Евгений Лукин
Танки на Москву
Танки на Москву
1
На этом кладбище не было ни крестов, ни деревьев, ни певчих птиц. Оно раскинулось на большом пустыре, поблизости от железнодорожной ветки, представляя собою скопище бронемашин, подбитых во время штурма Грозного. Картина впечатляла: искореженные танки зияли развороченными внутренностями, железные гусеницы застыли на земле расчлененными лентами, перекошенные стволы орудий были забиты прахом. Вся эта техника, некогда блиставшая свежей зеленой покраской, имела пепельный цвет с красноватыми адскими отпечатками.
Капитан Турин отыскал боевую машину пехоты, на которой сохранилась трогательная надпись: «Любовь». Командир экипажа написал имя любимой, веруя, что любовь, прекрасная и вечная, чудесным образом защитит его от смерти. На площади Минутка, где разгорелся жестокий бой, машина была подбита. Командир приказал отходить небольшими перебежками. Экипаж покинул горящую машину и сразу же попал под шквальный пулеметный огонь. Командир был подкошен меткой очередью, не успев произвести ни одного ответного выстрела. Вскинув руки, он упал рядом с поверженным металлом. В тускнеющих глазах читался упрек – увы, любовь не укрыла, не уберегла.
Турин оказался на площади через неделю после безуспешного штурма. Боевик, сопровождавший его в печальном странствии по городу, намеренно привел сюда. От машины тянуло резиновой гарью. Вокруг беспорядочно валялись трупы, навсегда замерев в небольших перебежках. Командир все так же лежал рядом с обгоревшей броней – лицом к своей любви. Вернее, лицо у него уже отсутствовало: оно было изъедено копошащимися опарышами. С костлявых пальцев белыми капельками стекала наземь червивая смерть. Командир уже не был командиром. Зловеще оскалившись, мертвец хохотал над жизнью с той стороны бытия. «Так будет с каждым русским солдатом», – угрюмо пообещал боевик. Капитан посчитал излишним отвечать…
Он подошел к машине. Нежное имя еще хранило родное тепло, еще обещало ласку и бесконечное счастье. «Любовь, наверное, не знает, что ее любовь погибла, – подумал Турин. – Хорошо, если она не узнает об этом никогда. А если узнает, то никогда не поверит. Ну а если поверит – значит, это была не любовь».
Капитан огляделся: на каждой броне ему мерещились огненные знаки любви, которая, сгорев в яростном пламени ненависти, преобразилась в иную, небесную ипостась. Осенний ветер дул с надтеречных равнин, поднимая в воздух сухую горьковатую пыль, извлекая из открытых броневых ран протяжный звук.
2
Рынок находился рядом с железнодорожными путями. Торговый ряд был малочислен: две чеченки притаились за прилавком с нехитрой снедью, мальчишка цыганисто тасовал пачки дрянных сигарет, молодой джигит присматривал за ними. Турин прошелся туда-сюда – чтото его здесь настораживало. Ну конечно, – догадался он, рынок был безмолвным, как соседнее кладбище. Чеченки в траурных платках сидели на ящиках, опустив глаза, тихо покачивались. Мальчишка смотрел волчонком. А джигит вообще гордо отвернулся, будто не замечал единственного покупателя.
За переездом раздался предупредительный гудок локомотива, лязгнули сцепления – и длинный состав тронулся. На платформах под выцветшим брезентом покоилась бронетехника, которую охраняли солдатики. Эшелон уходящей войны двигался мимо торгового ряда, набирая скорость.
– Эй, дорогой! – неожиданно окликнул джигит, когда поезд исчез вдали.– Что надо – скажи!
– А что есть? – Турин понял, что недружелюбный настрой сменился некоторым расположением.
– Водка есть. Тушенка есть. Всё есть.
Он вытащил из-под прилавка два ящика – один с белоголовками, другой с консервами. Однако назначенная им цена оказалась немыслимой. «За что купил, за то и продаю», – занял торговец позицию упрямого барана. У Турина особых денег не было, но и заявляться в гости без подарка представлялось неудобным. Пришлось прибегнуть к старинному способу, не раз проверенному на восточных базарах. Изобразив невинную улыбку дервиша, капитан доверчиво протянул несколько купюр:
– Больше нет.
