Евгений Михайлович Сидоров
Воспоминания о моем отце
Все очень жалели Кирова и Куйбышева, негодовали по поводу происков троцкистского охвостья и старались выявить вредителей в своей среде, не понимая, что самым большим вредительством были неестесственно быстрые темпы ради самих же темпов. Темпы – это не показатель роста благосостояния народа или экономического потенциала страны, а способ саморекламы, способ «поймать ордена». Индустриализация, конечно, была нужна и нужна безотлагательно. За нее голосовали все, поскольку все понимали неизбежность второй мировой войны. К усилению темпов призывала старая гвардия большевиков, которой нетерпелось все срочно привести в соответствие с догмами, совершать скачок за скачком, пренебрегая экономическими законами, наплевательски относясь к людям и природе. В результате этого достижения в области индустриализации сопровождались разрушением товарно-денежных отношений, ломкой человеческих судеб и расхищением богатств родной земли.
Тут я невольно сбился на рассуждения, доступные мне сегодня, тогда же, в 1933 – 1936 годах, я слышал все время фразу «надо, во что бы то ни стало», и это отразилось на становлении моего характера. Кое-что вызывало недоверие и в моем детском мозгу. Например, читая материалы процессов, на которых бывшие вожди оговаривали себя, признавались в шпионской деятельности и экстремистских намерениях в отношении Сталина и Молотова, я удивлялся неправдоподобности этих признаний и той легкости, с которой они произносились. Но уже тогда всеми было усвоено, что о таких вещах надо держать язык за зубами.
Но вернемся к папиной учебе в Академии. В 1935 году были впервые введены воинские звания. До этого знаки различия меняли с изменением должности, никаким званиям они не соответствовали. Тодорский стал комкором, Смоленский – дивизионным комиссаром, Быстров полковником, папа старшим лейтенантом с тремя кубиками в петлицах и шевронами на рукавах. Почти у всех при переаттестации ранги были понижены. Наш сосед по Зиновьевску, Рутковский, жил в нашем доме на Красноармейской улице и преподавал в Академии. Так вот ему при переаттестации дали звание майора, и он ромб сменил на две шпалы. Это понижение он тяжело переносил, несколько раз он приходил к нам домой и плакал. Видимо, он почувствовал, что близится закат его жизни. Во время войны его жена и теща, как немки, были сосланы в Казахстан, а его самого арестовали в Оренбурге в 1942 году по смехотворному обвинению. Его обвинили в том, что в его учебнике по бомбометанию были умышленно допущены ошибки, из-за которых наши бомбардировщики плохо попадали в цель. Мина Карловна была реабилитирована в конце 50-х годов, приехала в Москву и получила квартиру в Марьиной Роще. Она часто наведывалась к нам, и своим громким голосом, с большой долей юмора, рассказывала, как она пасла коз в ссылке.
Муся жила с ней. Она работала помощником режиссера в театре им. Ермоловой, но пила по-черному. Сначала ее переводили из театра в театр, потом стали понижать в должности, пока не понизили до уборщицы. После смерти Мины Карловны, у которой развился рак гортани, она срочно разменяла квартиру. Несколько раз она забегала к нам занять десяточку, но поскольку долг она не возвращала, то скоро перестала заходить и исчезла с горизонта совсем.
В 1936 году у слушателей было дипломное проектирование и защита проектов. Папа проектировал самолет «Р-зет». Наступили ответственные времена – защита дипломных проектов и получение назначений. Выпускникам Академии присваивалось звание военинженер 3 ранга (1 шпала).
В нашей семье к этим событиям прибавилось еще одно – мама ждала ребенка.
И вот дипломные проекты защищены, на занятия идти не надо, слушатели собирались в группы, обсуждали свои перспективы, делились воспоминаниями. Заморин зубоскалил про Даниельянца. Говорил, что тот перед госкомиссией плясал «Шамиля» с указкой вместо кинжала, темпераментно перебегая от чертежа к чертежу.
