Евгений Александрович Козлов
Платоника и Плутос
Лифостротон
Любовь живет вечно.
Обрамлен венцом златых волос
Прекрасный лик – покой дарящий гений,
Несравненный идеал – гроза томлений,
Восторгом непогрешимым в сердце розою возрос.
Порок исторг, оставив лишь стесненье,
Отпечатком уст потревожу девы дланей белизну.
Смирив усладой очи, взором пламенным скользну.
О солнце, меркнет светоч твой в ее свеченье.
Осенен сводом храма ее чарующей души.
Словно серафим святой укрывает платьем стан
Пленительный в изгибах – тот облик томный не осквернит изъян
Любви моей, я полон чувств, до дна меня ты осуши.
Глас девы усмиряющий стенанья тайности безумств.
Милосердный жест ее полон влаги соли слез.
Янтарь прозрачный с силой алчной алых гроз.
Громадой туч с избытком жестокосердных буйств,
Ударит в грудь, пав на колени поэт молит о прощенье.
Затихает сердце, плачем дождь барабанит где-то. Это
Стенает криком, живя лишь мигом, в ответ смеется эхо,
Душа и сердце начали безрадостное мщенье.
Деву любящий, оставь надежду, отринь языческую веру.
Ибо она для поэта рождена, дочь фортуны.
Мирозданье – нецелованные девственные губы.
Тот вкус соблазна позволителен лишь ветру.
Стать воздухом поэт желал, дабы обнять впервые ту,
Невинно дуновеньем, изображая пустоту быть духом плотным.
Вездесущим, стать влажным явленьем непогодным.
Росою утренней у кромки озерца лаская икр красоту.
Листком сухим к ногам живым я упаду.
Пылинкой на реснице, усну, веком девы чуть укрывшись.
Ручьем прохладным, восславлю, чуть умывшись.
Цветком к носику прильну, покинув затхлую гряду.
Блаженствуй дева, а я тебя почту, придя к возлюбленной могиле.
Но почему – взмолюсь – Я живу, а она погребена, ее душа
Вознесена на Небеса. А я, не тороплюсь туда,
К Богу, кому о спасении молил, прося о силе.
Услышь стихиры, тебе одной я посвящаю не тлеющие книги.
Спи сном безмолвным, безмятежным в царствии ночном.
В обители пресветлой, о благодати я пишу, о том,
О втором рожденье, где жизни белеющие бреги.
Я помню всё и не забуду ничего, я вечно помнить буду,
О деве непостижимой чистоты, спросишь – Кто? и я отвечу – Ты!
Творила образ незабвенный красоты усталая душа моя, мои персты.
Перебирали воспоминаний недремлющую груду.
Памятник воздвигну – скорбящий ангел в смирении благом.
Из мраморных глазниц сочатся слезы в знак прощенья.
Длани ангела к небесам воздеты – символ умиленья.
В тиши слышны моленья, неугасимые грабителем врагом.
Здесь плоть покоится, касанье к той наготе я чтил грехом.
О это место, судьбы человеческой закон, место памяти убогой.
Всё минуло, воспоминания поросли добром, не злобой.
Здесь крест простой высится флагом иль гербом.
Но не грешно к душе душой кротко прикоснуться.
Вот мысль моя, мои картинные виденья, вот слух и зренье.
Унынье гаснет, наступает озаренье.
Но если жизнь есть сон, то позволь очнуться.
Позволь мне рядом лечь, позволь дух от мира бесстрастием отсечь.
Но светом солнечным ты вновь безумье озаряешь.
Поёшь – Живи и помни – и тем поэта верою смиряешь.
И за собой не меня увлечь мечтаешь.
Любовь – мертвец бессмертный не питаемый, гонимый.
Эдем сердечный тот сторожат украдкой херувимы.
Иссохли житницы, но плодоносят нивы.
Душа там любит ночевать, ладанку храня, образок любимый.
Голоса утихли вездесущие химеры несбыточных надежд.
Верните время, вспять утерянное в любовной муке.
Мир исчезает, вновь оживает в последнем звуке.
Причитанья древ в наготе осенней, без одежд,
Зовут поэта в замок мрачный на холме из писем влажных.