Чеченец брезгливо взял деньги. Пересчитав, поставил перед нищенствующим бутылку водки и банку тушенки. Капитан надеялся на более веселый расклад, при котором спиртное удваивалось, а закуска отсутствовала вовсе. Но, прочитав на небритом лице весь ругательный лексикон мира, предпочел любезно расстаться:
– Тебя как зовут?
– Турпал.
– Спасибо, Турпал.
3
Паша Морячок праздновал день рождения. По этому случаю в палатке собралось несколько офицеров. Это был весьма колоритный народец со всех четырех концов земли. Сибиряк Николай под два метра ростом соответствовал нарукавной нашивке с изображением северного медведя. Рядом с ним рыжеусый Федька выглядел слегка потрепанным котом. Он отличался мягким южнорусским говорком, потому мурманчанин Никита, тряся хитроватой бородкой, лукаво обращался к нему не иначе как «господин охвицер». На эту пеструю компанию, вытянув гусиную шею, взирал Черепанов – майор московский, лубянский и прочее, и прочее.
Именинник накрыл стол, посреди которого возвышался минометный снаряд, предварительно заправленный сорокаградусной жидкостью, а по бокам в виде бронзовых стопок стояли шесть колпачков от взрывателей. Необычная сервировка позволяла не столько замаскировать виночерпие, запрещенное в действующих войсках, сколько слегка облагородить его. «Заряжай!» – командовал хозяин, и сибиряк Николай, ловко наклонив снаряд, разливал по стопкам позеленелую водку. «Огонь!» – и гости обжигали глотки хмельным.
Капитан вошел в палатку, когда произносился поминальный третий тост. Погибших перечисляли поименно. Пролитая братская кровь объединяла сильнее, чем пресловутая любовь к отчизне. Турин завершил печальный список Анатолием, павшим при штурме Грозного.
Воцарилось тягостное молчание. Офицеры ели черный хлеб, замешанный на тяжелых воспоминаниях. Многие из них видели гибель товарищей: кого-то сразила меткая снайперская пуля, кто-то сгорел на пылающей броне. Постепенно душевная горечь перерастала в глухую ненависть. Никто не называл виновника этих страшных бедствий, так нежданно выпавших на долю русских и чеченцев, но каждый сердцем знал: это Он.
Он олицетворял собою абсолютное зло. Даже боевики, подло стрелявшие из-за угла, не вызывали такого ожесточения. По крайней мере, они считались врагами, достойными снисхождения, хотя бы потому, что были умыты общей кровью.
– Говорят, боевики ему орден вручили.
– Какой еще орден?
– За победу над Россией.
– Вот черт трехпалый!
– Всю страну опустил.
– Лучше бы катился в свою Америку!
Сам собою созрел очередной тост, не обещавший трехпалому черту ничего хорошего. На его голову призывались все громы небесные, все силы ракетные, а самый мощный заряд посылался в специальную цель ниже пояса. Как бы показывая сокрушительный потенциал направляемого заряда, Паша Морячок потряс в воздухе банкой тушенки, которую Турин выставил на стол вместе с бутылкой. Глухой твердый стук заставил всех замереть – в банке было что угодно, только не консервированная говядина. Паша еще раз встряхнул банку – необычный стук повторился.
– Надо же! – он присел на лавку. – Какой интересный подарочек!
– Дай сюда, – Николай достал армейский тесак. – Сейчас посмотрим, что там брякает.
Мягкая жесть легко кромсалась. Под вспоротой крышкой находилась граната, аккуратно упакованная в газету. Сбоку колокольчиком позвякивал детонатор. С таким искусным изделием никто из присутствующих еще не сталкивался – оно состояло из двух пустых банок, умело составленных по принципу матрешки, куда помещалась смертоносная «тушенка». Естественно, вопросительные взгляды обратились на капитана, который и без того был обескуражен:
– Откуда?
– У Турпала купил.
– Кто такой?
– Здесь, на железке, торгует.
– Гранатами?
– Ага, мандаринами, – огрызнулся Турин.
Рыжеусый Федька хихикнул. Следом разразился хохотом Никита, загоготал луженой глоткою Николай. Даже надменный московский гусак Черепанов улыбнулся.
– Мы – из Кронштадта, – похвастался Паша. – Нам, балтийцам, положены боевые подарки.