Мама легла в родильный дом, но никак не могла разрешиться. Папа гулял со мной по Москве и носил маме передачи. Наконец-то, папа получил назначение в Хабаровск инженером бригады. Должность после окончания Академии максимальная, но всем присвоили звание военинженера 3 ранга, а папа остался старлейтом. Он никак этого не комментировал, молчал, а мы с мамой его не тревожили вопросами.
1 июля 1936 года у меня родился братик. Мне предложили дать ему имя, и я назвал его Альбертом в честь своего друга Алика Бондаренко, с которым мы сначала дрались, а потом стали неразлейвода. Братик был упитанным и медно-рыжим. Папа говорил, что это в его деда.
Отъезд задерживался, т.к. новорожденному надо было дать окрепнуть, да и роженице тоже. Числа двадцатого июля мы поехали в дальний путь. Вагон был купейным. Мы занимали три полки, а четвертая принадлежала очень деликатному военврачу, которого мама величала «Лазарь Моисеевич», как Кагановича, так как не могла выговорить его более сложного имени. Он улыбался и не возражал.
По расписанию поезд должен был прибыть в Хабаровск на седьмые сутки, но расписание соблюдалось только до Иркутска. В Забайкалье начались стоянки в истом поле и у светофоров. За время поездки все в вагоне перезнакомились. У нас даже сложился какой-то своеобразный быт. Большая часть пассажиров преодолевала этот маршрут не впервые, поэтому им было заранее известно, чем знаменита следующая станция. Киров славился деревянной игрушкой, Кунгур – изделиями из горного хрусталя, Новосибирск – десятками сортов хлеба, Ачинск – пивом, Иркутск – омулем и т.п. На станции Байкал мы с папой побежал на озеро, чтобы зачерпнуть воды из славного моря. Уровень воды оказался низким, папа взял меня за ноги, опустил вниз, и я зачерпнул в бутылку холодной байкальской воды.
Вначале мне многие пассажиры казались буржуями, потому что они были пузатыми и лысыми. Ни в Зиновьевске, ни в Москве в нашем окружении таких не было. Одного «буржуя» я даже побаивался, пока он, возвращаясь из вагона-ресторана навеселе, не запел «Наш паровоз, вперед лети!». Другой «Буржуй» ехал с сыном и молодой женой, которая была чуть постарше этого сына. Нам было ехать довольно трудно: нужно было стирать и сушить пеленки. В поезде было жарко, от паровоза было много сажи, однако мы приспособились. Мы с папой обедали в вагоне-ресторане. Там «буржуи» пили пиво, а выглядело это так, как показано в кинофильме «Девушка с характером». Однажды там произошел случай, который я запомнил надолго. За одним из столов пировала с водкой группа пассажиров пролетарского вида. Вдруг один из пирующих встал и заплетающимся языком, но достаточно громко объявил: «Товарищи! С нами едет Алексей Стаханов!». Стаханов, который действительно в этот момент находился в вагоне-ресторане, почему-то сильно стушевался и убежал с глаз долой под аплодисменты всех присутствовавших.
Очень долго ехали вдоль реки Шилки. Из окна открывались виды один другого краше. Река в окружении сопок, дремучая тайга с буреломом – вот названия тех пейзажей, которые написала сама природа.
Состав часто стоял на перегонах в ожидании чего-то. Народ вылезал из вагонов и собирал голубику. По гудку все быстро занимали свои места. Буржуй-молодожен наломал себе банных веников. К концу пути он обнаружил, что его молодая жена ухитрилась ему изменить, пока он попивал свое пиво. Тогда он устроил ей экзекуцию банным веником.
