Евгений Александрович Козлов
Платоника и Плутос
Но прежде в душе творят душою вне материй суетных законов,
Творец ниспошлет замысел в наброске начертав пастелью,
Мозаик антураж, фресок барельеф, витражей препонов,
Ноты, рифмы, богатство красноречий.
Всё в душе людской искрит и огнищем полыхает.
Водопадами бурлит в палитре междометий,
И родив творенье, творец на время подобно солнцу угасает.
После себя мы оставим пыль и память.
Дети и творенья последуют вслед за нами.
Подлунный мир в умирающих глазах начнет размыто таять.
И над ростками, в земле мы станемся мудрыми корнями.
Сей великолепие живо по милости Твоей Создатель.
Провиденье, скрепляя узы жизни младости старенья,
Влечет в первосозданную страну, где путник созерцатель
В страхе опустит главу седую младенец с радостью веселья.
Вернется во вретище успокоительных услад.
Где души некогда творились, где света светлый океан.
Волнами облаками оживает небесный град.
Райский древний сад, где пасутся мирно лев и курчаво шерстяной баран,
Где ягненок с волком лижутся играясь.
Там нет вражды, там люди вкушают лишь плоды,
Там беспорочна нагота, с благодатию сливаясь,
Похоть покинула сердца, там все девы и юноши чисты.
Дивлюсь сей образами и исполняюсь трепетом томленья,
С дрожью волненья, мечтаю, тебе сей чудо показать.
Где ты лучшее Божье творенье без сравненья.
Одной тебе смею божества произволения поведать, тихо рассказать,
Ведь после себя я не оставил семя,
Кровь моя в человеке не живет, не зачались мною сын иль дочь.
Оставил на бумаге лишь буквенное тысячное племя,
Не осквернял я женщин, но иногда в мечтах был не прочь
Коснуться их волос, но отстранялся в двадцати летах старик безумец
до дыр стирая Библии ветхий переплет.
Молодость созиждит сентимент беспокойного романтизма
Драматизма, а старость управитель всякого трагизма ныне жнет
И сеет мудрованья пылкой юности школы классицизма.
Поэт творит и с каждой очередной строфой жизнь его течет,
Беднеет, времени всё меньше.
Исполненье предназначенья все ближе потому так самоуверенно спешит.
Покуда другие суетно радуются жизни в вине с развратами смешенье.
Поэт раскрывает правду веры вам, потому так мало спит.
Кратка жизнь его, без празднеств упокоится бесследно и бесславно.
Но к счастью у меня есть ты моя поклонница святая.
Талант кротости тебя пленит, щипая струны плавно
Твоей души, так слушай больше моя любовница непознанно родная.
Баллады певчих птиц сольются в гомоне перелетных стай.
Чириканье синиц, свист скворцов и воркованье голубей,
Павлинов зов грудной, и грач вспомнит пеньем май.
Вслед за теплом гостями станутся иных джунглей или степей.
Пересмешники, утки дикие и чайки, кукушки
Безмолвствуют, ведь мой срок давным-давно истек.
И на вершине древа расправив руки, вылечу ядром из пушки,
Как в цирке в высь взметнусь, словно облачной конек.
Пегас мне крыльями укажет путь окончанья лета.
Природу клонит в сон, когда тело без движенья душа бережливо сторожит.
Когда предстают за веками виденья, хвостатая комета.
Сквозь забвенье поэт очнется и новую идею на бумаге воплотит.
Именно в сей сакральные времена,
В угасанье жизни в правленье пышной красоты,
Осень вступает в законные права.
Словно дева постепенно снимает одежды до наготы,
Платья сложены на земле и она, нисколько не смущаясь,
Обнажает плоть дерев, но люди всё более спешат одеться.
Сочинители трепещут, осенней вольностью всецело покоряясь.
Собран урожай, рассол мудреный позволит овощам согреться,
Надолго сохранить питание и вкус.
Заготовлены варенья, компоты, славная та пища в пост,
Я помню ягод аромат, и пленительней тот груз
В корзинке, чем в руках, взбираясь на земляной помост,
Срываю гроздями и рассыпаю бисером.
