bannerbannerbanner
Город Солнца. Сердце мглы

Евгений Рудашевский
Город Солнца. Сердце мглы

Полная версия

Глава седьмая. Истуканы

«Я подвёл тебя. Ты распланировал каждое действие спектакля, а я не смог сыграть свою роль. И что в итоге? Корноухов убит. Мама… её держат в лагере. Аня, Дима, Зои и другие – в плену».

«Прекрати жалеть себя. Что сделано, то сделано. Перешагни через это, как перешагиваешь через упавшее на землю дерево».

«Не выходит. Иногда кажется, что забыл и успокоился. Думаешь, как не упустить экспедицию, собираешь орехи, выкапываешь корешки и следишь, чтобы самому не стать обедом. Кстати, за нами идёт ягуар – Марден находил его следы, обглоданные им черепашьи панцири. И, когда засыпаешь без сил, не видишь снов. Кажется, что смирился со случившимся, а потом вдруг накатывает тоска по дому. Не хочется ни стоять, ни сидеть, ни лежать. Внутри всё рвётся. Закрываешь глаза и тянешься к тем дням, когда Корноухов вставал задолго до зимнего рассвета, отправлялся работать в мастерскую. Я выходил из комнаты на кухню. Там пахло теплом и сырниками, а мама встречала улыбкой и причитаниями об очередном гала-концерте в доме творчества. Тот мир… его больше не существует. Если вернёмся живые… мы не будем прежними».

«Относись ко всему так, словно тебе доверили это во временное пользование, не более того. Действуй подобно доверенному лицу, которое, хотя и распоряжается большим имуществом, не считает ни одной части его своей собственностью. Иначе до конца жизни будешь терзать себя сожалениями. Забудь то, что осталось в прошлом. Оно тебе никогда не принадлежало и пусть уходит. Если привяжешь себя к тому, чем обладаешь, то вместе с человеком, ситуацией или, что совсем глупо, вещью будешь терять часть самого себя – год от года умирать по кусочку. И под конец превратишься в обглодыша, которому останется оплакивать свою довременную кончину: отпущенное время идёт, а жизни не осталось ни на толику, она истончилась и рассыпалась. Люби живых, а не переживай о мёртвых. Сражайся за приобретённое, а не оплакивай утраченное».

«Я… я понимаю, о чём ты. Но лишь на словах. Так легко согласиться, но так сложно воплотить».

«Главное – верить. И меняться. По капле вытравливать из себя слабости. Столько слабых людей, и все страдают. Даже злиться не на кого. Злость – нормальное здоровое чувство, помогает встряхнуться и разобраться, в чём дело. Но люди перегружены терзаниями так, что от малейшего напора ломаются. И злость сменяется жалостью, затем – разочарованием и презрением. Хочешь обменяться ударами, почувствовать крепость чужого кулака и самому ударить, но твой кулак увязает в жиже человеческой расхлябанности. Люди слишком много времени уделяют своей исключительности, копаются в своей психологии, будто собрались жить тысячу лет, не терпят ни малейшего противоречия… Не повторяй их ошибок. Прими: ты ни в чём не виноват. А если виноват, то сейчас это не имеет значения. Просто сделай всё, что в твоих силах, чтобы спасти Катю и друзей. Отдай за них жизнь, если придётся. Но не развлекайся самобичеванием, пока они страдают. Не унижайся».

Максим промолчал в ответ. Отец не ждал от него слов. И так было сказано многое. Действуй. «Исполни свой долг и доверься судьбе» – строка, дважды подчёркнутая Корноуховым в «Происхождении» Стоуна, помеченная на полях значком «sic» и дополнительно выписанная на коричневом форзаце. Хорошая строка.

Максим открыл глаза. Задержался в разведке и знал, что Марден опять станет злиться, перемежая английскую речь испанскими словами. Максим привык к проводнику, к его манере говорить, а главное, понял, что Марден хороший человек. Любит Лучо, хоть и отказывается вслух признавать своё отцовство. Из обрывочных рассказов мальчика Максим догадался, что именно Шустов в своё время помог им воссоединиться. Отец умел походя влиять на жизни других людей.

