье, ты, недостойный столь великих благ.
Однажды она мне подарит час виденья красоты.
Он дерзок, когда в руках моих белый флаг.
Я вручаю тебе Арина свою душу, свои персты.
Мною твори, повелевай, но знай, что я нищ и наг
В любви нетленной и по естеству.
Я тот, кто зажигает свечи,
Но вы их тушите, что подобно воровству.
Пусть мы останемся одни, минуя сечи
Завистливой толпы, тому существу
Мы не вредим, мы одни в мире этом.
Нет больше печали.
Я стану ветром
Ласкающим тебя, мы зачали
Любовь, следом
За надеждой в эти дни
Верни вниманье, взор свой нежный,
Неустанный, за кротость не кори.
Ты одна, мой причал прибрежный.
Стань гаванью моей, живи.
Сидели в зале вместе мы, не говоря ни слова.
Диски с музыкой я подарил тебе, минуя робость.
Я звонил, письма писал, история не нова.
Я возвращаюсь в комнату свою, забывая гордость.
Пишу, уже не помню что, каковы покрова
Сочиненья те, мудрость или глупость.
Я рифмую неумело, не читая,
Сколько писем я сочинил, как встарь.
Времена изменчивы, но не отлагая
Зачинаем чувственный безудержный мистраль.
Мечта же скорбный червь,
Стать бабочкой желая, точит древо молодое.
Радость сменит грустный мой порыв.
Рай бы обрести, и ничто иное.
Но пустует моей любви смирительная верфь.
Сонмы душ слиты воедино
В Творце, все Его творенья.
И будто бы только меня пронзило
Мечтанье зыбкое, меркнут свадебные украшенья,
Когда вижу образ любимой, той невесты зримо.
Что этот мир по сравнению с ней одной!
Я столь юн, многого не видел, но уже готов
Отвергнуть всё, за шанс стать ее душой.
Мне пятнадцать минуло годов.
Но жизнь немыслима без нее родной.
Жизнь жертвуешь, смерть призываешь,
Принимаешь доброе, вкушаешь зло.
Будущее мечтательно сочиняешь.
Для чего?
Не живешь, но проживаешь.
Страдаешь, но усмири поэт свой пыл.
Раскаленное перо пускай чуточку остынет.
Я мало время наше чтил.
Но когда плоть мою душа покинет,
Арина, ты будешь знать, что я любил,
Ты запомнишь мой вдох, мое движенье, взор.
Покинет душа моя затвор.
Но вот страницы отворены, развеян ваш укор.
Вкусите горечь пчелиных сот.
И помните, сердце истинно, всё остальное вздор.
Бронзовый отлив чернеет медью,
Осень сбросила все платья кружевные.
Питаясь влагой дождя и снега снедью.
Стонут деревья растрепанные, нагие.
Смертный одр станет последнюю постелью.
Осень вечная прими меня в объятья.
Успокой поэта вечным сном.
Вышивай узорами листвы платья
Музе моей, укрепи обетом
И смой дождем любовные ненастья
Злосчастных предубеждений.
Алый цвет покрыл прелесть ее волос.
Осенний мягкий тон свершений.
Глаза морские, а губы цвет плодов.
В танец соблазнений
Поэта не влекут, не вдохновляют.
Юность пора безумств.
Шрамы имя милой обозначают.
Дабы помнить, и иных беспутств
Хватало, критики их обозревают.
Сердце ныло напрасно.
Тоску навевал прозорливый дождь.
Со мною плакал он злосчастно.
Осени он наместник и вождь.
Я вопрошал у него: “Ужели всё напрасно?”
Солнце скрылось за облаками, но лик
Арины светел для меня, как и прежде.
Ее хранитель лучезарный архистратиг
Преграждает мне путь в Эдем, невежде.
Но в Арине я разглядел того рая блик.
Любовь лишь миг, когда сражен мгновенно.
Я жизнь познал в ее очах, Бога в ее душе.
Сонмы духов ликующих победно
Невиновного судят в любовной ворожбе.
Но их пенье не враждебно.
Жизнь новая для поэта началась.
Я обрел любовь и творческие муки.
История, которая трагедией звалась
С рожденья, отныне в красках мои руки.
За перо моя десница встревоженно бралась,
Пытаясь описать, что описать нельзя.
Особенно словами столь малого юнца.