Ведь духу не вкусить плоды земные страстно.
Спущусь с вершины, продолжив созерцанье призраком.
В лесу мне осень платье и наряды дефилирует так славно,
Лето имеет одно обличье, но осень актриса мне куда милей.
В сей дождливую таинственную пору я родился.
С горечью и болью для людей, но для Бога видимо отрадно и важней
Явленье человека, чем матери носившей меня под сердцем, где томился
Внутри ее я уже творил, мыслящей душой создавал сюжеты.
Этюды пальчиками по стене чертил, мечтая о карандаше.
Словами желал выразить любовь, сочиняя первые сонеты.
Но на свет явившись, видел мир, скомканный из папье-маше.
Мудрствовал я и потому сохранял молчанье,
Потому подолгу размышлял, стариком детство и юность провожал.
Вот о рожденье описанье.
Сожалею, Ариана, платонически любя тебя, я плоть твою не знал.
Потому, тело мое лежа в гробу, не продлит честнейший род ветвей родной,
Не зачнутся, не родятся наши дети, ты дева непорочная,
А я есть дух, но не святой.
Представляется порою в грезах девочка в синем платье робкая,
Наша дочь принцесса с пышными белокурыми кудрями.
С солнечными волосами как у тебя и душой творца как у отца.
Она листочки желтые срывает, чуть подует малыми ноздрями,
Прожилки дыханьем теплым проявит, с дуновеньем ветерка
Отправится парить осенняя листва.
Девочка смеется непосредственно по-детски шумно.
И мы радуемся вместе с нею, родители сего чудесного дитя.
Или у нас мог бы родиться сын наследник гордо.
На дереве почти сухом, доски, гвозди, молоток с собой беря,
Построит несуразный дом.
Помощь мы ему окажем в счастье единенья.
Однажды, на стройке задержавшись, застигнет мальчика буйный гром.
И молнии ниспошлют страхи оцепененья.
Зажжет свечу, по крыше забарабанит дождь.
Ветви меж досками тянутся зловеще.
Слышны шаги, мальчик, защищаясь, хватает гвоздь.
Дверь шалаша отворяется неспешно.
И лицо отца мокрое, но доброе взирает на него сквозь мглу.
Я гостем стану в жилище сына.
Истории поучительные рассказывать начну.
Затем вернемся мы в наш дом в угасанье стихии пыла.
Мальчика ты полотенцем оботрешь, согреешь,
Накормишь вкусно и колыбельную споешь пред ранним сном.
И когда дитя уснет, на лике мальчика отразится ангел.
Меня обнимешь ты, словно впервые, поцелуешь…
Мечтания мои словно корабли натыкаются на айсберг.
Ведь умер я, дабы ты жила, то прошлое
Укрывает осенняя листва, а душу кличут Небеса.
Слезы смоются дождем, сотрется унынье созвано пришлое,
Изгладятся пороки на челе, их сметает дворника метла, или жнеца,
В хладе и в жаре, в цвете и в тусклости остынет осень.
С пасмурным нутром поэта в меланхолии аскета,
Вдохновляется мгновеньем наивно невесомо, весьма и очень,
Мигом счастья, грусти, мигом жизни – судьба всякого поэта.
Любовь же не мгновенье, но вечность.
Во главе стола кормит с ложечки свое озаренное одаренное дитя.
Оправдывая его упрямство и беспечность.
Любовь и старика пожалеет нежно, за щеку воспоминаньем теребя.
Но сколько страданий испытать влюбленному дано?
Ах, Ариана, с немою лаской, с таинственной любовью,
Терзала сердце мне молчаньем ты, совсем недавно, иль уже давно.
Взглядом я вопрошал ответ на зов любовный омытый скорбью.
Но словно ангел на капелле, словно на моем надгробном камне,
Пленяла красотою, но отвергала прямотой тихих чувств,
Холодностью взгляда, не состоял я в длинном списке кавалеров плане,
Вот умер я, изошел из мира, творец парадоксов и искусств.
И ты, Любимая, оставила первые свиданья, все вниманья ухажеров,
Спешишь поблагодарить того, кого совсем не знаешь.