– В следующий раз, капитан, купи ему какую-нибудь бомбу.
– Он как раз в ту сторону скоро полетит – пусть нанесет точечный удар.
– Для специальной цели, – прикинул именинник, – хватит и этой банки.
Турин вышел из палатки. На железнодорожных путях шла погрузка отвоевавшей бронетехники – ее отправляли на переплавку. Наблюдая за передвижением изувеченного железа, капитан размышлял о трагическом как бессмысленном и бессмысленном как трагическом. Все вокруг обнаруживало великий абсурд. Минометные снаряды заряжались водкою, в банках вместо тушенки находились гранаты. В зыбком мире повсюду таилась война.
Грозное солнце заходило над Грозным. Закат сливался с багровым отсветом неугасимых городских пожаров. Небесная мистерия, смешавшись с земной трагедией, сгорала в едином сплаве бытия.
4
Турину казалось, что он смотрит военную кинохронику. Скрежеща разбитыми гусеницами, обгоревшие танки тяжело карабкались на платформы. Следом ползли бронетранспортеры, дымя чудовищными пробоинами. Включили прожектора, и погрузка – с лязгом стальных тросов и ревом мощных тягачей – обрела кошмарную подсветку.
– На рынке никакого Турпала нет, – из темноты проявился Паша Морячок. – Мы обшарили все прилавки.
– Так он и будет тебя дожидаться, – усмехнулся Турин. – Наверняка распродал свой гранатовый товар и свалил.
– Сдается, он где-то здесь, – повел рыжими усами Федька.
– Пошукаем, господин охвицер? – Никита зажег карманный фонарик.
Офицеры двинулись вдоль состава. Пытливый луч заскользил по мрачным силуэтам войны. На этот раз какой-либо конвой на платформах отсутствовал, потому что не имело смысла охранять состоявшуюся смерть. Дойдя до локомотива, товарищи побрели назад.
Вслед за гудком состав дернулся и медленно пополз в темноту. Неожиданно впереди мелькнула летучая тень. Взмыв на платформу, тень мгновенно растворилась в железных нагромождениях. «Это он! – крикнул Турин. – За мной!» Офицеры бросились к отходящему поезду, запрыгивая на ходу.
Густой мрак, смешавшись с угольным дымом, почти сразу обволок эшелон. Колеса посекундно застучали на стыках, измеряя ночное пространство и время. Бронемашины покачивались в такт сумасшедшему движению. Вверху гудели крылатые люки, внизу скрипели колодки, подпирая непосильный груз. Преследователи приступили к тщательному поиску. Неугасимый пожар Грозного, озарявший полнеба, позволял кое-как ориентироваться в темноте. Они тщетно обходили нагромождения: джигита нигде не было. На тринадцатой платформе оказалась та самая машина – с трогательной надписью о любви. У Турина захолонуло сердце: «Он здесь!».
Офицеры окружили машину. Федька кошкой метнулся к башенке, сибиряк грудью перегородил волнодержатель, символизируя могучий утес. Луч фонарика юркнул внутрь. Турин заглянул в полумрак, выжженный беспощадным огнем. Чеченец спал мертвецким сном, прислонившись к бойнице. Перед ним стояли два ящика – один с белоголовками, другой с консервами. «Туточки!» – выдохнул капитан и осторожно спустился в машину, призвав остальных следовать за ним. Острый луч резанул по лицу:
– Куда держим путь, Турпал?
Джигит спокойно открыл глаза, как будто и не спал мертвецким сном, а лишь слегка подремывал, дожидаясь ночных спутников.
Присмотревшись, он узнал среди офицеров Турина, приветливо кивнул как старому знакомому и глухо ответил:
– На Москву!
Ответ всех обрадовал. Никто не стал расспрашивать, что джигит будет делать в столице, зачем прихватил с собой ящик смертоносной «тушенки», – и так было понятно. Все вдруг успокоились, принялись устраиваться поудобнее. Незамедлительно поступило предложение продолжить пиршество, невзирая на странные обстоятельства. Белоголовка пошла по кругу – вперемешку с хохотом.
– С днем рождения, Морячок!
– Гаси фонарь на корме.
– Небось мимо рта не пронесем.
– Закусим гранатами?