Безответных, как и сердце девы, что томится в заключенье.
Оно свободы чувств боится, созидая предубежденье.
Ужель я не был из числа отважных?
И мы взрослели, но слез поток невольный не кончался.
За нас Бог распятый на кресте страдал, чего же радоваться ныне?
Восстанью, воскрешению из мертвых, будь счастлива отныне!
Грустишь поэт, что сердце не отдано любимой, за перо давно не брался.
Мечтал и в деве ощутить любовь, но взор ее холодно бездарен.
Ее ласка лишь учтивость, а для тебя амброзии божественные тайны.
Ее сердце молчанье избрало, ее глаза сухи, покойны.
А ты, мученик любви, твой путь пространен.
И даже малые мотыльки к сердцу взлетают.
Любовь – твое дитя, прикроет старческие веки.
Вспышка света – и ты влюблен навеки.
Они не знают, что за мгновенье радости жизнь теряют.
2012г.
Ариана
“Все плакали о ней.
Но Он сказал: не плачьте;
она не умерла, но спит”.
От Луки 8:52.
* * *
Нимб святости над главою воссияет,
И бледность изящества сменит красота.
Ложась невинно, над сновиденьем воспаряет,
И платьем подвенечным белым сокрыта девы нагота.
В застывшем лике отражается покой и тишина,
Смертью скорбной обагрена и святостью душа ее озарена.
Судьбой затворницей в сей юные года покорена,
Но для меня, лишь молчалива, лишь скромна.
Сомкнуты веки и уста, руки напоминают крест,
Дыханье затаилось, и сердце безмолвствует в пустоте груди.
Душа моя не блуждала средь тех блаженных мест,
И в воображении ее чистой и чарующей души.
Не касался, но взглядом единым упивался.
Но ныне вставши кротко у открытого гроба,
От слез потоков бурных печалью содрогался,
И на глазах, будто тумана пелена.
О Боже, милосердный, она была жива.
По тонким венам ее струилась кровь и дыханьем
Теплым сотрясала воздух… неужели умерла?
Проклят я сим горьким знаньем.
Восстань, об одном молю, ведь сей всего лишь сон,
Шутка удалась, так вставай, танцуй, с нами от души посмейся.
Но недвижима дева без движенья, утих ее последний стон.
Молись о нас, и за наши грехи пред Богом кайся.
Невинная душа, подобна ангелу, она чиста,
В Царство Небесное вознесена.
И описанью поэту неподвластна Арианы красота.
Оживлять очерствевшие сердца Всевышним благословлена.
* * *
Не дышит дева, но наши придыханья слышит.
Родные негодованьем пышут, на лик уединенный не взирают.
Творца я не виню, умерший жизнь вечную обрящет,
Забравши творенье прекрасное Свое, туда,
где свет божественный святые взыщут.
Мечтала и ее мечта не осуществлена, пока.
Старалась превозмочь штормы мира и забвенье сна,
В книгах находила утешенье, но печалила ее последняя строка,
Предречения эпитафии конца.
По земле ступала ее легкая нога, здесь рука коснулась до листка,
Глядела вдаль моего письма, сидела здесь, и на постели возлежала,
Головка покоилась вот тут, там упала капелька слеза,
Весною сидя у окна любви явление желала.
Улыбалась уголками рта, но веки прикрылись на века.
Не дождалась, не родилась еще в душе поэта песнь,
Покуда вторит ангелам глас отворяющий врата,
Где слышна благая весть.
Она сияла солнцем освещая облака,
Дарила счастье тем, кто одержим печалью лютой.
Ее нежности слова, словно целебная роса,
Омывала наши одинокие сердца любовной нотой.
* * *
Воображенье, но светел образ девы.
И нет в ней тьмы и нет скорбей разлуки.
Погребенье, в землю словно посевы,
И ветра дикого молчанья звуки.
Что остается мне, как не срезать цветы
И на могилке их оставить.
Дабы засохнув, отложил я писанья и холсты,
Поспешил букет новый приобрести, чтобы помнить и прославить.
Но лишь ты теплила во мне желанье жить,
Смыслом тусклы очи наполняла.
Научила сердцем пламенно творить,
Музой лиру вдохновляла.