На десятые сутки мы приехали в Хабаровск. Гарнизон оказался в нескольких километрах от города и назывался Большой аэродром, в отличие от Малого, находившегося южнее, около Красной речки. Городок разместился на бывшем болоте, о чем свидетельствовали там и сям торчавшие кочки, а также ямы, служившие убежищем для лягушек. Городок состоял из четырех рядов восьмиэтажных деревянных домов, Дома Красной армии, одноэтажной начальной школы, стадиона, красноармейских казарм и столовой. Нас ждала квартира, которую занимал прежний инженер бригады. Это были две комнаты в трехкомнатной квартире. В маленькой комнатке жили бездетные супруги Суричаны, большие любители кошек. Суричаниха была татаркой и работала библиотекарем в Доме Красной армии, а Суричан был физруком бригады, местным паном спортсменом.
Отопление в доме было печное, вода в колонке, довольно далеко от дома расположенной. Напротив дома стоял сарай с отсеками для каждой семьи. В сарае хранился уголь и содержались куры. Куры были у всех, а Мушатиха с первого этажа развела целую птичью индустрию – у нее были гуси, утки и около ста кур. Перед домом были палисадники и клумбы с цветами – результат самодеятельности жителей. В день нашего приезда цветы со всех клумб срезали, потому что на наш аэродром прилетел Чкалов с острова Удд.
Герой Советского Союза летчик В.Чкалов
Пока мы ехали в поезде, он сделал перелет на Дальний Восток, но заблудился и сделал вынужденную посадку на острове в Охотском море. Его оттуда уже на другом самолете привезли в Хабаровск. Там он получил первую порцию причитающихся почестей. Женщины были в экстазе, а летчики делали вид, что не заметили его неудачи. Чкаловский самолет чинил папа, а красноармейцы строили для него деревянную взлетную площадку. Чкалов полетел в Москву, но это перелет тоже был неудачным. Первую посадку он должен был сделать в Чите, но вернулся из-за непогоды. Чкалов не полетел за показывающим ему дорогу Н.И.Цыбиным, местным летчиком. Цыбин вернулся из Читы после Чкалова, а когда погода улучшилась, вновь повел его туда, передав эстафету Чите.
Наш городок находился в окружении заводов. Западнее, за Волочаевским оврагом, находился авторемонтный завод им. Горького. Ныне это завод по изготовлению парогенераторов для атомных подводных лодок. Южнее – депо Хабаровск-II, лесопилка и Малый аэродром. Севернее – кирпичный заводишко, в песчаных грядах которого мы находили много янтарей. Правее Малого аэродрома текла река Уссури, широкая, голубая, теплая и ласковая. Позади депо в отдалении виднелись синие горы. Это был хребет Хехцыр, окруженный девственной тайгой. В эту тайгу наши летчики ходили на добычу белок и кедровых орехов. А наш сосед по этажу, комэск Харитонов, однажды заколол там кинжалом медведя. Амур от нас был далековато, и я увидел его не сразу, а лишь спустя некоторое время.
Авиабригада была смешанной. В нее входило три эскадрильи: бомбардировочная, истребительная и разведывательная, а также парашютно-десантный полк. Эскадрильи подразделялись на три отряда, отряд на три звена, а в звене было три самолета. Командиром бригады был комбриг Сергей Кондратьевич Горюнов. Во время войны генерал-полковник авиации Горюнов командовал воздушной армией. Комиссаром бригады был полковой комиссар Вахнов. Жили они в особняке около нашей школы. Начальником штаба был полковник Везломцев, начальником тыла – полковник Балашов, командиром парашютно-десантного полка – полковник Латышев. Все они жили в нашем доме.
Когда мы приехали, самолеты в бригаде были старые: ТБ-3, «чайки» и Р-5. В конце лета в бригаду должно было поступить пополнение: группа самолетов ТБ-3. Эта группа летела из Монино и в районе Байкала попала в циклон. Пять самолетов разбилось. Один из самолетов сел на воду озера, и летчиков спасли рыбаки. Часть летчиков вышла из тайги на железную дорогу, что спасло им жизнь. Однако пять человек погибло. Комиссар группы Селютин благополучно прилетел в Хабаровск, Комэск Виноградов плутал по тайге больше месяца.