– Обойдешься, господин охвицер!
– Нечего разбазаривать боеприпасы Родины.
Расположившись рядом с чеченцем, Турин оказал ему внимание. Однако тот наотрез отказался пить горькую. Казалось, он отчужденно предался дремоте, как заунывной минаретной молитве. Что-то таинственное заключалось в этом молодом джигите. Капитан вспомнил о том волнении, какое только что испытал, приблизившись к машине, обозначенной сердечным заклинанием.
– Турпал, почему ты выбрал именно эту машину?
– Потому что она – моя.
– Как твоя?
– Я ее подбил, значит, она – моя.
– Так это ты убил любовь?
– Обижаешь. Я любовь не убивал, я машину подбил.
Дальше разговаривать было не о чем. Конечно, по-своему чеченец был прав: подстреленная добыча переходила в его собственность. «Мы воевали с пятнадцатым веком», – с горечью заметил капитан. Сумрачный поезд мчался по гулкой колее, преодолевая расстояния между полями и реками, городами и весями, шлагбаумами и звездами. Поверженная армада неудержимо неслась вглубь материка. И уже никто не в силах был ее остановить.
Незаметно отсвет грозненского пожара сменился на холодный мертвенный блеск станции. Капитан прильнул к бойнице: неоновые вывески благополучия замелькали перед ним. Иностранные названия прыгали перед глазами. Красотки манекенши завлекали в стеклянный рай магазинов. Дорогие закусочные вызывали слюнотечение. На улицах нарядная толпа стремилась к бездумному и радостному.
Капитан высунулся из машины – танковая колонна, громыхая по брусчатке, уверенно двигалась вперед. Казалось, в опаленных люках мерцали призрачные лики погибших при штурме Грозного. Суровые, в обгорелых шлемах, они с ненавистью дергали рычаги. «Врагу не сдается!» – загремела песня о последнем параде. Регулировщики полосатыми палочками указывали путь. Голубые милицейские фонари угодливо подмигивали.
Красная площадь стояла на часах, отсчитывая вечность. В вышине светилась рубиновая идея, раскинув пятилучие по сторонам. Куранты пробили полночь, и марширующие остановились напротив гранитного мавзолея. Изогнутые стволы орудий выпрямились по струнке, когда на головной танк торжественно поднялся Он:
– Глотайте, сколько можете!
Призыв подействовал магически – колонна, неуклюже развернувшись, двинулась на Кремль. Бронированные челюсти вгрызлись в зубчатые стены. Они кромсали красные кирпичи, похрустывая могильными косточками. Пожирали золотые купола соборов, как многоглазую яичницу. Отплевывались вишневыми ядрами царь-пушки. Рубиновая идея пошла на десерт.
Вскинув трехпалую конечность, вождь наслаждался невиданным зрелищем. Затем, демонстративно оттопырив зад, взмахнул дирижерской палочкой, и барабанщик ударил по пустым черепам. Заиграл дьявольский оркестр – трубач дул в берцовую кость, ксилофонист постукивал по обглоданным ребрышкам, скрипач распиливал смычком обескровленные жилы. На трибуне мавзолея исполнялась классическая какофония номер 666.
Капитан вернулся в машину. Экипаж готовился к последнему решительному бою. «Аллах акбар! – бормотал Турпал, как будто предчувствуя близкую смерть. – Врагу не сдается Аллах акбар!» Сибиряк туго забивал консервную банку в пушку. Паша Морячок отыскивал в окулярах специальную цель ниже пояса.
– Никак не взять его на мушку, – пожаловался наводчик. – Сильно виляет задом, гад!
– Видать, он полагает, что мы – америкосы, – хихикнул Федька.
– Отставить смех! – нахмурился Турин. – Надо как следует угостить друга… чтоб запомнил навсегда.
– Есть цель! – доложил Морячок.
– Ну давай, Люба, Любушка, Любовь! – капитан ласково похлопал по броне. – Огонь!.. Огонь!.. Огонь!
5
Рассвет был хмурым. Небо маскировалось дождевыми облаками. Холодный ветер шелестел брезентом. Паша Морячок на чем свет стоит ругал дневального, застудившего палатку. Тощий солдатик молча возился у печурки, раздувая огонь. Турин лежал под чужим бушлатом, пропахшим соляркой, и пытался осмыслить ночной кошмар. Офицеры нехотя поднимались, сосредотачиваясь вокруг стола, на котором все так же возвышался минометный графин, обрамленный стопками.