Бессмертье коего стезя
Бесславного творца.
Тогда как Арина покой нежданно обретя.
Нежнейшее невинное созиданье.
Томила ожиданием меня, сидела иногда
Рядом, а вокруг одногруппников собранье.
И ворон Эдгара словно кличет мне – никогда.
Тебе не быть кумиром ее сознанья.
Оставь надежду – для меня Данте начертал.
Но я мечтал, созерцая изгибы губ ее.
Будто при разговоре кто-то разделеньем покарал.
Расходились, сжимались, будто свое
Отраженье лучшее видел в милой, взирал
На красоту, которой и я наделен с рожденья.
Образ всемогущий позвольте запечатлеть.
Волос локонов ее чудное сплетенье,
Заставляло сердце замереть.
Раскинулись по спине они без разоренья.
Творец, не уступают ангелам они Твоим.
Но превосходит всякое творенье.
Величьем превосходным я судим,
Создавая достойнейшее моленье.
Вся Вселенная лишь нам двоим.
Созвездья и планеты, солнце, шар земной.
Воздух для дыханья, вода и пища для питанья.
Всё без тебя умрет, поэтому вечно будь со мной.
Оживай на страницах этого писанья.
Осень засыпая, посыпь белою золой
Наше прошлое, что давно ушло.
Мудрецы поют – живи сегодняшним днем.
Но я живу днем прошлым, всё прошло.
Мне радостно, мне бы стать резцом.
Дабы память высечь, что сердце жгло
Воспоминанье – взор девы, великий взор!
Которого я недостоин был.
Вышвырнула меня словно ненужный сор.
Чем больше нелюбви, тем горячее пыл
Поэта, там, где была росинка, ныне вырос бор.
Она миру явленье божества,
Что нужно вам еще, какие вам еще знаменья?
Но каюсь я в злодействе воровства.
Ибо я взор ее посмел украсть, миг ее зренья.
Насладился светом глаз ее, она не черства.
Выразить я не могу, то святое восхищенье.
Смерть принять я был готов тогда.
Ибо судьба кляла воспрещенье.
Арина – вот имя древа, запретного плода.
Последствия я ведал, уповал на всепрощенье.
Просил у Бога я – для чего дарован мне девы взгляд?
Одобрительные слова, она сидела со мною рядом.
Дабы насладиться раем, и низвергнуться в ад
Жестокости несправедливости, я изгнан ее взглядом.
Им всё началось, им и окончится, унынья ядом.
Потерял я смысл жить, учеба и служенье – пусты.
Общество – толпа, земля лишь прах.
Только сердца воистину честны.
Дева – моей жизни крах.
Искривлены мои персты.
Я мчусь к ней на всех порах.
К Арине, девственнице своей.
Любовью осенней, но она
Сделала меня сильней.
Затем силу отобрала.
Весь умер мир, он остался в ней.
Душа моя в ней, тело мое ей безразлично.
Ибо оно слабостью безгранично, но
Дух взывал ко мне, балладу зычно
Я звал его – мое оно.
Непривычно.
Рождение поэта, осенью крещенный,
Бремя тяжкое его – любить, не быть любимым.
Изгнанный людьми, духами плененный.
Я слабости выучился, стал всесильным.
Гений кротостью стесненный.
Вырывается из груди безумие любви.
Чернильница наполняется сердечной влагой.
И пишу в тысячный раз – полюби…
Арине те листки бросаю усталой лапой.
А та не замечает, как стихи, омытые в крови
Валяются в пыли, перешагивает, далее ступает.
Поэт их с пола поднимает и, увы
Саму жизнь его она должно быть презирает.
И гаснет сердце, поэт либо живи, либо умри.
Пусть в старости своей дева о тебе вспоминает.
Когда поздно будет и сожаленья будут горьки.
Ведь сердце, на самом деле ты не бессмертно.
Как те на полуночном небе огоньки.
Что ж, лети, люби всем вопреки безмерно.
Ведь в полете гибнут мотыльки.
Осенью мы встретимся однажды.
Знакомство наше – счастливей не будет дня.
И жаль не быть счастливым дважды.
О как бы я хотел жить лишь тем днем, живя
Наслаждаясь секундной каждой, без жажды
Будущего, без прошлого, жить одним днем.
Да исполнится моя мечта, да сбудутся мои надежды.