Осенью состоялись похороны. В огромную братскую могилу под звуки оркестра погрузили пять гробов. Первый гроб нес прославленный полководец, герой гражданской войны Маршал Советского Союза Василий Константинович Блюхер. Все внимание собравшихся было приковано к нему. Все буквально пожирали его глазами, а сами похороны отошли как бы на второй план.
У папы было много работы. Самолеты были старые, условия эксплуатации тяжелые, технический состав был укомплектован людьми с умелыми руками, но без образования. Климат в Хабаровске был резко-континентальным: летом +40, а зимой -40 градусов. Осень дождливая, весна с морозами ночью и распутицей днем. Морозы доставляли много хлопот при эксплуатации самолетов. Смазочное масло загустевало, водяное охлаждение моторов замерзало, в полете обледеневали винты, крылья, фюзеляжи. Все это требовало энергичных и грамотных действий.
Папин предшественник был большой барин, любил находиться поближе к начальству, и ничему людей не научил. Папа пропадал на аэродроме сутками напролет, знал болячки каждого самолета, учил техников и мотористов. В бригадной многотиражке он вел отдельную рубрику, где постоянно помещались его короткие статьи, посвященные эксплуатации самолетов, моторов и оружия в климатических условиях Хабаровского края. Самолет довольно часто шли на вынужденную посаду или привозили из полета неисправности. Первым у такого самолета всегда был папа. Один раз вынужденная посадка произошла по вине его службы. Он приехал к самолету первым, быстренько устранил дефект и, когда прибыла комиссия, ей не к чему было придраться.
Большой аэродром 1937 г.
Такая предосторожность была отнюдь не излишней. Кто жил в те годы, тот помнит, что все огрехи наших конструкторов и машиностроителей, которые обнаруживались в практической эксплуатации, прикрывали тезисом о вредительстве эксплуатационников. А от вредителя до «врага народа» – один шаг. Таким образом, папа спас жизни и техника, и моториста.
Тут нужно осветить еще одну сторону дела. После полетов Чкалова, Громова и Коккинаки пресса стала превозносить пилотов. Появился устойчивый эпитет «сталинский сокол». Многие недалекие летчики стали здорово задирать нос, возомнили себя особой кастой. Рожденный ползать летать не может. Лейтенантик, который всего лишь научился взлетать и садиться, разговаривал со своим мотористом как плантатор с чернокожим рабом, мог нахамить сухопутчику с двумя шпалами. Интеллект такого с позволения сказать «сокола» ограничивался суждениями о выпивке и бабах. Такие неумехи всегда горазды переложить ответственность за провал с себя на другого. Охотней всего использовался этот маневр, если можно было свалить свою вину на интеллигента. Все командиры, окончившие разного рода курсы и не получившие настоящего военного образования, ненавидели более или менее интеллигентных военнослужащих. Шибко образованный – значит, не наш.
Здесь была бы уместна хоккейная терминология. В хоккее одни мастера «работают на шайбу», а другие «на игрока». Большой мастер стремится овладеть шайбой и завязать комбинацию – он работает на шайбу. Другой шайбу у мастера отобрать не может и начинает работать на игрока, то есть: оттирает спортсмена от шайбы, прижимает к борту, цепляет клюшкой, ставит подножки и т.п. Мастер всю игру то перепрыгивает через подножки, то вскакивает после зацепа и, не выдержав, в конце концов, откровенно дает противнику в зубы, за что и удаляется с поля.
В описываемое время в авиации было много любителей работать на игрока, поскольку «шайба», то есть самолет, им был не по зубам. Почти все комиссары пришли в авиацию из конницы, немало крупных начальников пришло в авиацию из пехоты или кавалерии. Их работой было приглядываться к людям и проводить силовые приемы. Они с утра читали передовицы газет и считали, что для своего дела этими передовицами вооружены до зубов.