Букет цветов мне покупаешь в знак польщенья без укоров.
Или в тебе жизнь моя животворящая влечет и покоряешь
Стремленьем к телу, что погребено в твоем гробу.
Не оживишь, прошу – живи нынешним, а не прошлым.
Поцелуй даруй избраннику верному тому,
Достойному дарованию сему, прикосновеньем беспорочным.
Но духом я коснусь тебя с помощью письма.
Есть дети у меня, что живут в конверте.
В доме, где я когда-то жил, не ведая календаря перемены числа.
Составил я предсмертно завещанье, песнь в оперном концерте,
Громогласно буквами шрифтами оглашу состоянье дел,
Имущество и всякое праздное творенье – то всё пустое,
Ибо их постигнет тленье, таков финал грешных тел.
Однако жизнь моя в тебе – подарок, житие второе.
Жизнь Небесная изначальна, где смерти нет, как и нет разлуки.
Но прежде, позволь мне продолжить тебе образов духовных песнь”.
Ариана затаясь, внимала, слушая невиданно невидимые звуки,
Призрак ей шептал о временах, о жизни, смерти, о любви.
И дуба векового шелест аккомпанировал секрета действу,
В скромности она молчала, усмиряя крик души,
О несправедливости, божеств лицедейству.
Вот дыханье на волосах ощутила и трепет испытала.
“Я умер, а ты сталась вновь жива.
Ведь я любил, люблю и ныне, но ты, еще так сильно не любила.
Ведь я все замыслы сотворил, не осталось чистого листа или холста.
Ведь я себе поклялся, что не увижу твою, Ариана, смерть.
Поклялся жажду жизни претерпеть,
Дабы жертвуя собою, умереть”.
Ариана вздрогнула, своим думам трепетно стыдясь.
Провиденью всецело покоряясь улыбку сотворила неумело,
Ямочки на щеках ее проснулись не таясь.
Сомненья закрались в ней нотами протеста,
Ведь больно осознавать потерю.
В душе ее покой не находит места.
Так часто думала она о смерти, узрела сумрачную аллею,
Но поэт бесславный вторил ей о жизни и о любви.
Крупными мазками рисовал пейзажи.
И вот, Ариана, к дубу щекой прижалась под чарами тоски,
Складки платья белого раскинулись, по траве вытворяя странные пассажи,
Вырез лифа робко скромен, а обнаженье плеч волосы скрывали.
Творенье Божье идеальное, образ Божий украшали кружева,
Ленты и оборки, но женственность одежды не затмевали,
В ней ангельских красот, то словно аура, иль ворожба,
Ножки малые туфельками оплетены.
Ручки милые ее открыты лодочками ласк,
Пальчики тонки, словно хрустально они хрупки,
Особенно мизинчик настолько бережливо мал,
Что и созерцаньем возможно сломать столь нежное созданье,
Кожа рук ее бела, розоваты ноготки
Полумесяцами чуть выступают, я приближу зренье в изученье,
И увижу поры, линии, узоры и крохотные волоски.
Я запах ощущаю фиалкового мыла иль то врожденный девы аромат.
Представлю, как ее рука коснется по-матерински до моего лица.
Утешит приятностью блаженства в усилении стократ
Довольств сонных нег в прикосновенье до мрамора резца.
Лик, блистательно гарцует и чарует гармонией фактур.
Велики ее глаза, потому доверие внушают только,
Цвета волны морской в изящных векторах структур,
Гамм, тонов, полутонов, в цветности не уступают бойко
Небесам, в пышной грации ресниц
Черным контуром опоясаны слегка.
В них бесконечная доброта, нет ничего дороже тех очей зениц.
Бровки дугами, носик строен как у голубка.
А уста столь страстны, но столь невинны.
Я и ныне поражен шедевром неподражаемого Творца.
Любовь питаю я, и с Богом наши чувства к тебе равны взаимны.
Будучи Его пером облезлым, не ведающего в творении конца.
Лишь восхищенье, сердечное томленье,
Испытаю вновь, завидев образ твой в красотах мирозданья.
Для сохранения души твоей я возношу сие моленье.