* * *
Струится светоч по власам,
Дрожат ее ресницы.
Прикасаются устами к ее глазам,
Целуют лоб ее, ланиты.
Прощаются родные, они спокойны.
И тот, кто есть никто.
Последним я взгляну, тучи темны,
И вот, не осталось никого.
* * *
Поэт обожествляет ту, что его не знает.
Нет месту зависти и ропота на Бога.
Она была и есть, то помышленье усмиряет,
В душе играет голоса ее восьмая нота.
Взгляды ее дороже ваших поцелуев страстных,
Неслышное дыханье многословней воздыханья.
В глазах ее, в зеркалах прекрасных,
Сказочные миры в секунды мановенья, без осязанья
Прильну к душе ее своей душою,
И познаю мир, что больше мира.
Тогда, осеннею порою
Встретились поэт и его стихира.
Спи Ариана сладостно и спи недолго.
В Воскресенье обрящешь тело, что ныне потеряла.
Вместе не будем мы оттого мне горько, жалко.
Таинством венца нас церковь не связала.
Обречены по веленью мудрости судьбы,
Слагать легенды непостижимости любви.
Ее законы, кажется просты,
Бывши людьми,
Но мы, чудовище и ангел, сорняк и роза,
Неведома людская нам любовь, поэт иного рода,
Племени чужого, наш удел мгновенье,
И безответности любви нетленье.
Да будет так…
* * *
Они продолжат жить простившись,
Цветы цветут и плодоносят дерева,
Пастух пасет овец, утренней росой умывшись,
Пред началом дня хвалу Богу воздаст сперва.
Мир движется, Ариана спит.
Супругой верною не станет,
Детей счастливых не родит.
Не поверит и не обманет.
Слезы щек ее не окропят.
В монастырь пойдя, не наденет черный плат.
Во мне она живет, воспоминанья никогда не спят.
В тесноте души палат.
Помню трепетанье сердца от возвышенных речей.
Восхожденье солнца подобно души ее лучей.
Немыслимо представить жизнь без тех счастливых кратких дней,
В коих она никогда не была моей.
И усталость лишь во мне осталась.
Убеждать устал, что нераздельная любовь счастлива.
Прости, я устал страдать, одинокая душа не раз каралась
Унылыми слезами чувств порыва.
Ведь я люблю тебя, о том ты не узнала, сердце не взяла.
Опоздало здесь мое признанье, а там ты слишком занята,
С крылами ангела и аурой, что святости светла,
Услышь, молю, судьба предрешена…
* * *
Солнца тонкие сплетенья,
Отошла достойнейший венец творенья,
В празднества хлебов тайны преломленья,
Не вернулась из пределов сновиденья.
Несправедливостью всякий должен воспылать.
Но сей мир не нами сотворен и не нам решать,
О жизни и смерти толковать,
На свет и тьму мирозданье разделять.
Бледны губы ее должно быть холодны.
Строки бесславного поэта, кому они теперь нужны.
Забрала с собою все надежды и мечты.
Но со смертью не прекратятся мои обеты и посты.
Верность в этом грешном мире осуждена,
Мне вторили духи и ветра, книги и сама судьба,
“Уйди же прочь, червь ничтожный, та дева не твоя!”
Но вопреки, на сердце зиждя жар огня,
Избрал доселе трудный путь, удел раба и звонаря,
Недостойный Бога восхвалять, сомкнув уста,
В башню дверь десницей отворя,
Безмолвствуя, звоню во все колокола.
Ныне она столь близка, вот укрывает холмик осенняя листва.
Крест возвышается дубовый, она в земле недвижно спит.
До дня Страшного суда, а я, с обещанием вдовца,
Вечно любить одну, что за неверность укорит,
Ведь в дни разлуки помышлял и видел девы отраженье
В других, естество ее в них воображалось,
Иллюзии то были, страсти плотской наважденье,
Мечтательно теплотой тело озарялось.
Отныне возможно каждый день мне назначать свиданья,
Она рядом, слушает меня, цветы без стесненья принимает,
Внимает в строки моего писанья,
Лишь обо мне помышляет.
Безумец! Неужто смерть жизни стала краше.