– А где Черепанов? – поинтересовался капитан, присаживаясь на лавку.
– Схватил банку с гранатой и понесся, – сибиряк заваривал чай.
– То-то я его во сне не видел, – Турин придвинул дымящуюся кружку. – Все там были, а он куда-то смылся.
– Работа у него такая – быть невидимым.
Утреннее чаепитие сопровождалось шутками насчет московского майора, способного исчезнуть при любых туманных обстоятельствах. Черепанов появился внезапно, охладив прокуренный воздух насмешек. В его руках злосчастная банка дрожала от гнева:
– Я допросил Турпала. Под конец он раскололся. Сказал, что ящик с тушенкой ему будто бы всучил какой-то прапорщик.
– Прапорщик?
– Да, прапорщик с эшелона, который отправился вчера вечером на Москву.
– Я был при отправке, – невзначай вспомнил Турин. – Эшелон охранялся насмерть.
– Черта лысого! Сам знаешь, какая это охрана! – майор грохнул на стол жестяное доказательство.
«А сон-то оказался вещим!» – капитан спешил к рынку. В торговых рядах те же чеченки безмолвствовали в траурных платках, тот же нахальный мальчишка стрелял прожигающими сигаретными взглядами. Джигит отсутствовал. Турин в нерешительности остановился. Мальчишка махнул рукой в сторону кладбища, где темнели последние бронемашины:
– Он – там.
Последнее задание
1
Ханкала еще спала. Темные горы поеживались под наползавшим туманом. Деревья вдоль дороги источали печаль. Оставленные войсками казармы зияли выбитыми окнами, и лишь в нескольких бараках теплился дежурный огонек надежды.
В штабе наблюдалось непривычное для раннего часа оживление. Офицеры сновали по коридорам, создавая видимость занятости. То и дело раздавались противоречивые команды, которые, по сути, сводились к одной: иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Капитан Турин, внезапно вызванный в штаб, попытался узнать причину возникшей суматохи, но от него отмахивались: «Не до тебя, братишка!».
– Когда улетаешь домой? – шевельнул квадратной челюстью Сухенько, лишь только капитан доложил о своем прибытии.
– Завтра утром – вертолет на Моздок.
– Удовлетворительно!
Полковник Сухенько третьего дня был назначен командующим группировкой войск в Ханкале. На деле группировка состояла из жалких остатков подразделений, которым предоставлялась высокая честь покинуть последними разоренную Чечню. Сухенько слыл солдафоном, а значит, должен был справиться с поставленной задачей: не оставить врагу ни одной портянки.
«Удовлетворительно» было любимым словечком командующего. Погодные условия, строевая подготовка, товарищеский ужин – все получало у него удовлетворительную оценку. Сегодняшняя обстановка вокруг Ханкалы также оценивалась на «троечку», но с одним минусом: прошедшей ночью генерала Лебедя, гаранта мирных соглашений с боевиками, внезапно отстранили от дел. В воздухе запахло порохом: противник, обладающий многократным превосходством, мог воспользоваться кремлевским кавардаком.
– Говоришь, завтра улетаешь? – командующий барабанил деревянными пальцами по столу. – Стало быть, сегодня успеешь встретиться с Масхадовым и выяснить, будет война или нет. Это – твое последнее задание.
– Товарищ полковник, я понятия не имею, где находится Масхадов, да и не виделся с ним никогда.
– Разговорчики! Бегом!
Турин покинул штаб озадаченным. Искать чеченского предводителя было делом бессмысленным: тот тщательно скрывал место своего пребывания. Всякий, кто отправлялся на поиски, был обречен – в лучшем случае на неудачу.
Всходило солнце. У контрольно-пропускного пункта тяжелый танк, всю ночь защищавший проход между бетонными глыбами, с урчанием отползал вбок. Подойдя, Турин через проем внимательно пригляделся к запредельной стороне.
Было тихо.