Проводник ворчал на Лучо, но стоило мальчику на прошлой неделе свалиться с гладкоствольной пальмы, на которую сам же Марден его и отправил, так Марден помчался к нему, принялся ощупывать руки и ноги Лучо, выискивать малейшие ссадины на голове и с гневом отметать бегавших поблизости муравьёв. Правда, убедившись, что сын в порядке, Марден отвесил ему подзатыльник, пробурчал что-то гневное и до позднего вечера огрызался на него по любому поводу. Максим, сковыривая с маврикиевых ягод змеиную кожуру, поглядывал на проводника с улыбкой. По-своему завидовал Лучо. Хотел бы в его возрасте оказаться в одной из экспедиций отца.

Внешне похожие на еловую шишку, разве что не заострённые к концу, плоды маврикиевой пальмы гроздьями теснились на обвисшей кроне. Цепкий Лучо за одну вылазку срезáл их по килограмму – и срезáл бы больше, но Марден не хотел, опустошая пальму, оставлять явные следы. Поначалу жёлтая с белыми прожилками мякоть казалась вкусной, но в последнее время от её кисловатого сока у Максима воспалились дёсны. Жевать приходилось насилу. Припасы, закупленные в Науте, давно закончились. Охотиться не было ни времени, ни возможности; Марден и Максим опасались привлечь внимание агуаруна из группы Скоробогатова, поэтому пробавлялись подножным кормом и рыбалкой.

Изредка проводнику удавалось поймать в силок крикливого тукана – птицу в целом невзрачную, темнокрылую, но будто для карнавала украшенную бутафорским, непропорционально громоздким жёлтым клювом, белым нагрудником и очками с ярко-оранжевой оправой и голубыми линзами. Туканы, как и большинство птиц в джунглях, издавали неприятные звуки – не то гортанное кваканье, не то хрюканье, – были подвижны, любопытны, однако в силок, даже с фруктовой привадой, наступали неохотно. Мясо их, тушёное или жареное, Максиму не нравилось, и оставалось верить Мардену на слово, что в июне-июле, в период затяжной линьки, туканы становятся лучшим из блюд в местных лесах.

– Он ждёт.

Шёпот, раздавшийся над ухом, заставил вздрогнуть. Марден отправлял Лучо на поиски Максима, стоило тому замешкаться в отлучке, и каждый раз мальчику удавалось до того бесшумно подкрасться со спины, что, кажется, не услышал бы самый чуткий из диких зверей.

– Сейчас. – Максим не спеша поднялся с земли.

Ходил на разведку осмотреть границы разбитого Скоробогатовым лагеря, а на обратном пути нарочно задержался «поговорить с отцом». После ночи, проведённой в Пасти каймана, примирился с его голосом. Он спас Максима от смерти. Когда Максим терял сознание, отец взывал к нему – утешал, ругал – и заставлял очнуться. Говорил, что умереть легко. Напоминал, что мама и Шмелёвы в опасности. Повторял однажды данную Максимом клятву поквитаться с Шахбаном. Приказывал сопротивляться. «Если суждено умереть – умри. Но в джунглях не умирают лёжа. В джунглях умирают стоя на ногах, отдав все силы и упав замертво». И Максим, разрывая грудь стоном, заставлял себя выпрямиться – прижимаясь к шипастому стволу дерева, расцарапывая и без того изодранную спину, но поднимая голову над прибывавшей водой.

– Ждёт, – сдержанно повторил Лучо.

– Идём, – кивнул Максим.

– Лучше не трогать. – Лучо пальцем указал на левую руку Максима. По-английски он, обученный проводником, говорил неплохо, но изъяснялся всегда просто.

Максим, растерянно взглянув на руку, увидел на запястье продолговатый тёмно-бурый катышек. Не сразу понял, откуда тот взялся, и попытался его смахнуть. Катышек не отставал. Наконец Максим сообразил, что это пиявка. Хотел было сдёрнуть её, но, посмотрев на Лучо, не стал. Кивнул, промолвил:

– Ты прав, лучше не трогать.