К счастью для страны, в авиации было немало и мастеров, играющих на шайбу. Например, лучшим летчиком бригады был инструктор высшего пилотажа, уже упомянутый Николай Иванович Цыбин. В летную погоду над нашими головами разыгрывались воздушные бои. На красном «ястребке» летал Цыбин, на белом – Смирнов, на голубом – третий ас, фамилию которого я не помню. Остальные самолеты были окрашены под аэродромную траву в зеленый цвет. Зрелище воздушного боя в таком великолепном исполнении захватывало наши ребячьи сердца. Восторгу не было предела, шеи наши болели от постоянного поворачивания головы вслед мелькающим самолетам. Были и другие мастера своего дела, на которых и держалась боеготовность бригады.
К лету 1937 года в бригаде уже все истребители были заменены на И-16, маленькие монопланчики со скоростью около 400км/ час и пулеметным вооружением. Эти самолеты конструкции Поликарпова летчикам очень нравились, и их любовно называли «ястребками» В 1941 году эти самолеты все еще были основой нашей истребительной авиации, но за отставание от «Мессершмидтов» по скорости их уже стали называть «ишачками».
Авиационный конструктор Герой социалистического труда Н.Н.Поликарпов
Все лето 1937 года в гарнизон приходили эшелоны с самолетами. Самолеты в разобранном виде стояли на платформах и были закрыты деревянными футлярами, которые их маскировали, и в то же время, обеспечивали необходимый для законсервированного оборудования микроклимат. Разгружались платформы напротив нашего дома, а разломанные футляра растаскивались населением. Мы, мальчишки, построили себе из этих обломков прекрасный домик-халабуду.
Прибывали к нам в бригаду самолеты И-16 и СБ – скоростные бомбардировщики, пришедшие на смену ТБ-3. Эти самолеты у нас назывались «Катюшами». Все знают, что «Катюшами» назывались реактивные установки, но мало кому известно, что это же прозвище было дано самолетами СБ и подводным лодкам XIV серии типа КР. Самолеты СБ широко применялись в Испании и были не хуже тогдашних немецких и итальянских самолетов. А вот к началу Великой Отечественной войны они уже устарели, они оказались совсем не скоростными и, можно сказать, не бомбардировщиками. Грузоподъемность у этих самолетов была мизерная, да и прицелы никуда не годились. Но тогда в 1937 году это была техника мирового уровня, и ее необходимо было освоить как летчикам, так и эксплуатационной службе.
Папа спокойно и добросовестно этим делом занимался и справлялся с ним, надо сказать, вполне успешно. Из Москвы на аэродром зачастили конструкторы и технологи, помогавшие освоить новую технику. Гостиницы в авиагородке не было, и ночевали эти командированные у нас.
Однажды гостил у нас один авиационный инженер, говоривший с сильным иностранным акцентом. Это оказался родной брат Матиаса Ракоши, тогдашнего вождя венгерской компартии. Сам Матиас Ракоши в то время, когда его брат гостил у нас, сидел в тюрьме в Венгрии. Инженер Ракоши похвалил нашего Алика, назвал ребенка здоровым и красивым, и уехал. Алик после его слов срочно заболел, а мама стала ворчать, что Ракоши сглазил малыша.
Позже Матиаса Ракоши у венгров выкупили, и он стал работать в Коминтерне. В 1945 году он возглавил в Венгрии все, что только можно было возглавить, и привел страну к мятежу 1956 года. Мятеж этот на 70% был направлен против него лично.
Осенью 1937 года папа улетел в район Тымры (приток Буреи) чинить разбившийся самолет. Этим он был занят несколько месяцев. От него мы периодически получали подарки: мороженую бруснику, меховые чулки, оленьи рога. Подарки привозили на самолетах, которые летали в Тымру для доставки необходимого снабжения.
В это время начались аресты военных. Первой ласточкой был процесс над Тухачевским и еще девятью высшими военными начальниками. К ним приплюсовывались Гамарник, начальник Главного политического управления РККА, и Егоров, начальник Генштаба. Гамарник при аресте застрелился, а Егорова стали поминать уже после расстрела Тухачевского и его сотоварищей. Про Егорова говорили, что, якобы, его арестовали при попытке сесть в самолет с тайным намерением улететь на нем в Турцию.