Вот окончу о той осенней встрече песнь
И вернут меня мечты словно невинные невесты
И расчешут моей косы плетень.
О как бы хорошо остаться в блаженстве
Твоей души, мой порыв нескромен.
Таков мой рай, истоки благоденства.
Сегодня не умер я, но навеки сломлен.
Сердце обрело мытарство раболепства.
Я памятью возвращаюсь в тот день прекрасный.
Словно наяву созерцаю то, что осень заперла навеки
В замке сумрачном, где живет принц всевластный.
Сажусь на трон трухлявый, смежаю веки.
Слезы льются или то дождь страстный?
Я заклинанием запер все ворота, двери.
Принцесса с именем Арина.
Нарушь мое уединенье в вере.
В твоей слабости вся моя сила.
Вокруг так холодно, одиноко всюду люди.
Но тот осенний день балует страдальца теплотой.
Я буду жить лишь им (где судьи?)
Осанна! – я пою душой.
Осанна! – торжественно гремят орудья.
Осанна! – я с песнью этой
Воскресаю, шепча сердцем – Осанна…
Лирой играю скрипичной отогретой.
Пускай, она ничтожна, бесталанна.
Я ею заворожу весь мир, тою поэмой.
Ибо девы взор так еще никто не воспевал.
Все фотографии ее словно огарки тлеют.
Ты к Богу отойдешь, ведь Он тебя создал.
А я, любящий тебя, чьи глаза тускнеют.
Создам память вечную, я о том мечтал.
Господь прославляет тебя на небесах, мне позволь
На земле твой силуэт рифмами прославить.
Я принц всего лишь, поэзии я не король.
Вот памятник нерукотворный, не нужно ставить,
Не страшны ему время, пыль, иль моль.
Мои книги сохранят твой лик.
Ангельский извечный милый образ.
Я его воочию созерцал, а вам дарую блик
Той красоты, вам дарован лишь остов.
Дни слагают вашу жизнь, мою лишь миг
Взгляда ее вселенских глаз.
Не сомневайтесь, я помню их и ныне.
Правдив моей души рассказ.
В ваших руках книга подобная дочери, иль сыне,
Она дитя любви моей, серенада лиричных фраз.
Я их писал осыпаемый златой осени листвой.
В комнате стеная хворая болезнью лютой.
Осень замирала, ветром остужая хладною волной
Мои любовные порывы, я любовался музой,
Предо мною расступаются деревья, вот тропа.
Всё остается и всё куда-то исчезает.
Любовь ты феникс, так возрождайся из пепла.
Она оживает, порхает, вновь в пламени сгорает.
И всё по кругу, когда чуть окрепла
Купина пылает
Рождая Дух Святой
Властный над свершеньем.
Я благословлен стезей
Писанья, самоотреченьем.
От дев других я заслонен стеной.
Сверху лист осенний на меня упал.
Я сохраню его, он засохнет скоро.
Подобно мне, он жил, лежал.
Парил, порхал, высоко и невесомо.
На длань мою он упал.
И листку осеннему подобно я
На длани Господа прилягу, такой усталый.
В себе память и любовь храня,
Не избранный, не званный,
Но любящий, тебя любя.
2013г.
Трагедия любви нетленной
Люблю тебя я так сердечно.
Те чувства, та жизнь, длятся бесконечно.
Я знаю, вечно.
Прочтите сей упоительные вздохи сердца моего, если вознамерите нечаянно познать любовь мою, но если отлучены вы от чувств сердечных, то не изведать вам пространных путей любви моей.
I.
Знаменье утренней звезды – души величье,
Могущество любви, о духи, это снова вы
Омрачаете зрачки и внушаете Ее обличье,
В просторах дальней вышней вышины.
Начертав надгробно сию малую канцону на сердце своем, Созерцатель кроткий не опустошил кубок дум трепещущих, но более наполнился исполненными смущенного восторга образами. Облики священные являли собою достоверное великодушное блаженство, благое созерцание искр вращения планет любви праведной, не обличающей, но облекающей в достопочтенный силуэт благородный, но сопровождающий надеждой спасения и озарения спасительной благостью совершенного бытия Небесного.