Ранка начнёт кровоточить и не закроется ещё с полчаса, перепачкает одежду, а главное, придётся извести на неё драгоценные капли хлоргексидина или добрую щепоть соли. Максим согласился потерпеть до бивака и там прижечь пиявку угольком из костра. Знал, что Марден встретит его насмешками, наверняка расскажет очередную историю вроде той, что он рассказывал в прошлый раз о знакомом проводнике, погибшем в паре километров от Науты. Тот проводник на ночь напился из затхлой речушки, а к утру задохнулся из-за горсти пиявок – они изнутри присосались к горлу и, разбухнув от крови, напрочь его закупорили. У Мардена находилась история на любой случай, и по сравнению с другими эта звучала вполне правдоподобно.

Наскоро осмотрев и ощупав себя, Максим насчитал с десяток катышков, побольше и поменьше. Под коленями, на боках, на шее, за ушами. Пиявкам хватило получаса, чтобы облепить его тело.

Возвращаясь вслед за Лучо на бивак, Максим на ходу достал из кармана последнюю из перехваченных записок мамы. За последние две недели Лучо и Максим не упустили ни одной: поначалу подолгу рыскали по следам снявшегося лагеря, а под конец наловчились находить тайник сразу – мама умудрялась сунуть записку под остывшие угли кострища или в ближайшее дупло, обязательно отметив его сорванным бутоном орхидеи. Для надёжности прятала сложенную в несколько раз и испещрённую мелкими буквами бумажку в конверт из залубеневших банановых листьев. Максим радовался пронырливости Лучо, обнаружившего первую из записок.

Проведя пальцем по зашифрованным строкам, Максим кивнул собственным мыслям: у него осталось ровно два дня. Точнее, две ночи. Дальше всё осложнится – любые попытки вызволить Шмелёвых и маму придётся делать вслепую, рискуя нарваться на охранявших лагерь агуаруна или, того хуже, на людей Скоробогатова, вроде Шахбана или Баникантхи. «Хорошо, если Марден поможет». – «Ты справишься и без него». – «Справлюсь. Но помощь не помешает». – «У тебя есть Лучо. Он точно пойдёт». – «Лучо пойдёт, да. Но я не хочу, чтобы он рисковал». – «Он сделал выбор в ту минуту, когда последовал за Марденом в джунгли. Не смотри, что ему одиннадцать. У мальчика была непростая жизнь, и она научила его самостоятельности. Не унижай Лучо сомневаясь в нём».

Максим взглянул на мальчика. Одетый в спортивные штаны с дешёвыми нашивками на карманах, потёртую толстовку «Адидас», взятую ему размера на два больше, чем требовалось, он вёл себя так, словно вышел из дома прогуляться с друзьями или сбегать до ближайшего рынка за покупками. Шёл легко, спрятав руки поглубже в рукава, и не поворачивался, даже заслышав за соседними деревьями бормотание, похожее на человеческую речь, но в действительности издаваемое кем-то из диких зверей. Заброшенный в дождливую глубь однообразной сельвы, Лучо не казался потерянным или напуганным. О трудностях пройденного пути говорили только грязная повязка, прикрывавшая его лицо от шеи до глаз, надорванный в нескольких местах капюшон и засохшие разводы ила на лбу – лучшая защита от досаждавших на болоте москитов.

 

Максим выглядел не лучше, правда, ходил в брюках поновее и покрепче, к тому же вместо обычной толстовки носил прорезиненную штормовку. Эти и другие вещи из тех, что уместились в рюкзак, Марден прикупил ему в Икитосе незадолго до начала экспедиции. Сам Максим, тогда уже вставший на ноги, предпочитал не показываться в городе.

Втроём они время от времени устраивали подобие стирки, переодевались в относительно чистые вещи, а постиранные сушили над костром, штопали. С тщанием заботились о рюкзаках, подшивая лямки, и сапогах, вычищая их перед сном даже в те дни, когда от усталости умудрялись задремать сидя в гамаке со снятым сапогом в руках.