2
У казармы мурманчанин Никита Холмогоров в ожидании смолил сигарету за сигаретой, бросая окурки куда попало. Дневальный, позевывая, наблюдал за ним. В другой раз он пробурчал бы: «Здесь не сорят!». Но сегодня с удовольствием представлял, как боевики будут ползать на карачках, собирая хабарики вокруг опустевшей казармы.
– Куда запропал? – набросился Никита, завидев неторопливо идущего Турина. – Битый час здесь околачиваюсь.
– Слышал, генерала Лебедя сняли?
– Ты уже все знаешь! – огорчился он. – Я только что общался со своим начальством.
– Чего сказали?
– Сказали, никуда не высовываться. В столице никакой ясности нет.
– Понятно.
Друзья присели на скамейку, врытую в землю.
– Завтра улетаю домой, – капитан задумчиво посмотрел вдаль. – Вот напоследок задание получил.
– Эх, мне еще неделю здесь кантоваться! Что за задание?
– Командующий приказал встретиться с Масхадовым, выяснить, будет война или нет.
– Он что, сдурел? Сам не может переговорить по телефону? Связь ведь налажена.
– Да может, конечно.
– Тогда зачем тебя посылать?
– Не знаю. Наверное, для отчетности. Доложит наверх, что все меры приняты: пушки заряжены, сабли наточены, разведчики засланы в стан врага.
Вдалеке послышался приглушенный рокоток. Над горизонтом заклубилась желтоватая пыль, которая постепенно сфокусировалась в черную точку с блестящими лопастями. Вертолет мигнул прощальным огоньком и растворился в небе.
– А может, рискнем – махнем к Масхадову? – Турин проводил глазами исчезающую точку. – Я уже переговорил кое с кем. Вроде как его надо искать в Старых Атагах.
– Оттуда же не возвращаются, – остолбенел Никита. – И вот-вот начнется пальба – угодим в самое пекло. Ради чего подставляться под пули?
– Приказано выполнять… последнее задание.
– Оно и впрямь станет для тебя последним! Пристрелят, и никто даже труп искать не станет. Подумают, улетел домой: командировка у тебя ведь закончилась. Когда спохватятся, твой командующий первым открестится – скажет, что ты самовольно оставил часть.
– Ежу понятно, – вскипятился капитан. – Что предлагаешь?
– Пойдем лучше в походную лавку.
– И я доложу, что в походной лавке Масхадова не обнаружил.
– Ты доложишь, что объездил Чечню вдоль и поперек, но его не нашел.
– Так мне и поверят.
– А кто проверит? Посмотри – все притаились, как суслики. Вместе с твоим храбрым командующим.
Дверь в походную лавку была распахнута настежь. По витрине ползали сонные осенние мухи, готовясь на покой. За витриной мерцало ангельское личико продавщицы:
– Чего желают господа офицеры?
– Боже мой, Нюрочка, мы хотим всё! – старый волокита Холмогоров обожал любезничать с девушками. – Мы хотим счастья, любви и колбасы. Но больше всего мы хотим улететь домой. К сожалению, у нас кончился горюче-смазочный материал, и вертолет нашей мечты не может взлететь.
Он выразительно щелкнул пальцем по горлу.
– Увы, этот материал как раз отсутствует.
– Нюрочка, а какая жидкость осталась в ассортименте?
Девушка грустно улыбнулась:
– Горючие слезы.
– Далеко не улетишь. Ладно, дайте что-нибудь на зубок.
3
Холмогоров готовил завтрак на траве – нарезал крупными кусками колбасу и сочными дольками лук. Все это разложил на окружной газете как достойное жертвоприношение боевому органу печати.
Произнес ритуальное заклятие: «Пора, пора, рога трубят!».
Турин присел рядом, но до еды не дотронулся.
– Брось переживать, – урчал Никита, прихватывая кусок за куском. – Хрен с ними – с командующим, Масхадовым и Москвой в придачу.
– Все разрушено, все предано, – вздохнул капитан. – Воевать не за что. Вот и я никуда не поехал, остался с тобой.
Холмогоров задумался.