Похоронил, дабы обрести, уже не зацвести.
Глупец! Вознамеривший любить в страхе,
Крест тот тебе не понести.
Но, вопреки, законам неба и людским.
Взваливши на спину, ползу под тяжестью любви,
Пустынью жаркой и дном морским,
Всюду борозда моя и слышен вопль страждущей души.
* * *
Писателя придадите вы забвенью,
Но ее не забудете вовек.
Восхищаете к добру ее стремленью,
А я предстану на суде последним, как последний низкий человек.
Видя свет ее благословенный,
Надежду обрету, любя Ариану лишь одну.
Некогда ничтожный, благоверный
Трепет в сердце хладное вручу.
И я уйду вслед за нею,
Влекомый чаяньем манящим.
Я верою и усомниться не посмею,
Претерпевши, мы славу вечную обрыщем.
* * *
Спи ангел мой небесный, покуда за тобою не прейду.
Не поседеют волосы твои, и внуков не прижмешь к груди.
Пусть не печалят потери те, утраты возвращу,
Встречусь еще не раз на земном твоем пути.
Взмокли длинны волосы мои от слез.
Который час прощаюсь с девой, застывши у гроба.
Доносится со всех сторон сонм укоров и угроз.
Они спешат похоронить, ожидая яства накрытого стола.
О Боже, она была жива!
Молила и любила, радовалась и грустила,
Рядышком со мной сидела и по имени звала.
Без сожаленья жизнь ту отпустила.
Прости меня, или ты уже простила?
* * *
Смерть тела есть мгновенье, души же умирают целый век,
Бессмертны, потому мы о близких вспоминаем.
Их задушевный смех и как стирали пыль с их усталых век.
В душах скорбных образ нетленный воскрешаем.
Не плачьте, они у Господа в раю.
Когда и я умру, издали на их блаженство воззрю.
Ее я там обязательно найду,
И о встрече у Господа, в который раз молебно вопрошу.
Свидевшись, в молчании взирать мы будем кротко.
Дальний путь длинною в жизнь… взгляд один – вот моя награда.
История наша прольется над вселенной звонко,
Почтут нас без празднеств и парада.
Велик пред Богом тот, кто любил,
Но для людей он лишь мечтаньем жил.
* * *
Выносить спешат ее из дерева постель.
Мертва она – кричали все.
Вопреки всему шептал создатель тысячи новелл –
Спит она, она во сне!
В мире сущности небесной в обителях святых,
Проснувшись, взгляд на землю простирает,
Но отворотясь, о мирах иных
Воспоминанье в ней тускло угасает.
Прошлым жить, иль настоящим,
Против или по теченью плыть,
В руках синицей дорожить или грезить журавлем манящим,
Смерть принять во мраке или в свете вечно жить?
Ответь мне на сей вопрос.
Для чего Садовнику столько роз?
* * *
Растворись в потоке мыслей бурных,
Возродись из пепла фениксу подобно,
Живи и не слушай речей моих безумных,
Возрыдай на могиле неизвестного утробно.
Бейся сердце что утихло, пламя жизни зажги, что погасло.
Позволь, верну, позволь любовью воскрешу.
Дух безутешен мой бесстрастно.
Лишь о возвращении прошу.
Господь, помилуй и прости.
Я знаю, слышишь, ведь Ты везде.
Снизойди,
Десницы распростри, верни сиянье далекой той звезде.
У гроба любимой я стою, в землю отпустить деву не даю.
Отверженный, лишь Тебя единого молю.
В смерти Арианы лишь себя виню.
Так отдай ей жизнь мою!
Дыханье, кровь и сердца стук,
Забери, то будет мой единственный достойный ей подарок,
Сниму промокший от излияний глаз сюртук.
Напомнят обо мне лишь письма, без адресов и марок.
Я ее люблю, Господи, Ты ведаешь, Ты знаешь.
Вот предназначенье, жить ради жизни и умереть ради жизни.
Ты милуешь и призываешь.
В очах ее прекрасных мир потерянной моей отчизны.
Пускай я не огласил нежных слов поэмы сей,
Пускай прикосновеньем не затронул ее тело,
Пускай не утонул в морях ее очей,
Пускай жил кротко и несмело.