Однажды ночью в нашем городке были произведены аресты полковников Балашова и Везломцева, а также полкового комиссара Вахнова. Семьи арестованных тоже куда-то исчезли, и об этих людях мы никогда уже ничего не слышали. Папа, когда вернулся с зимовки, сказал нам с мамой, что за всех ручаться он не может, но никогда не поверит, что Балашов мог быть «врагом народа». Это был замечательный советский человек и преданный коммунист, к тому же большой знаток своего дела.
Аресты продолжались очень долго, но в 1938 году у них был уже другой характер. Если первые аресты, казалось, проводились по спущенным сверху спискам, и арестованные, видимо, были немедленно уничтожены, то теперь чувствовалась местная самодеятельность. Сначала откуда-то поступал сигнал. Потом этот сигнал рассматривался на парткомиссии, и та решала, клевета это или правда. Если комиссия решала, что все, изложенное в сигнале, правда, то становилось ясно, что не сегодня – завтра обвиненного арестуют. Жена несчастного заранее начинала продавать патефон, беличью шубу и кур из своего курятника. Судьба арестованных складывалась по-разному. Некоторые из них возвращались на свою работу, но таких было крайне немного. Другие, вернувшись из тюрьмы после следствия, увольнялись из армии. Третьи же (и таких было большинство) получали сроки. Причем судили в 1938 году чаще не за шпионаж, а за должностные преступления.
Приведу несколько примеров, в достоверности которых я абсолютно уверен.
Батальонный комиссар Селютин, отец моего закадычного друга Жорки Селютина, был арестован на второй волне арестов, когда всех носителей трех шпал уже забрали и принялись за майоров и им соответствующих. Жорка с матерью тут же уехали из городка в Острогожск. В те времена для проживания на Дальнем Востоке нужно было иметь пропуск, а после ареста главы семейства жену и сына пропуска лишили. В 1940 году, когда мы жили уже в самом Хабаровске, я неожиданно встретил на улице Жорку. Он мне сказал, что теперь он не Селютин, а Саламатин, по фамилии матери. Его мать поменяла фамилию на девичью и приехала в Хабаровск, чтобы хлопотать за мужа. Кормилась она тем, что была модной и достаточно дорогой портнихой. Вначале Селютину инкриминировали злой умысел в истории гибели пяти ТВ-3, о которой я уже рассказывал. По этой статье ему дали 20 лет. Затем был рассмотрен ряд апелляций, и Селютину изменили состав преступления со злого умысла на халатность. Оказалось, что во время встречи с циклоном они были пьяны и летели на недозволенных скоростях. В результате Селютину изменили статью и снизили срок лишения свободы до восьми лет.
Живший напротив Селютиных майор Мушат, работавший на аэродроме хозяйственником, просидел в застенке около месяца. За это время Мушатиха ликвидировала свое птичье поголовье. Она продала не только курятину, но и множество подушек, которые ею же были нашиты и набиты куриным пером. Мушат появился напуганный, уменьшившийся ростом, без знаков различия. Он и его жена панически быстро разделались со своим хозяйством и уехали, не проронив ни слова.
Майор Цыбин находился под арестом два дня. За него на парткомисси заступился папа, и все члены парткомисси папу поддержали. В результате Цыбина отпустили. Однако, все его имущество уже было конфисковано. Цыбин был холостяком, и сравнительно большую зарплату тратил исключительно на себя. У него было несколько гражданских костюмов хорошего качества, что в то время было большой редкостью. Возможно, что арестовали его исключительно ради конфискации. Цыбин вечером пришел к нам домой и со слезами благодарил папу за выручку. Во время войны Цыбин был шеф-пилотом Н.С.Хрущева. Когда же Хрущев пришел к власти, генерал-лейтенант Цыбин возглавил дивизию правительственных самолетов. Однажды, примерно в 1963 году, я вылетел их Остафьево в Северодвинск. Но только мы вылетели, как нас тут же вернули назад на аэродром. На мой вопрос о причине возвращения пилот спокойно ответил, что получил сигнал «Цыбин в воздухе». Как потом оказалось, что это пролетал Фидель Кастро по маршруту Мурманск-Москва, и ему расчищали путь.