Возвышен платонический любовник, обращенный сердцем к Деве обожествленной, невозможно сему мученику сердца предавать любовь на воплощение заботы, бескорыстного дозволения, деяния приличествующего счастью, ибо ведомо ему о Провиденье, как не внемлет оное мольбам сомневающимся, но пребудет с верующими, порою карает оных по нужде их, дабы приготовить место для больших достойнейших дарований. Посему Созерцатель кроткий отринут идеалом, поскольку многое он вознамерился постигнуть, ощутить недозволенное и восполнить неизгладимое, вспоминая незаслуженное соизволение. Сущность его, предвидя одр смертный, предвкушает благостное соитье с духовною любовью. Мир горний владеет разумом его, жадно поглощая нестерпимые потуги души мятежного духа. Вознамерился он припомнить многое дарование немыслимое, ниспосланное милостью Девы Любимой. Она, несведущая в трепете его, в его поклонении воздержанном, да ощутит те судороги естества от пыла любовного неприкосновенного, но невинным сердцем зримого.
Осмыслив, притяну волею невольную силы неизъяснимые, приму подобие поэтическое для восстановления памяти чувственной, прибегая к стихотворному изложению не ведая глубинных способностей рифм, но ведая о математическом построении слов и окончаний их, о напевности слога, не соблюдая табу потаенной откровенности чувств, начну ныне сначала. Однако уточню о достойности восприятия сего неизъяснимого вдоха жизнеподательной любви, в сих всплесках видений безвременных заключено земное мироощущение, порою чересчур чувственное, порою облаченное в священное таинство богопризванного священства, ибо любовь обновляет очи, ускоряет сердце и освещает душу. И ты Дева смиренная поминай не свои движенья, речи, но гласам воздыханий моих внимай. Внемли в музыку любви моей, молю, внемли.
II.
В рожденье осени под вихрем ветра зноя солнечной тоски
По лету, блажен тот день, блаженно первое виденье
Взгляда нареченного судьбой. Разрывая сердце на куски,
Я позади нее сидел, но любострастное стремленье
Лишь Деве было предано. Иные девы столь прелестны,
Не восхищали сердце, помимо той царицы духа.
Велено любовью – будьте честны.
В трепете седеющего пуха
Я блек в ее сиянье, стан изящный завораживал мое сознанье.
Талия ее словно создана для обхвата рук – запретный миг.
Длани стройны ее, волосы распущено являли очарованье
Ночи темной, но светел белизной Девы лик,
Как сей ангела зовут созданья Божьи? – сего не ведая, я полюбил
Всею сердца чистотой, всею юностью, всей душой.
Восхищенную любовь единым чувством пригласил.
Навечно – как живет душа, но вот погладила она себя рукой.
И благочестье сокрушило естество и саму сущность поколебало.
Верность во мне целомудрие зачало, Боже, как мала в изяществе ее десница,
Весь мир растворился чудотворно, всё будто исчезало.
Лишь образ девы завораживал меня, книги первая страница,
Она молчанием меня звала и движеньем каждым покоряла.
Вещаньем тайны оживляла, ослепленьем верила безмолвью.
Мне сердце жалобно, с блаженной болью простонало –
“Сломай ребро, дозволь любви приволью
Лишь раз увидеть образ милый, родись поэт бессонный и гонимый,
Люби или умри – у тебя отныне два пути!”
И выбрал путь я исповедимый.
Ведь семя той любви невинной вскорости должно взойти.
Но разум вторил мне – “Прекрасное потребует заслуг великих,
Репризы великих сочинений, о прекрасном сотни песнопений.
Не быть тебе в рядах безликих.
Но хватит ли у тебя смиренности терпений?
Страданья ждут тебя…мученья…”
Не смущали предсказанья те, внимая сердцу, той здравой мышце,
О, чудо благодатное, свершилось, имя Девы известно стало мне,
Вдохновенные черты ее лица, озарены в алмазном ситце.
Благословенный лик ее смирен и кроток словно Дух.
С замиранием восторга, чувства бередя
Смирись с любовью вечной возмущенья дух.
Твори – твоей жизни великая стезя.