Прошу, Господи, даруй Ариане жизнь мою.
Ведь я ее люблю.
* * *
Мгновенье, прогремело провиденье.
И вот, в гробе юноша лежит,
В лике его мир и успокоенье.
А рядом девушка со свечой в руках стоит.
Кто он таков? Не ведает она. Простор.
Близ дуба векового крест без надписей деву необъяснимостью манит.
Ариана, вновь живая, цветы возложит на таинственный бугор,
Где ее спаситель спит.
Жизнь его ныне в хрупкой девушке горит.
* * *
Слетелись духи и воссели на ветвях,
Рукопись прощальную собрали по листкам,
Молились, дабы обрел он рай на небесах.
И пенье их разлеталось по всем долинам и горам.
Помни Ариана свой краткий сон.
Помни поэта, что покоится у дуба крон.
Любовью своею он был спасен,
Ведь с твоею смертью жизнь его обрела бы мрачный тон.
Ныне, не трать напрасно отмеренные дни,
Творца люби, и творения Его люби.
Мы встретимся однажды как две бессмертные души.
Живи.
Апрель-май 2011г.
Ода векового древа
Арине моей любимой девушке.
Спи поэт бесславный, с болью в сердце окаянной.
Возвысь поэт бесславный, Любимую поэмой величавой.
Господь Божественный Творец распростер десницу,
Отверз благоухания эфира и сотворил творенье.
То души были две, вскоре заключил во плоть – темницу.
Стремились те души соединиться во спасенье.
Благотворитель лучезарные глаза понурив,
Предрек несовместимость сей материй.
Во внешности они не будут схожи, но успокоив
Душ соединенье, прочел мыслей бури устремлений
И оказалось что и жизни их довольно одиноки.
Спустятся на землю в разные года.
Но равны их жизней сроки.
Пространными виделись Творцу яркая и блеклая душа.
Так почему они вместе быть желают тесно.
А более тусклый огонек летит к другой.
Та лампада будет дева, а второй будет некто.
Тело его станется мужским (как у Адама), а душа тоской
Скитаться предпочтет, и лишь в душе родной покой он обретет.
Две половинки целого и друг друга дополняют.
У девы красота и ум, у безымянного чувства кои он излет
Без таланта, лишь искренностью неподдельной его стихи заблистают.
Судьба их разлукой покарает, умерев – тогда лишь друг друга повстречают.
Они станутся памятниками любви не убиенной.
В Раю без сравненья парой несравненной.
Непогрешимо догмой станут заповедной.
Символом любви и верности, сложат в поэзии несметности
Их имена в единую легенду без конца.
И люди не усомнятся в сей саги честности.
Но иное видение постигло размышление Творца.
Поэт умрет, оставив рукопись своей души.
Ведь он любил, и сердце его рвалось на куски,
Спешил любить так и не научившись жить.
В ничтожестве своем ныне прозябает скромно,
Но в творении излагает по-королевски гордо.
Умрет поэт, пред исходом в очах воссияет лик Любимой.
И с надеждой сократится тот миг постыдный.
Обретет он Жизнь, распрощавшись с жизнью мнимой.
Господь Непостижимый
Дуновением вселил души в новорожденных младостью детей,
Еще тогда, когда клеточкой во чреве матери они недавно были.
Душу с телом – духом Он скрепил крепче всех цепей.
Затем пятнадцать лет в одиночестве они без дружбы жили.
Но юный взгляд и воспоминанья счастьем встречи повенчали.
Таинство свершилось до сотворения миров и после окончания времен
Когда гонением любовные честные союзы повергали.
С их глав не сняли царственных корон.
Истинный поэт без возраста и не имеет пола,
Чуждо общество ему, чужды наслажденья и разгул.
Его озаряет уединенье как первая ступень гения престола.
Царств несметных из книг ветхих почерпнул.
Мысли многих, но отворяет миру лишь свои.
Слывет посему изгоем, старцем без морщин и седины.
Стольких изречений в столь юные лета чернила сберегли.
Жаль молодость ночи романтической сродни.
Просветлеет и мудрость постучит с восходом солнца.