Полковник Латышев на моей памяти арестован не был, но предчувствовал арест. Однажды все заметили, что он безвылазно сидит дома и не ходит на работу. По городку прошел слух, что он бывший махновец. Этот слух дошел до его сынишки, и тот, как только услышал такое страшное известие о своем отце, заплакал и стремглав убежал домой. После этого он долго стеснялся выходить на улицу. Тогда к нам вышел сам Латышев, собрал всех ребят и объяснил нам, что он родом с Украины. Восемнадцатилетним пареньком он был мобилизован и попал в части батьки Махно, который тогда воевал на стороне красных. Затем у Махно вышел конфликт с Троцким, и он стал воевать как против белых, так и против красных. Но в этот момент Латышев уже был в частях Красной Армии, поэтому он всегда считал себя невиновным даже без скидок на возраст и политическую малограмотность. На нас, ребят, этот разговор произвел колоссальное впечатление. Впервые взрослые с нами серьезно разговаривали и показали вопрос во всей его сложности. Через какое-то время Латышева уволили из рядов РККА, и он с семьей уехал из авиагородка.
Марк Макарович Шидловский, муж моей тети Лели, тоже пострадал от репрессий. После окончания ижевской оружейной школы Шидловский все время служил на юге: то в Самарканде, то в Нахичевани, то в Гандже. Марк, будучи полуполяком, отличался исключительным честолюбием и гонором. Он хотел только командовать. Вскоре он уже командовал бронепоездом, а потом какими-то другими частями. Арестовали его по чьему-то доносу за то, что он израсходовал НЗ (неприкосновенный запас). Марка держали под следствием около восьми месяцев. Камера была битком набита людьми, и они могли в ней помещаться только стоя. Ноги у людей затекали, на допросах их били резиновыми дубинками. Но Марк себя не оговорил. Он стоял на том, что как командир части, имел право при определенных обстоятельствах израсходовать НЗ. По его мнению, эти обстоятельства имели место. Марка отпустили, восстановили в партии, но из армии уволили. После этого он с семьей уехал в Сталинск (ныне Новокузнецк), возглавил там местный ОСОАВИАХИМ, опять надел форму, но уже с какими-то ненастоящими знаками различия, получил квартиру и увеличил свое потомство с одного до трех человек.
Вот какие факты были известны мне, двенадцатилетнему мальчику.
Вся эта вакханалия с арестами происходила на фоне воскуривания фимиама вокруг имени вождя. Я относился к этим восхвалениям с удивлением. Я рассуждал так: всем известно, что товарищ Сталин – наш достойный руководитель, и стоит он у руля вполне заслуженно. Так зачем же нужны эти эпитеты «великий», «гениальный» и т.д. Ведь это нескромно, и товарищу Сталину, наверно, неприятно читать такую низкопробную лесть.
Избавление от шпионов тогдашним обществом, в принципе, признавалось необходимым. У всех стояла в глазах трагедия Мадрида, на который наступало четыре колонны войск, а пятая колонна, действовавшая изнутри, сыграла решающую роль в падении Мадрида. Ожидалась война с Германией и Японией, и необходимость ликвидации пятой колонный внутри нашего общества никем не оспаривалась. Непонятно только было, почему репрессиям подвергалось столько хороших людей. Арест Ежова и его помощников как бы всю вину за допущенные ошибки списал на их счет.