Мне неподвластны описанья умильно идеального созданья”.
У Арианы щечки покраснели, в смущении она поникла,
Духа речь ее пленила.
“Ужели замечаю я один (та мысль не постыдна)
Трепетанье твоих ресниц, как кожи гладь остыла,
И розовощекость бледным тоном выдает в Ариане скромность.
Любил я спать, будучи живым, предаться покою грез.
Ибо во сне являлась ты ко мне, минуя томность.
В объятья там я заключал тебя и просыпался от боли слез.
Не бывать тому, горестно вторила реальность.
Я жил юной жизнью сердцем пламенно любя.
Но вокруг любви не видел, любовь – сакральность.
Я видел, как люди любят деву, но не одну, а многих, не щадя
Чувств, они порок нарекли блаженством,
А блаженство бесстрастно непорочное почитали за порок.
Словно перчатки дев они меняли, оправдываясь несовершенством,
Гнушаясь укоренья, истекал их отношений срок,
Будучи корыстными, они, спешили лучше приобрести вещицу.
Это реальность? – тогда я в ней не желаю жить.
Где юная любовь одна и на всю оставшуюся жизнь?
Неужели я один в пятнадцати летах посмел истинно истово любить.
Потому я часто умереть мечтал, жизнь уходила вкривь,
Мир такой, где я люблю, но нелюбим, где они не любят, но любимы.
Романтик, ужели я последний?
Потому любил я сновиденья, где мы счастливы и живы.
Окромя любви, там нет иных прогрессов устремлений.
Но ныне Небеса мое безвременное пространство.
На крыльях поэзии к тебе спускаюсь,
Позабыв коварство и жеманство,
Продолжу осеннего дождя питательную песнь.
Как и людей ушедших, листьев падших видением не счесть.
Видятся златые россыпи монет,
А ветер подобен дыханью сторожа дракона.
“…Очей очарованье” – мне вспоминается поэт.
В юности познавший славу и бич закона.
Плачет родившая утроба возле сыновья гроба.
Рвутся орудий залпы, иль это раскаты грома.
Молнии в сверканье посылают страх озноба.
Венец творенья тебе ли страшиться природы шторма.
Творец всего творенья не попустит омертвенья
В обилье красок, в вальсе муз
И в вихре поползновенья.
Деревья скинут листву, словно тяжкий груз,
Первый снег их инеем покроет.
Скроется нагота и воссияет целомудренно наивно белизна.
Наступает морозная зима, что землю успокоит.
Венчания пора в платье белом невеста непознанно чиста,
Или жених в девстве бережлив и скромен,
В празднестве отметят обрученье.
В сугробах вышних и в снежинках риса.
Зима – венчанье юных душ олицетворенье.
Горы виднеются вдали, там над вершиной мыса
Остов Ноева Ковчега заточен в снегах.
Иль Прометей там скован даритель запретного огня.
Ах, Ариана, для чего ты являешься сюда в слезах
Под дуб, воскрешая прошлое в памяти своей и я
Раньше встречи срока льну к душе твоей речами.
Любимая – живи, об одном лишь заклинаю.
Не жалей мертвых, жалей живых добрыми делами.
Мучает тебя вопрос, о том я ведаю, я знаю.
Вторую книгу, том второй я начертал пером,
Скучна жизнь моя, не было у меня свиданий, и не состоял я в паре.
Не созерцал заграничные города и храмы.
Но сколько чувств и впечатлений (подобных каре)
О неловком взгляде, о пылинки кусочка кожи на реснице дамы,
Сколько внутри восторга и столько же утрат.
Роман написан, любовный скромный наш роман.
Невзирая на торжество рассвета, я жду старости закат.
Там смерть близка, иль смерти вовсе нет, смерть – обман
Ее придумали для устрашения непоседливых детей.
И черно-белыми тонами Вселенной варьете
Вращения по кругу без изыскательных затей,
Люди в хохоте и в плясках в дыму бессонных кабаре
Бессмысленно пропивают жизнь в трущобах табака,
“Осанна” – редко слышится в низинах кабака, чаще брань.