Но не проснулся поэт бесславный и старцем был с малых лет.
Он взирал на жизни ваши, смотря из неясного оконца,
Мечтая уподобиться вам хотя бы на секунду (стать героем оперетт)
Жадно внимал звуку поцелуя и шепоту ваших влюбленных уст.
Сладко романтизм в душе слагая.
Но не познал ни поцелуя, ни шепота, ни счастья ответных чувств.
Страдая, жил воображеньем сочиняя.
Слушал, как капели играют на свирели.
Дирижер весна оркестр природы увлекает
Движеньем рук и бубенцами зазвенели
Солнца первые лучи, бисером рассыпают
По окнам огоньки, по витринам, по бульварам светлым паром
И на личиках младых людей.
Одинокая зима ушла, завидуя тем парам
Кои влюбленностью краснеют, забывая разлучницу метель.
Поэт из комнаты своей внимает возрожденью.
Не ревнуя, но с досадой сожалея
О жизни покинувшей его без знака предупрежденья.
Холст загрунтует и напишет маслом осень, чуть робея.
Дорожка в парке устлана коврами
Листьев спелых пожелтевшей красноты.
Дерева натурщицы обнажили наготу прикрыв ветвями,
Стройны в обрезе поблекшей хвои красоты.
А птицы улетели в теплые края.
Скамейка, а на ней дева в белом платье.
Невеста в томленье ожиданья жениха, тая
Секрет о его пристанище и о вечном счастье.
Пейзаж сей тусклый в красках и тонах
Во светлых, поместит вместо окна.
Исчезнут внезапно голоса весенних хороводов в деревнях.
И в тишине допишет он великую поэму безумного творца.
О чем она, ответят на вопрос юные сердца,
Любовь в коих живет с обручением венца.
Вот точку ставит, умиротворенье ощутил.
Каждой строчкой жил, каждая строфа жизнью дышала.
Все радости позабудутся однажды, память утратит много сил,
Но творенье сохранит то счастье, о котором лишь слыхала.
Душа поэта вдохновенно любовью чистой воспылала,
Сочиненье посвященное именует – “Ариана”.
Явится на зов влекущих слез степного дола.
Под листвою дуба там горюет дева одиноко.
На коленях пред крестом стоит по обыкновенью снова.
Полевые цветы сплетет в венок, опояшет их осока,
Посадит на холмик немного моха.
В жалости, в разлуке скорбного томленья.
Молчанье сохраняет, слыша пенье дуба.
В корнях коего покоится поэт в успенье усыпленья.
И дева ощутила духа приближенье кожей,
Его эфирное дыханье, его призрачно далекий голос.
Светлеет сразу на душе и мир кажется пригожей.
Дух примечает каждый опавший девы волос.
Такова трепетна его любовь и отношенье.
Читает ей поэму глаголя, в который раз призывно –
“Я жив Любимая, услышь мое творенье.
Почему же ты грустишь, ты молишься молебно,
Но я не умер, я здесь перед тобою,
Любуюсь твоею красотою словно единожды
Прозрев, вижу свеченье с теплотою,
Святость прикрас в плоти невинностью созиждя.
Я оказался прав, отныне случаются у нас свиданья.
Позволь, Любимая, тебе я немного почитаю.
Коснусь твоей души без осязанья.
И сердце мертвое вновь нежностью наполню”.
Ариана в мгновенье затрепетала чуть бледнея,
Незнакомца глас кроткий услыхала гонимый ветром.
К древу приблизилась вниманьем столбенея.
Подумала, что дуб ей письма шлет приветом,
Но вот она дыханье чье-то ощутила и зазвучала сердечная поэма.
Поэт, ласкал ее словами, сравнениями робко целовал.
Разум девы чудом подчинял, романтики посадил в ней семя,
Осыпая цветущими речами привиденьем обнимал.
Покрывшись мурашками хлада неизъяснимого, она,
Благодаря за жизнь, вперяла взор в невидимые поблекшие глаза,
Касаясь пальцами неосязаемого лица.
От ветхого проснувшись сна, отныне внимает лире день ото дня.
“Рай – твои глаза, душа – блаженство,
Прекрасней всякого созданья мирозданья.