Максим, едва поспевая за шустрым Лучо, готовился к разговору с Марденом и злился, понимая, что нормально поговорить им помешают лягушки и жабы. В укромном и потому зловонном местечке, которое проводник выбрал под бивак, их гомон порой накатывал столь оглушающей волной, что не удавалось расслышать друг друга и с двух метров. Людям Скоробогатова повезло больше. Они разбили лагерь на сухом возвышении, лишённом топей и болотистых разливов. Экспедиция Аркадия Ивановича достигла последней отметки из тех, что были нанесены на спину Инти-Виракочи, и Максим ждал возможности организовать побег. Лишь сомневался, согласятся ли бежать Никита Покачалов и Зои. Не находил удобного случая и надеялся, что в Городе Солнца, на руинах которого люди Скоробогатова займутся своими делами и потому ослабят надзор за пленниками, сможет хотя бы переговорить с мамой или Шмелёвыми. Вот только никаких руин поблизости не оказалось.

Карта привела Аркадия Ивановича к четырём глыбам сероватого базальта, похожим на Ланзон из храмового тоннеля Чавин-де-Уантара, – клинообразным истуканам метров пять в высоту и не меньше четырёх метров в обхвате, усыпанным выщербинами, частично сколотым, но в остальном сохранившимся в целости. Максиму сразу вспомнились слова Димы о том, как в обагрённом человеческой кровью Ланзоне просыпался ягуароподобный бог Солнца. «Чавин верили, что в каждом из нас заложено божественное всезнание, и его можно высвободить, лишив человека жизни и заставив его кровь, пока она не остыла, говорить». Впрочем, Максим не сомневался, что базальтовые истуканы появились тут через десятки веков после смерти последнего из чавинцев, а значит, прямого отношения к ним не имели.

Предыдущие три дня Максим искал возле лагеря безопасную точку обзора, чтобы оттуда, оставаясь невидимым для людей Скоробогатова, рассмотреть истуканов со всеми доступными его зрению деталями. Пришлось обойти лагерь, облазать немало деревьев, прежде чем Максим наконец сообразил, что каждая из четырёх глыб возвышалась отдельным вулканическим останцем. Истуканы не охраняли вход в Город Солнца, не обозначали его границы, нет. Они были такими же указателями, как и пять предыдущих глыб из конгломерата.

В письме Гаспару Шустов-старший писал, что карта на спине Инти-Виракочи – изощрённая насмешка. Без отправной точки, Омута крови, она была бесполезна, но этим изощрённость насмешки не исчерпывалась. Карта к тому же оставалась неполной, вела не к Городу Солнца, а к новому ориентиру. Быть может, ключевому. Глыбы, образуя полукруг, стояли метрах в десяти друг от друга. Каждая из них была украшена схожим рельефом, в основных чертах которого даже издалека угадывался Инти-Виракоча – смесь бога-Солнца и бога-Творца с пустыми простёртыми руками. Вместо привычной головы с квадратной маской и солнцеобразной короной тело Инти-Виракочи здесь венчала рогатая голова Ямараджи – великого судьи из мира мёртвых. Оба символа, сопровождавшие Максима в его путешествии по намеченной Шустовым-старшим тропинке, сошлись воедино.

Должно быть, Ямараджа напоминал будущим соляриям о цене – необходимости «умереть в старом мире, чтобы родиться в мире новом», а Инти-Виракоча пророчил им конечную цель – возможность обрести «полную свободу творчества за пределами самых смелых фантазий». Возможно, прозелиты общества «Эль соль де ля либертад», отправившиеся из далёкой Европы к возрождённому Эдему, проходили между истуканами как в парадные врата перевоплощения или получали возможность, стоя перед истуканами, в последний раз обдумать своё решение. Максим представил, как здесь, испуганные безбрежной чащобой и поражённые почти религиозным благоговением, шли или ехали верхом Александр Берг, Николай Одинцов, братья Лот, Паскаль Дюран и прочие мастера, чьи имена были упомянуты в приходной книге испанского коллекционера. Представил и то, как спустя годы мимо обтёсанных глыб в обратном направлении бежал чем-то напуганный до умопомешательства Оскар Вердехо, затем – рабы плантатора дель Кампо, наконец, обезумевшая Исабель.