Ариана, живи не сим беспутством, но будь святости верна.
Облекись в одежды правды и сними гнилую рвань,
Сердцем внимай в учение Бога Христа.
Минет зима, оттает прах.
Хлынут ручьи, и дети весело запустят по рекам корабли
Надежды, веры и любви, минуя страх
Обиды, скорби, воспрянем духом в играх детворы,
Ведь горит трава сухая, поэт сжигает неудачные стихи,
И над пеплом прорастут цветы, мать и мачехи желтки,
Набухнут почки зародыши листки мохнатые пучки,
В возрожденье природы виден Бог в пробужденье красоты
Столь по-девичьи наивной.
Великое слагается из привычной простоты,
Меж пеньем певчих птиц, пополняя мир музыкой призывной,
Сердца наполним теплотой весенней радости чудес.
Звонкая прозрачная река проснулась,
Прояснилось небо, и очнулся мрачный лес.
И любовь под слоем пыли встрепенулась.
Сожалею, о том, что мы не были вдвоем наедине,
В ту мечтаний пору в сказаньях ангельского бденья,
Я не гулял с тобой по парку, держа твою руку в своей руке.
В мае день твоего рожденья,
Числа двадцать шестого тот благовестный день я с трепетом встречаю.
Я пред Богом преклоняюсь в знак почтенья.
Верю в Творца, ибо Он сотворил тебя, обильно растачаю
Хвалы и за покой твоей души моленья.
“Готов я быть всю жизнь земную с тобой в разлуке,
Дабы вечность с тобою, Ариана, разделить”. –
Так я слагал в себе мечту о милой деве моей подруге.
Но Господь жизнь тебе вернул, так я возле гроба посмел молить.
Благоухает травами весна, и ты на крыльях воспари.
Живи, и никогда не умирай.
Дары словесные любви моей прими.
Поэта любившего тебя никогда не забывай”.
Просияла Ариана, надежды замерцал в ней огонек.
Дух казался ей столь близок, и в то же время недосягаемо высок.
Выслушав поэзии слова, она в смирении произнесла.
“Тогда умру и я, встречусь душою зримо в ясности с тобою.
Ведь я не знаю, кто ты мой спаситель, чья плоть легла
Вместо меня во гроб, позволь мне умереть и стать нам одной душою,
Чтобы отныне вместе быть”.
Нависла тишина, и дух пропел отчаянно плачем негодуя.
“Я образы описывал ради зарожденья желанья жить
В тебе, а не для смерти, моя душа и в письменах чаруя
Метафорами грез, соприкоснуться нам позволит, прислушайся к себе,
Ариана, любимая моя, тебе они посвящены.
В шкафу за столиком, в особняке, что высится там на холме,
Отыщешь успокоенье алчущим вопросам, на сердце кои заточены.
Мои рукописные листы сквозь призму любящей души,
Поведают о превратности истинности платонической любви.
Я создал целый мир, где существуем только я и ты.
Вечная душа поэта – ода жизни вот что это.
Когда обступают нимфы привлекая формами и полутонами,
Средь граций и красот, словно за столом царского обеда.
Изберу тебя, мою родную, своими страстными очами,
Их можно зажмурить, слыша многоголосье женских голосов,
Можно их ладонью заглушить и только сердце не остановить
Бьющегося вровень с твоим дыханьем – жизни зов,
Но с ответом позволь повременить.
Ибо рождает взгляд неуловимый сердцу всплеск
Нежностей, тому виной проказница весна.
В канкане посвежевших древ всколыхнет бурлеск,
Цветов калейдоскоп, улыбки, ночные расставанья у моста,
Полная луна лунатиков с постелей повелительно вздымает,
Словно по веленью колдовской руки, они считают звезды.
Тепло, сирень благоухает.
На небосводе куполе рдеют виноградные грозди,
Созревши, падают они в мечтателей умы в облике мечты.
Почему черны в ночное время небеса, а днем млеют синевой?
Почему от дождя мы создали зонты, но нет защиты от слезы?
И почему после тепла огня, мы довольствуемся золой.
Сгребаем сажу в погреба, где зима погребена,
Затворена в снега во дворцах изо льда стекла.