Наверняка, в стране были люди, которые могли дать правильную политическую оценку происходящему, но мы таких людей не знали. Мы только видели, что молнии Зевса разят совсем рядом, выбивают соседей слева и справа, а завтра могут угодить и по твоей семье. И ничем это предотвратить было невозможно. Разве только скрупулезно точным следованием курсу партии, да содержанием рта на замке. Какая логика была у этих молний? Почему они не поразили папу? Думаю, что полезная работа тут не причем. Скорее всего, его спасли три кубика, с которыми он был выпущен из Академии. Если бы в 1937 году он носил две шпалы, до него бы тоже добрались. Какую-то роль сыграло и то, что в самую крутую пору папа зимовал в тайге. Немало значила и фамилия. Если бы фамилия была Сидорович или Сидоровский, то беспокойства бы прибавилось. Но, так или иначе, а где-то к марту или апрелю 1938 года у нас аресты прекратились.
На место арестованных выдвигались уцелевшие и прежде всего командиры, получившие боевой опыт в Испании и Китае. Хотя часть «испанцев» тоже попала под каток. Например, в штаб ВВС ОКДВА прибыл молодой летчик, комдив Пумпур, отличившийся в Испании. Он был так молод, что не мог удержаться от съезжания вниз по перилам лестницы. Через пару месяцев службы он исчез с горизонта.
Летом 1938 года папу перевели в штаб ВВС дальневосточного фронта (ДВФ), в который была преобразована Особая Дальневосточная Краснознаменная Армия (ОКДВА), на должность помощника командующего ВВС по материально-техническому обеспечению. При этом он стал военинженером второго ранга.
В Хабаровске мы получили две комнаты на улице Серышева. В квартире жила еще семья начальника оперативного отдела штаба ВВС Ищенко. Это был хитрющий службист, а его жена скандальная и вредная баба. Дети у них носили опасные для того времени имена: Адольф и Римма.
Дом был добротный, кирпичный. У нас был даже балкон. Такого жилья у нас еще не было. Здесь уместно описать Хабаровск образца 1938 года. Город стоял на берегу Амура. Чуть выше по течению в Амур впадала Уссури. Сейчас уже и по берегам Уссури стоят кварталы города, а тогда там были разбросаны отдельные поселки. В центре города протекали две крошечные речушки, Плюснинка и Чердымовка. Сейчас они обе забраны в трубы. Эти речушки образовывали два огромных глубоких оврага. Сформировавшийся таким образом ландшафт предопределил план города. Вверху, параллельно оврагам и перпендикулярно Амуру протянулись три главные улицы: Карла Маркса, Ленина и Серышева. Поперек шло много улиц, которые то спускались вниз, то поднимались вверх из оврага. На улице Карла Маркса находились краевые учреждения, театр музкомедии, два кинотеатра и основные магазины. На улице Серышева был штаб ОКДВА и другие военные учреждения. На берегу Амура узкой лентой располагался парк, в котором находился краеведческий музей. Возле музея был выставлен скелет огромного кита и красовались две длинных гладкоствольных пушки. В парке же находился утес, увенчанный ротондой. Из этой ротонды слева было видно место впадения Уссури в Амур. А справа – мост через Амур, который считается самым длинным в нашей стране. Внизу об утес бились амурские волны. Амур всегда имел стальной цвет, протекал стремительно с шумом и пеной. Другого берега реки практически не было видно. За основным руслом Амура начинались острова и протоки, которые распространялись на 40 километров до границы с Маньчжурией.
ДВФ командовал маршал В.К.Блюхер, а командующим ВВС был Павел Васильевич Рычагов. Молодой Герой Советского, отличившийся в Китае, он был принят в партию без кандидатского стажа и имел рекомендации от Сталина и Ворошилова. Трудно сейчас себе представить, какой авторитет имел Рычагов, держа в руках такие козыри.
П.В.Рычагов
Вскоре после нашего переезда в Хабаровск меня отправили в детский санаторий на Седанку, что было в семнадцати километрах от Владивостока. Едва мы успели насладиться купанием в чудесном Японском море, половить чилимов и крабов, как вдруг разразились события на озере Хасан.