Изображения Инти-Виракочи-Ямараджи были вырезаны на самой широкой грани копьеобразных глыб и смотрели внутрь образованной ими дуги, то есть на восток. По узким боковым граням бежали волнистые насечки, нанесённые скорее для красоты. С обратной стороны все четыре глыбы заострялись, превращённые в своеобразные стрелки, каждая из них указывала своё направление: от северо-запада до юго-запада. В этот промежуток укладывались тысячи гектаров нехоженой сельвы. Не зная, далеко ли находится то, к чему они вели, – Город Солнца или очередная насмешка от соляриев, – нужно было доподлинно знать, какая из глыб показывает верный путь, но даже с такой наводкой найти что-либо в джунглях представлялось невозможным: едва ли солярии вытесали базальтовые указатели с точностью до секунды.

Последней и главной особенностью, отмеченной Максимом, стало то, что изображения четырёх Инти-Виракочей-Ямараджей отличались друг от друга. У первого на месте глаз зияли овальные углубления, в каждом из которых мог бы разместиться двухлитровый котелок. У второго такое же углубление, одно-единственное, красовалось на месте рта, придавая смешанному божеству пугающий и в то же время комичный вид. У третьего была рассечена грудь. Наконец, четвёртый Инти-Виракоча-Ямараджа отличался тем, что его ноги, в отличие от остального тела, выступали за плоскость камня – застыли между уровнями барельефа и горельефа.



Судя по тому, что лагерь Скоробогатова, разбитый возле истуканов, оставался на месте третий день подряд, и по тому, что индейцы вчера возвели несколько деревянных времянок, люди Аркадия Ивановича не знали, как решить новую головоломку, где искать новые подсказки и в каком направлении двигаться дальше. Не знал этого и Максим, однако записка мамы не оставила ему выбора – побег нужно было организовать в ближайшие две ночи. К тому же Марден, заприметив базальтовые глыбы, заявил, что дальше они с Лучо не пойдут. Напуганный самим видом истуканов и странной дикаркой, прибившейся к экспедиции Скоробогатова, Марден отмахивался от любых увещеваний, был непоколебим в принятом решении.

– Не интересно, что там дальше?

– Нет. Дальше камней – ни шагу. Как в прошлый раз.

– О чём ты?

– Тут я оставил Серхио.

– Может, поэтому он и не вернулся.

– Зато я вернулся. И смог привести сюда тебя. Вот и радуйся. Но если пойдёшь за Скоробогатовым, – нехотя добавил проводник, предварительно пробормотав что-то по-испански и втянув левой ноздрёй щепотку нюхательного табака, – мы с Лучо будем ждать. Ровно месяц, ни дня больше. Не вернёшься, значит, катись к чёрту. И не смотри так на меня. Это идея Лучо. Pequeño imbécil…

Следовать за экспедицией Максим не собирался, но кивком поблагодарил Мардена. В очередной раз продумав детали плана, Максим рассчитывал на помощь проводника. Дальшекамнейнишагу? Отлично. Мардену даже не потребуется к ним подходить. Основную работу сделает Максим. Если всё сложится, то послезавтра они выдвинутся обратно. История закончится. И пусть Скоробогатов сам разбирается со своими соляриями.

Глава восьмая. На старом святилище

Изматывающий путь помогал Ане забыться, а сейчас, когда они четвёртый день подряд не покидали лагерь, разом вернулись прежде притуплённые усталостью чувства. Аня тосковала по родителям. Волновалась за маму, наверняка сходившую с ума от горя. Переживала за папу, должно быть, запустившего свои дела, – ложной наводкой приведённый в Индию, он искал несуществующий ашрам, в котором якобы укрылся Дима. Месяц назад история о поклонении цветам казалась забавной. Аня рассказала о ней Зои, и они вместе смеялись, признавали, что лучше цветочный ашрам, чем плен у Скоробогатова. Однако теперь Димина уловка казалась чудовищной. Аня устала от терзаний не меньше, чем от пройденных по сельве километров. Не желая никого видеть, спряталась в опустевшей палатке – Екатерина Васильевна стирала вещи, а Зои ушла с Хорхе смотреть на шерстистых обезьян, – но здесь Аню настигли жуткие звуки взбеленившегося каймана.