– Хочу развеселить тебя одной историей. Как известно, Лермонтов тоже воевал в Чечне. Однажды во время стоянки в Ханкале он предложил офицерам поужинать за чертой лагеря. Это было категорически запрещено: чеченцы отстреливали всех, кто покидал лагерь. Смельчаки поехали, расположились в ложбинке, за холмом. Лермонтов заверил, что выставил часовых. На холме и вправду торчал какой-то казак. Пирушка прошла благополучно. Когда возвращались, каждый бахвалился собственной отвагой. И тут поэт со смехом признался, что казак был всего-навсего чучелом. У офицеров вытянулись лица… Видимо, Холмогоров не знал, что этот анекдот был опубликован в газете, на которой они разложили немудреную закуску. Капитан выслушал до конца, затем оторвал газетный клочок и зачитал витиеватую концовку: «Так нравилось ему плавать в утлом челне среди разъяренных волн моря жизни».
Рассказчик насупился.
– Замечательная история! – усмехнулся Турин. – Она говорит о том, что Лермонтов был просто-напросто безумцем.
– Ты ничего не понимаешь! Поэт искал встречи со смертью, чтобы подтвердить свою избранность перед Богом.
– Что же тогда он не рисковал в одиночку? Что же тогда зазвал с собою товарищей?
– А что же ты зазываешь меня невесть куда? Вот как ты думаешь: на твоем месте Лермонтов поехал бы или не поехал?
Это был удар под дых. От неожиданности Турин не нашелся, что и сказать. Видит бог, он никогда не избегал опасности. А тут его подловили, как мальчишку: уговорили не ходить на пропащее дело и тотчас попрекнули. Но по правде, он ведь сам согласился, что полученный приказ может оказаться роковым. К тому же есть ли на свете хотя бы один человек, способный ответить честно, как на духу: будет война или нет?
Турин встал. От волнения сделал несколько шагов. Остановился у ближайшего окопчика, осмотрел его могильную пустоту. Вернулся к притихшему Холмогорову. Тот с любопытством следил за странными движениями.
– Лермонтов поехал бы, – глухо произнес капитан, – …в другую сторону.
4
«“Так нравилось ему плавать в утлом челне среди разъяренных волн моря жизни” – надо же, как сказано, как заверчено!» – Турин шел к запредельной стороне, намереваясь выполнить задание. Он еще толком не знал, где встретится с Масхадовым, целиком полагаясь на случай. И пусть Холмогоров думает о нем что угодно. Главное – уже не посмеет ни в чем укорить.
У штаба приблудный пес завилял хвостом. «Шамиль, Шамиль, – потрепал его капитан, – пожелай мне удачи, дружок». Пес преданно уселся на обочине, показывая безмерную готовность дожидаться. В его глазах засветилась такая верность, что Турину стало не по себе.
– Капитан, ко мне! – из штаба вышел командующий.
Турин нехотя вытянулся:
– Разрешите доложить?
– Не надо! Я уже переговорил с Масхадовым – войны не будет, – Сухенько был доволен, что утер нос подчиненному, не сумевшему за пару часов раздобыть важные сведения. – Так что свободен, герой!
К штабу подрулила дежурная машина. Командующий впрыгнул на сиденье и повелительно кивнул водителю. «Отчего ему не подают лошадь? – подумал Турин. – Красовался бы, как маршал Жуков».
Холмогоров лежал на траве и расшифровывал небеса. Белые облака летели на север, черные тучи стремились на юг. Посредине вращалось солнышко.
– Ну что, встретился? – услышал он шаги.
– Встретился, – капитан опустился рядом.
– Неужели с Масхадовым? – с удивлением приподнялся Никита.
– Нет, с командующим. Он сказал, что ты меня обокрал.
– Не понял?
– Похитил у меня подвиг.
– Фу ты, черт! – Никита откинулся обратно и захохотал. – Он отменил свое идиотское распоряжение!
– Да, он уже все выяснил и теперь упивается собственным величием.
Турин был мрачен. Он не испытывал радостного облегчения, какое наступает после завершения непростого дела. Напротив, отмена рокового приказа показалась капитану равносильной его получению – с той лишь разницей, что неизвестность, полная случайностей, теперь навсегда обращалась в печальную неотвратимость. Уже ничто нельзя было изменить – все сбылось, потому что не сбылось.
– Не унывай, – посочувствовал Никита. – Твое последнее задание еще впереди.
– Черт, все как в пословице: жизнь – копейка, судьба – индейка.
– Успокойся, капитан! Вернешься домой и все забудешь.
– Мне кажется, я уже никогда не буду дома.