Ныне нас радует беспечная дева весна,
Не созрела, но расцвела.
Видишь дуб, под коим я духов историям внимал.
Сей древо корни прячет в матушке земле.
А ветви возвышает в небеса сферический астрал.
Также и я верен всю жизнь одной тебе.
Я не прикасался к девам, не знал я постель и поцелуй.
Свиданье сталось для меня загадкой сфинкса.
Встретив, полюбил тебя я взглядом, что в нерешимости понур,
За долю секунды, поместил любовь в заглавье жизни списка.
Еще тогда и поныне тебя обожествлял.
Молил я Господа о жизни продолжительной твоей,
О здравии, о благополучье, о радостях Его я умолял,
О счастье, неистово шептал не жалея души своей.
“Передай ей, Господи, мое счастье, жизнь мою и мое здоровье”.
И Он внимал моим мольбам покорно.
Ведь искренность искрила малыми слезами, кратко, но привольно.
Я улыбался, ощущая исполненье, дары изымались благопристойно.
В единстве плоти и души, половинки всепоглощающей любви.
“Державной мыслью непоколебимой позволь страдания твои принять,
Болезни, скорби, осужденья, все кары и грехи.
Исход души вместо тебя в юности позволь познать”.
Повторяя чинно сей молитву благочинно,
Успокоительно немею склоненный на колени, касаясь лбом земли,
Смысл имеет жизнь моя и боле не постыдна.
И с надеждой о спасенье протекают Эвнои лета и Леты дни.
Прости, Ариана, многословность нынче мой порок.
Позволенный Всевышним срок почти истек.
Эфир влечет меня, я словно нищий подметающий порог
Господский тряпицами сукна пыльного чела.
Лимб обителью мне станет – думал, сокрушаясь, я.
Но, Ариана, возлюбившие не обретут покой райской неги сна,
Покуда не встретят душу родную – тайну раскрыл я ничесоже не тая,
Однажды вместе станем мы, райские врата отворятся любящим сердцам.
Только не плачь, ведь ощущаешь ты мое духовное дыханье.
Пойдем, оставим место захороненья, ключ к вратам
Дома моего послужит воспоминанье.
Там ты познаешь мои писанья столь нежные и вековые.
Познаешь имя поэта слывшего бесславным.
Следуй за мною, дева сердца моего, от смущения сгорая
словно пруты вымученно сухие.
Будь гостем столь ожидаемо нежданным”.
Ариана внимая песнопенью,
Духу возносила благодаренье, ее сердце трепыхалось
Отдавшись всецело покоренью.
Имя его узнать – в ней желанье возгоралось.
И не размышляя, последовала зову к скалистым берегам.
Прибрежный дол ветрено в озорстве ее платье теребил.
А дуб ветвями на прощанье им размашисто махал.
Целуясь в воздухе летали вкруг стрекозы не жалея сил.
Бабочки расправив великие полотна миниатюр
Узоров на крылах, порхали, подлетая к полевым цветам
Вкушая амброзии нектар и конфитюр.
Сонно ящерки взирают, предавшись солнечным лучам.
Устилают гладь камней, пресмыкаются лениво.
Слышатся удары волн о скалы неприступных изваяний,
Пенятся курчавые приливы наступая, то бросаясь в бегство торопливо.
Море есть мор, ибо ничто земное
Не способно жить в глубинах черных и пещер запрудных,
Где чудища морские обитают, последние драконы.
Иных гигантов средневековье сократило в доспехах грузных,
И ныне в почве кости ящеров томятся, оставив троны,
Музеи украшают, их не по-джентельменски старят
В каждом человеке лик Бога светоносно различим.
Утром средь первых лучей и ночью в сумраке тенистых крон,
Всюду ощущается Его заботливое бденье, но порою неразличим,
И воля кажется Его несправедливой в примирении сторон,
Заполнен зеваками перрон, созерцаем мир и созерцаем внутрь себя.
Кого мы видим там, кого провозгласим царем?
Творца, одному Ему душу предадим, с жалостью коря
Он сотворил нас, ведая о том, что оные созданья распнут Его крестом,
Явил спасенье, ценою терпенья и прощенья, поруганья.