Утром его поймали на стальной крюк. Заглотив наживку, брошенную в камыши и сдобренную свежей оленьей кровью, кайман оказался на привязи. Агуаруна прикрепили трос к пальме бактрис и не меньше получаса смеялись, наблюдая за отчаянными попытками каймана вырваться. Когда он, опустившись под воду, притих, индейцы, довольные увиденным, разошлись. Аня с Зои подумали, что кайман умер, однако тот вскоре выскочил на поверхность и продолжил с прежним остервенением метаться вдоль берега. Ломал камыши, выкручивался по грязи, мощным хвостом баламутил воду и отчаянно хлопал узкими челюстями, показывая окровавленную пасть и натягивавшийся между разрозненными зубами крепкий двадцатичетырёхпрядный фал – крюк, застряв не то в горле, не то в желудке, причинял кайману боль и, как бы тот ни метался, отказывался выходить.

Хорхе сказал, что агония продлится не дольше двух дней. Обессилев, зверь постепенно издохнет. Аллигаторы во множестве заселили ближайшую к лагерю заводь и, хотя оставались скрыты её мирной поверхностью, могли в любой момент нагрянуть в лагерь. Надеясь отвадить их от развешанных гамаков и палатки с провизией, индейцы и придумали столь назидательный, по их мнению, оберег. Изнывавший от боли кайман стал предупреждением для других хищников, не более того. Никто не собирался свежевать его для пополнения припасов.

– Бедняжка, – промолвила Аня. – И когда он умрёт…

– …они поймают другого, – кивнул Хорхе. – Ну, если мы к этому времени отсюда не снимемся.

– Жуть какая…

Дима, поутру привлечённый необычным шумом и не поленившийся натянуть ботинки на опухшие ноги, Аниного ужаса не разделил.

– Объективно не существует ни жестокости, ни милосердия. Ни добра, ни зла. Существуют лишь способы выжить. Мораль помогает, даёт нам прикрытие, но, защищая других, мы прежде всего защищаем самих себя.

– Господи, о чём ты? – Аня испуганно посмотрела на Диму. Брат и прежде вспоминал какого-нибудь Лоренца с его землеройками, но, пожалуй, впервые говорил так серьёзно.

– А что? – Дима пожал плечами.

Не удовлетворившись сказанным, добавил, что индейцы устроили замечательный спектакль и он непременно упомянет его в книге.

– Спектакль? – выдохнула Аня. – Тебе это кажется забавным?

– Ну…

Дима достал из-за пазухи «молескин», стал торопливо перелистывать мятые страницы. Нашёл нужную цитату из путевых записей академика Лангсдорфа, изучавшего южноамериканскую сельву. Академик как-то натравил собак на муравьеда и с восхищением следил за разыгравшимся перед ним сражением:

– «Я стал зрителем такого спектакля, который вознаградил меня за все неприятности и трудности. Крупный беспомощный и неуклюжий зверь необычного сложения, без зубов, единственная защита которого заключалась только в двух когтях на передних лапах, вёл борьбу с двумя собаками. Это было уникальное зрелище».

– Хватит, – прервала его Аня. – Не хочу слушать.

– «Муравьед поворачивается, как бы подпрыгивая всем телом, – продолжал Дима, – довольно быстро, пытаясь защититься от нападавших на него собак…»

– Хватит!

Злость и бессилие передавили горло. Хотелось крикнуть что-нибудь грубое, неприятное. Аня расплакалась и убежала прочь от заводи, оставив недоумённых Хорхе, Зои и застывшего с блокнотом Диму. Аня спряталась в палатке. Отказалась выйти, когда Зои позвала её наблюдать обезьян. Лежала в гамаке и чувствовала, как волнами накатывает отчаяние. Волосы грязные, мыться им с Екатериной Васильевной удавалось не чаще раза в неделю. Одежда, сколько ни стирай, пахла тухлятиной. Некогда белые кроссовки, купленные в Икитосе, износились – Аня выбросила их недели две назад и теперь, словно рыбак, ходила в не по размеру больших сапогах, поддевая сразу три пары грязных носков. Из верхней одежды у неё был только рабочий комбинезон из смесовой ткани, с кошмарными сеточными вставками в подмышках и кучей карманов на липучках. Комбинезон ей подобрала Зои. Лучшее, что удалось найти в Науте.