Девственно чисто девы королевство.
Весною рождена для вдохновенья, ради созиданья
Высших помыслов во мне изгое одиноком.
Помнятся редкие те встречи, переплетенье взора.
Младость вспоминается лишь днями со звоном
Голоса любовных изъяснений с каплей вздора.
Я отдал жизнь тебе, не по любви, но ради
Любви своей, столь трогательной, столь несчастной.
Храню ее в душе поныне бестелесной, я не из небесной знати.
Я не ангел, но ангел ты, будучи святостью прекрасной.
Богиня – как Данте Алигьери некогда писал,
Человеком я благоговел и ныне духом трепетно бледностью краснею.
Видя несправедливость, грудью тяжело вздыхал.
Но отныне миниатюры вольности тебе одной я посвящаю.
Грустишь Любимая, но тебе ли горевать?
Ведь я не умер, радуйся, радуясь, живи в счастье.
Сейчас я лишь мечтаю твоею алмазною слезою стать,
Омыть глаза и по щеке скользнуть в пространстве
Кожи столь белоснежно нежной коснуться влажно губ
Чуть розовато бледных, и ты вкусишь меня.
Каплей влаги слезной напитаю лабиринты капилляров вен и труб,
Сольюсь с твоею кровью, стану я частью тебя.
В соитье платонической любви возлежанье душ
На ложе доброты, поэзии столь страстной чистоты,
Не осквернит нас пороков глушь.
Пускай слова мои пусты, они по-прежнему верны
Обету верности, обету девства и вечной той любви.
Я не стал мужчиной, поэт, как и художник во мне бесславен,
Безумцем меня всюду нарекали – творец изгнанный людьми.
Я не был человеком, казался им бесчеловечно странен,
И я молчал, когда желал кричать, правдив был, когда хотел солгать.
В мудрости желал простое осознать.
Но ничто не утаить, пред Богом все видны как на ладони.
Ползая, мечтал летать, порхая, мечтал упасть.
Миновали те лета, не рассветает боле, и не багровеют зори.
Только свет проводником влечет неведомой туманной далью.
Позволь не о прошлом, а безвременным созвучием весны пропеть не тая.
Пурпурные розы вьются по древам лиловой сетью иль вуалью,
Набухают лепестки, усиками игриво шевеля.
С радугой поспорят в цвете и нектаром сладкой снедью.
Труженики пчелы собирают гранулы жадного шмеля,
Он, невольно обронивши, от пресыщенья не воротится назад
К тем травянистым исполинам.
Лазурной стронциановой расцветкой манят насекомых в обширный град,
Где незабудки голубоглазые нимфетки служат гиацинтам,
Ромашка там гадает, оторвав листок с предреканьем – любит,
А более не решается гадать, одуванчик пламенно желтея
Позорно назван сорняком, но как детскостью своею очи нам голубит.
Иные поседели, дабы потомство старостью взрастить, облысев и почернея.
По сучьям древа забравшись на самую вершину,
Многообразие красот этюдов видно страннику с высот.
Бугристую кору обхватив руками, колит в спину
Ели ветвь или сосны иль лиственница поблизости растет.
Муравьи по стволу бегут вниз головой, обходя преграды,
Столь малы, но пальцы не кончают их марафон.
Здесь небо ближе и отраднее закаты,
В дерзких мазках исполняют завидной гаммы яркий тон.
Облачась в хитон, дышать привольно запахами пыльцы ветров.
Опыляя земли чудодейственной звездной пылью.
И мы рождаем вдохновенно детей малюток посреди цветов.
Пучеглазых с неизвестною судьбой и вольной жизнью.
Потомки воздадут добром, иль беспамятно забудут первые слова,
Что изрекли неумело их уста – “Мама, а после – Папа”,
Позабудут ли первое прикосновение руки наследники человеческого рода.
Материнские житейские желанья – служенье честнаго брака,
И отцовские заповеди духа об умеренности и о доброте душевной.
Кто жил до нас, родные или незнакомцы?
Иные обожествленные рождают десницей омертвевшей
Прекрасные в изяществе скульптуры кротцы,
Иль величественные амфитеатры готических соборов,
Картины маслом, темперой и акварелью.