Воскрес в третий день, смерть поправ и адовы врата.
Освободил души праведных Изначальный Безначально.
Поныне, с того дня, разделится всё живое, и человек, ибо яко трава,
Дни жизни его скоротечны, а мысли невольностью беспечны.
И Ариана, обуреваемая мечтами к обрыву приблизилась слегка.
Думы грусти ее разум возмутили и она
Смотрела вниз с утеса, духу оглашая безумные слова.
“Позволь покончить мне с собою и тогда
Мы будем вместе, душами парить над облаками.
Смерть лишь мгновенье боли и утраты, а после
Ты станешь различим моими эфирными очами”.
Поэт путь ей преградил бесплотной рябью, в пылком чувстве
Воспротивил Арианы дерзновенье и поспешил в добре
Наставить: “Жизнь тебе дарована не для того, а ради самой жизни.
Ты не себя убьешь, а душу мою ты растворишь во тьме,
Если прыгнешь в море, если будешь несчастна, в унынье лжи.
“…Живи” – сей заповедью я окончил путь земной.
И ты, ангел мой, не помышляй о самоубийстве вероломном.
Ведь рядом я, поместивши в сердце, всюду буду я с тобой.
Не пренебрегай советом беспрекословным.
Для любви времен не существует и меняющихся пространств,
Любовь есть вечность, и для любви слов смерти нет.
Любовь блаженное из всех возможных царств.
Так мыслит твой верный друг, твой любящий поэт”.
Ариана боле об исходе скором не помышляла.
Ведь ожиданье обогащает счастье, лета сплетутся в радости венки.
На солнце молочная кожа ее блистала, белокурым ангелом, святая,
Ариана виделась поэту, крылья произрастали из ее спины,
Или то была света причуда преломленья.
Взлетит, вот-вот, казалось, дабы звездою стать на небосклоне.
Но ставши кроткой вновь, приняла она обет смиренья,
Светлые ее глаза взором радужным в небесном тоне,
Ярче светил небесных казались, линии фигуры в изяществе стройны.
То не виденье, она виденье наяву.
Творец деву сотворил – как царицу красоты,
Олицетворенье доброты, на всем человеческом веку
Во всем миру не сыщешь дивно прикрас более достойных оку.
Вдохновенье сотворяет дева и сердце возмущает опьяненьем,
Так пленительны ее духи, трель голоса лаской одухотворяет оду.
Дева – божественной красоты явленье, являет рождая воплощеньем,
И зримо отворяет замыслы Творца.
“Благодарю Господи, ибо Твоею волею Ариана весною рождена,
Твое лучшее творенье, что видели мои глаза слепца.
Господи, в одного Тебя Ариана с рожденья влюблена.
Но не ревную я, ибо она, Твоя”.
Проникновенно несоразмерностью начал идейных,
Рвется слог, играя с вихрем памяти убого незабвенной,
Отрывки помнятся, клочки бумаги в закромах несметных.
Мозаика или витраж в окне скрепленный жизни бренной.
Любуйтесь красками мгновений!
Сердце хрупкий механизм устало перебирает четки ребра,
Решетка не позволяет освободиться от уз тесных заточений,
Сердцу бы чувства огласить радостным биеньем бешеного стука.
Но дремлет убаюканная песнью юга в стороне погибших островов.
Щедроты всполохов мечтаний развеют тяготы разлуки.
Прорываясь сквозь колоннаду серости полутонов,
Рисует иные жизни без клеветы и без удушающей поруги.
Всякий творец – изгнанник – глаголет фатум,
Нищета судьбы с достатком воображенья,
В сравненье с Вселенной – всего лишь атом.
Но словно бог для малого творенья мирозданья.
Изымите кисти, краски, свободу плоти,
Свободу духа вам не отнять, свободу мысли не затмить.
Цинична современность, миновали нравственные эпохи,
Где неведеньем люди были святы, не спешили закон этики губить,
Но казнят за нравственное слово должно быть во все времена.
Рыданья плакальщиц нарушат позволенья тишины,