Таков форзац истории жизни нашей, ибо мы вместе были свидетелями сего возмездия над жизнью младостной. Таким ясновидением виделось мне явления Девы, чье шествие сопровождалось как бы песнью ангелов, ибо силы небесные всюду сопровождали ее, окрылено вознося над землею. И поныне неподвластно слову то созерцание, величавость та несоразмерна слогу, а язык сердца сложен слишком, малопонятен для смертного. Удостоившись великой чести, склонился я духом пред Творцом и как бы пред Его творением прекрасным. Любовь в ту пору зажглась во мне подобно солнцу восходящему, после долгой зимы. Да не усомнитесь вы внимающие в историю любви моей, ибо она истинна, Дева жива, жить вечно будет – так Бог благоволил, я не перечу воле Его праведной, ибо более благ желаю ей. В сей прозаичной стихире (да будет вам известно, что поэзия не есть такт чувственный, но чувства, облаченные в образы) запечатлено видение, узнание имени Девы, там семечко любви посажено в сердце моем, а в конце повествуется о том, как обрел я тягу к восхвалению и сохранению чувств своих, ибо не смел публично огласить ей свои притязания душевные. (Не корите меня за частое обращение к верности моей, ибо пишу о ней не ради похвалы самому себе, а ради обращения к Любимой, дабы она обратила внимания свое на верного ей поклонника, но сама верность сопричастна любви, неотделима от нее, посему недостойна отдельного упоминания).
Сейчас, когда любовь моя к Деве сильна подобно гению, тем менее внимания она удостаивает меня, встреча в год, или и того меньше, то много по недостойности моей, мало по любви жаждущей излиться, любовь моя желает чувств любовной взаимности. Не выразить словами страдание мое, но попытаюсь я благонравно излиться словесами возвышенными.
III.
Здесь ожидание приговора сердца ее, сильно изнуряет меня притворным молчанием.
“Ответь – кто создал твое сердце? Кто?”
Поэт – ужель ты чересчур велик для сего царства,
Дева – твои мытарства,
Страданьем изнуряет ум твой, что есть чело.
Ей безразличен ты, вся жизнь твоя, твои творенья.
“Ее я возвеличу выше Неба, выше, выше!” –
Ты кричишь, окончив сотворенье.
Но достойна ли она сего – “Достойна, слышишь!”
Дивятся духи поэта долготерпенью.
Они занятые ленью шепчут – “Ты мученик любви безгрешной”.
А он подобно землетрясенью,
Гневно думает о Деве столь в выборе неспешной.
IV.
Не корите меня понапрасну, ибо отчаяние моё настолько велико и смерть столь близка, что духи злые неистово шепчут мне осужденья, оттого я, отчаявшись, прошу у Девы отказать мне, дабы разрешить мой спор внутренний, то будет как бы освобождение не от любви, но от бремени желаний неисполнимых.
Я, описывая наши отношения, ведаю – мы вместе будем на Небесах, а земное сей непонимание, земная разлука, будто испытание нам, преодолев которые, обрящем мы блаженство.
Но не ведаю, каким образом распорядится Бог нашими судьбами.
Гнев мой направлен на самого себя, потому что я не могу понравиться ей, хотя бы немного, не могу быть достойным хотя бы одного ее нежного дружеского слова.
V.
Во мне настолько величава любовь непреклонная, что воздержание моё весьма укрепляет дух, во мне нет мужской страсти, оттого отношения моё к девам возвышенно, как к созданиям непостижимым в красоте и в самом существовании их. Любое видение плоти девы в одеждах призывает меня в восторг душевный, волосы то, плечики, голос, движения, я испытываю радость мук, ибо восхищенье отвергает касанье, ведь каждодневно нахожусь средь дев и годами не прикасаюсь к ним, вот уже год четвертый. Целомудренно, ибо и помыслы мои чисты, но и не помыслить злое о красоте такой, ведь истинная красота всегда невинна. Для юности то весьма жестоко, плоть не требует услад телесных, кои она не знает, но требует созерцанье, не секундное как по обыкновению, но более продолжительное, к примеру, не одна, но три секунды взора. Девы те не подозревают о чувствах моих, о том, как я безмолвно славлю Творца создавшего их, о том, как ласкаю их словами красивыми, о том, как начинает болеть сердце мое, после воздыханий трепетных о недостижимом.
Я ведаю, что вы не только смотрите на деву, но и прикасаетесь к ней, посему не поймете жизнь мою скромную, но ты, чей путь столь же кроток, прими от меня поклон, ибо ты есть истинный творец благостный созерцатель.