 

За месяц экспедиции Аня днём ни разу не распустила волосы, ходила с сальным хвостом. Перед сном позволяла Екатерине Васильевне вычесать из них кровососущих гадов, живых и мёртвых, и прочий лесной сор. Ногти на руках слоились, ломались. По телу крупчатыми пятнами расходилось раздражение от постоянной влаги. И Димины стопы… Аня видела, во что они превратились. Видела, как доктор Муньос обрабатывает гнойники между пальцами брата. Всё это было невыносимо. Аня терпела, прятала слёзы. Сносила насмешки от Сальникова, не жаловалась на влажные взгляды молчаливого Баникантхи. Запретила себе вспоминать смерть Корноухова, думать о Зои как о дочери человека, издевавшегося над ней. В пути Аня научилась быть сильной, но обмякла, едва экспедиция застопорилась. Вернулась ноющая боль в мизинце и безымянном пальце левой руки. Аня вновь замечала, как с силой вдавливает их в ладонь, до крови впивается ногтями в кожу – ранки Аня обрабатывала, однако те не успевали зажить, вновь растревоженные ногтями.

Нельзя оставаться на месте. Нужно двигаться. Что-то делать. Что угодно!

Аня вывернулась из гамака. Упала на колени и тут же поднялась. Не зная, чем заняться, решила зарисовать карту лагеря. Рассудила, что однажды карта пригодится брату для его книги. Надеялась обрадовать Диму и помириться с ним. Для начала отправилась к Екатерине Васильевне. Вчера, воспользовавшись ясной погодой, они вместе устроили стирку. Перестирали свои вещи, заодно прихватили вещи Димы, Зои, Покачалова и по случаю навязавшегося Сальникова – одеждой Константина Евгеньевича, к счастью, занялась Екатерина Васильевна. Подходить к берегу реки и тем более к заводи было опасно из-за промышлявших там кайманов и змей, поэтому Орошпа и Тарири из кандоши по просьбе Екатерины Васильевны набрали воды в обе плоскодонки. Перенесли их на безопасное место, закрепили колышками. Получились два корыта, в них и стирали. Ночью возобновлялись ливни, но второй день подряд светило жаркое солнце, столь редкое для сезона дождей, – развешанная одежда должна была высохнуть быстро, однако оставалась влажной. Вот и сейчас Екатерина Васильевна озабоченно трогала вывешенные на лодочных тросах майки. Они, как и прочее бельё, пропитались болотными запахами.

– Жалко, Паши нет, – озабоченно произнесла Екатерина Васильевна. – Он бы смастерил какой-нибудь навес над костром, чтобы одежда сохла и не обгорала.

– Надо попросить Макавачи, – предложила Аня. – Кандоши вчера сколотили стол и скамейки.

– Да, я видела. Те ещё скамейки. Как стоят, непонятно.

– Может, кандоши никогда и не видели настоящих скамеек, – улыбнулась Аня.

– Может, и так, – с улыбкой ответила Екатерина Васильевна и взялась перевешивать Анину кофту другой стороной вверх.

С Екатериной Васильевной было спокойно. С ней можно было говорить о бытовом, обыденном, словно это имело здесь значение. Мама Максима спрашивала о родителях Ани, говорила, что обязательно с ними познакомится. Рассказывала о своих родителях в Иркутске – не могла и представить, каково им пришлось, когда Екатерина Васильевна и Павел Владимирович вдруг, ничего не сказав, исчезли.

– Нам ведь не дали собраться. Остановили, когда мы с Пашей шли через Лисихинское кладбище. Усадили в машину и увезли в аэропорт. Сказали, что иначе Максим пострадает. А в Москве сразу повезли оформлять загранпаспорта. Держали нас в каком-то загородном доме, я даже не знаю, где точно. По Ярославскому направлению, где-то под Софрино. А позвонить родителям не дали.