Частица образа Любимой заключена в каждой деве, цвет волос то или прическа в целостности, фигура или цвет глаз похожий, многое может стать предметом соотношений. Потому не корите меня строго, за чрезмерную привязанность к девам в строках сих. Любовь созерцательная к Деве зачастую распространяется и на других, ибо я видел в них Ее некоторые черты и посему воспевал их нежно.
Притом ведаю я о тонкой грани между восхищением безвинным и нравом похотливым, сей желание зрительное может стать привычным, а впоследствии может перерасти в страсть, посему лучше помалу довольствоваться прекрасным, как бы крупицами золота, дабы не прельщаться.
VI.
Любимая Дева поцеловала меня в щеку при окончании нашей третьей встречи, когда она ушла дальше служить на своем поприще, я остался один, плакал много, то стался плач радости великой, и от сокрушения неприкосновенности нашей.
В кротости она уста прижала на мгновенье
К щеке нецелованной моей – любви крещенье нежных губ.
Блаженство обрело моё сознанье, как древо сокрушает лесоруб.
Замерло мое дыханье, райское души стремленье.
Покой, умиротворенье, слезный плач, на щеке свеченье,
Тепло, сухая влага, девичья покорность пред судьбой.
И там где поседел лес волосяной
Невиданно губ благодарное сеченье.
Неощутимо чувственно касанье то, монарший поцелуй,
Ибо Она превыше всех, в Деве жизнь моя, мое рожденье.
Вечно вдохновенье, но жизнь земная яко трава растенье.
Напоследок загадай желанье и на свечи дыханием подуй.
О поцелуе я и не мечтал, о том мгновенье.
Бог мне даровал мечты невольной исполненье.
Ощущаю я и ныне на щеке касанье губ невинных.
Слезами робости любви моей омытых.
Она поцеловала щеку мою. Но что касается щеки моей, что течет по ней, лишь слезы, значит, вкусила Дева плач мой, все рыдания мои о ней.
VII.
Дева Любимая, не понимаешь ты – любовь мою, семь лет тому назад я полюбил тебя сердечно всею вечностью души своей, влекся к тебе насколько позволяла мне кротость, какие еще нужны изъяснения тебе. Как ты могла все эти семь лет жить без меня, не думать обо мне, не помнить обо мне. Ужель любовь моя столь слаба? Да познает мир – как ты терзала меня, но оправдает тебя мир, ибо не приемлет сей мир меня, я враг для него, да сокрушу я мир осветив живой образ твой глубинно незабвенный, подобно скульптуру отсеку всё лишнее суетное, и явлю миру сему святость твою непорочную, ибо Господь создал тебя оным образом пресветлым. Склонится мир перед величием твоим, возблагодарит мир Творца создавшего тебя и ниспровергнет прославившего тебя. В том выразится любовь моя во всем могуществе ее. Да познает Дева насколько мало сердце мое, и насколько велико в биении любовном.
VIII.
Я не желал прикасаться к тебе, но ты поцеловала меня, будто сей деяние не есть таинство, но действо обыденное. Печально мне осознавать, что не вернуть ту неприкосновенность, когда я не ведал какова плоть твоя на ощупь, а ты не знала меня, мы были будто духи бестелесные в эфире сотворенные. Дева украла у меня благодатное состояние плоти. Святой образ обрел плоть, когда Дева коснулась меня, отныне я как бы чувствую запредельную вину, ощущаю предательство своего идеала. Я незаслуженно получивший сей многозначительное касание, ощущаю себя недостойным той награды. Как мне быть теперь? Думала ли ты о том, прежде чем коснуться меня? Как мне жить теперь? Ужели ты возжелала разрушить платоническое соитье душ наших? Я много страдаю оттого, ибо я не в силах вернуть обратно то духовное созерцание тебя, ибо ведомо мне ныне губ твоих касанье, оно является предметом дара, на который не могу ответить я, не смею совершить нечто подобное величественное. Лишь шедевр души моей и рук моих, возможно покроет тенью позор ничтожности моей, пред сим актом высшей физической добродетели.
Я четыре года с девятнадцати годов не прикасаюсь к девам, поэтому твой Дева поцелуй единственное девичье касание до меня на сей день, вот какова моя верность тебе, неоценимая и смиренная.
IX.
Много сокрушения сердечного она явила мне. Вот малый облик страданий сих.