Екатерина Васильевна переживала из-за просрочек по кредиту, оставшемуся после того, как умер дедушка Максима, из-за работы в доме творчества. Представляла, как сообщит отцу и сестре Корноухова о его смерти. Говорила о многом и без надрыва. Даже упоминая исчезнувшего Максима и погибшего Павла Владимировича, ничем не выдавала горя. По-деловому рассуждала, удастся ли по возвращении найти тело Корноухова и похоронить его в России – на том же кладбище, где лежали бабушка и мать Павла Владимировича.

Аня пересказывала Екатерине Васильевне письма Шустова-старшего – те редкие фрагменты, где он писал об оставленных им жене и сыне. Не знала, стоит ли упоминать о второй семье Сергея Владимировича, но хваталась за возможность поговорить с Екатериной Васильевной, поэтому в конце концов не удержалась. О Рашмани и юной Киран, живших в индийском Хундере, Екатерина Васильевна выслушала с интересом. Порадовалась, узнав, что Максим оставил им часть отцовских денег. Попросила Аню подробнее рассказать о Рашмани. Кивнула, когда Аня призналась, что нашла ту действительно красивой в необычном сочетании физической силы и невычурной изящности.

– Она называла Сергея Владимировича Сурешем.

– Ну, Серёжу как только не называли. Каждый примерял на него какие-то свои имена. И Серёже это нравилось. Его всегда было много. Гораздо больше, чем может вместить сердце одного человека.

Аня, потупившись, умолкла. Ей стало неловко. Екатерина Васильевна, напротив, оживилась. Заявила, что непременно, вернувшись в Москву, соберёт для маленькой Киран посылку, и они с Аней взялись рассуждать, чем именно порадовать индийскую девочку – какой подарок из России придётся по душе единокровной сестре Максима. Усмирив недавнюю тревогу, Аня вспомнила о задумке нарисовать карту лагеря и, оставив Екатерину Васильевну перевешивать затхлое бельё – от помощи та отказалась, – пошла к костровому тенту.

Индейцы за последние четыре дня постарались извести на луговине, выбранной под стоянку, почти всю растительность. Срубили росшие здесь пальмы бактрис. Их стволы были усыпаны тонкими чёрными колючками, вблизи походили на небритые ноги, мешали и людям, и мулам. Заодно удалось запастись внушительными гроздьями их плодов, по вкусу и способу приготовления напоминавших обычные каштаны. Следом пали деревья поменьше и древесная поросль, вроде зонтичных карликов с наростами старых термитников. Ударов мачете избежали лишь стволы, выбранные под крепление растяжек от тента, палаток и гамаков. Лагерная росчисть была приподнята над ближайшим лесом, и болотистых проплешин на ней, к счастью, не оказалось. Впервые за долгое время в прогулке по лагерю Аню не сопровождал страх случайно провалиться по колено в грязь и перепачкать выстиранную одежду. Гать лежала лишь со стороны низменности – той самой, где на привязи то затихал, то бесновался пойманный кайман. Когда же индейцы расчистили от жестколистной поросли четырёх базальтовых истуканов, за ними открылся вид на волнистые разливы сельвы. Вдали вставали семь покатых вершин – зеленеющие выпуклости первой могучей гряды, возвещавшей близость «ceja de la montaña», «брови леса», а следом и самих Кордильер – бескрайнего волнореза, о границы которого бился океан джунглей. Бился тысячелетиями, но сломить его и пересечь не мог, оставляя перуанское побережье иссушённым долинам, где осадков выпадало меньше, чем в Сахаре или в Гоби.

На росчисти с избытком хватило пространства для пяти дождевых тентов, четырёх палаток и временного загона для мулов. Под центральным тентом разместилась полевая кухня с костровищем, скамейками и сколоченным из пальмового дерева столом. Именно туда и отправилась Аня.

Лагерь, хоть и оборудованный, оставался непривычно тих. Многие ушли на разведку, надеясь отыскать хоть какой-то намёк на то, как решить головоломку с истуканами, и заодно обезвредить ближайшие ловушки – на подходах к луговине агуаруна уже обнаружили три самострела. Люди Скоробогатова до сих пор не вычислили, кто и почему настораживал их на пути экспедиции.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28 
Рейтинг@Mail.ru