Евгений Связов
Путь стрельбы
Молчу, мрачно глядя в землю. Ну, про телефон уже сто раз это говорено, так что остаётся только мрачно обвиняюще молчать.
Бабуля вздыхает, деловито буркает:
– Так, понятно… Чё встала-то? Пока не оберём этот парник – чаёвничать не будем. Впрягайся давай, раз припёрлась.
Издаю унылый вздох. Но это тоже уже говорено. «Раз ты ко мне припёрлась и тебе что-то от меня надо – будем по моим правилам, и не просто так».
Но вообще мне не в лом.
И ещё – ритуал: шаг к кусту, приподнять ветку и вгрызться в живой помидор.
Закрыла глаза. Промелькали все осени, с пяти лет. И вся эта хрень со сном отступила. Даже появилась надежда, что выживу.
Прожёвываю, говорю ритуальное:
– Спасибо, помидорка. Это – осень. Я прожила восемнадцать лет.
Потом привычно шагаю к помидорам, начинаю собирать в корзину.
Из-за спины раздаётся бабулино бурчание:
– О, ляпота-то какая! Мине цельная пыжнес-ледь пряма на шпильках памидору собирает.
Меня улыбает.
Пока собирали, слопала ещё три помидорки. Но антидепрессантом сработала только первая.
Через полчаса сидели за столом в беседке.
Беседка у бабули – сказочная.
Вкопали кверху лапами четыре больших елки, срезали ровно корни, покрыли парой листов толстого стекла. Стесали ветки внутри.
На северных сучках живёт какой-то вьюн с красными люто тонизирующими ягодами. По южной – кислый дикий виноград. На западе и востоке они конкурируют. Внутри всегда – полумрак.
В этом полумраке и сидели за столом с печеньками и вареньем.
Услышав звездновойнывский мем «переходи на тёмную сторону, у нас есть печеньки!», бабуля возмутилась: «а варенье?». Я – выгуглила, впечатлилась, запомнила. А бабуля на разговор про тайны повадилась выставлять варенье с печеньем.
Я сидела над печеньем с вареньем, прихлёбывала из кружки, перебирала в памяти. Думала, о чём рассказать и как. Мне-то вообще надо было не выговориться, а один ответ получить. Но у нас семейный спорт – раскрутка спросившего на инфу.
Пауза. Про евреев и встречный вопрос.
Считается, что отвечать вопросом на вопрос – еврейская привычка. Но у нас в семье (думаю, от бабули) применялось мнение, что просто отвечать на вопрос – рабская привычка. Или военная, что не далеко.
После того, как в школе первый раз выкатили «ты чё, еврейка?» я спросила репетитора. И получила лекцию-анализ сращивания иудаизма с англиканством на примере культурного кода глубины и вектора отклонения от прямого смысла фразы.
Если суть лекции по-простому, то:
Вообще евреи не имеют привычки отвечать вопросом на вопрос. Евреи имеют привычку существовать в принципиально ином культурном коде, чем русские. Они любят хорошо понимать собеседника. Поэтому все вопросы между двумя евреями – понятные. И вообще зачастую не вопросы, а утверждения или даже скрытые команды типа «Вам не кажется, что цвет и форма этой машины не сочетаются?» вместо «глянь, какая тачка!». А вот общаясь с человеком другого культурного кода, или даже без кодов, еврей всегда мучается вопросом – что он имел в виду, задавая этот вопрос? И задаёт встречный уточняющий. Только не тупой «в связи с чем интересуетесь?», а что-нибудь, показывающее увлечённость беседой и причину встречного. «Вы еврей? – Шо-то имеете сказать против евреев?» С оттенком «как вы оправдываетесь, что обижали евреев?». Про оттенки читать в глубинах Пятикнижия.
А у нас в семье, ни разу не еврейской, была привычка под видом расспросов и уточнений вопроса разводить воспросившего на информацию.
Так что бабуля сидела напротив и пялилась на меня с очень понимающей коварной улыбкой.
А я сидела, думала и никак не могла сообразить, как бы спросить, чтобы не спалиться. Так и сидела, в полусне, пока бабуля не грохнула кружкой об стол.
Я вздрогнула, как бывает, когда резко дёргают внимание. Посмотрела на бабулю, а та пронзительно так:
– Спала сегодня?
Посомневалась, потом созналась:
– Часа четыре.
Бабуля молчала, буровя взглядом. Мол, рассказывай давай.
Вздохнула я, взгляд опустила, и ровненько, типа уверенно:
– Бабуль… мне… я в целом, сама порешаю. Просто… узнать надо одну штуку. И даже не знаю, как спросить-то, чтобы дурой не выглядеть.
Подняла взгляд в ей глаза, и – требовательно.
– Так что… пообещай, что матери и отцу – ничего.
Бабуля пренебрежительно-насмешливо покривилась. Но буркнула – одобрительно:
– Порешает она… ота решалка выросла…
Это типа проверка. Разводка на истерику, что «да я…! да я смогу!» Так что – спокойно, как истеричке:
– Баб. Я чётко считаю свои ресурсы. Просто вопрос не там, – махаю рукой рукой вокруг – А вот тут. – .тыкаю себя в голову.
Помедлив, уточняю:
– Не тут – в сердце, – и не тут – под стол между ног, – а именно тут, – в голову.
Бабуля, помедлив, начинает ржать.
Я не сдержалась – прорычала яростно-обиженно:
– Да что смешного, блин?!
Бабуля, похихикивая:
– Ты все остальные чакры тоже протыкай, и Вихрь с Вьюгой не забудь. Авось, накладёшь на себя крест животворящий.
Стало грустно. И противно.
Технически, я была крещённая. И при необходимости могла оттарабанить все ритуалы, чтобы среди православных сойти за свою.
Но бабуля была в курсе, как я на самом деле относилась к христозу головного мозга.
Так что взгляд сам собой упал на кружки, а на лицо натянулась каменная маска. Чтобы не расплакаться от того, что я тут готовлюсь раскрыться, а меня ХГМом троллят.
Бабуля заметила, поняла. И – жёстко, резко рявкнула:
– Так, ладно. Поржали и будя.
Подняла на её рявк мрачный взгляд, который «фигли орёшь?» Бабуля, поймав взгляд, всё так же резко:
– Ты, видать, забыла наш уговор. Я. Ничего. Никому. Не. Рассказываю. Ты. Ничего. Никому. Не. Рассказываешь. Ни намёком. Ни вопросом. Ни показом, что знаешь. Помнишь такой уговор? Аль память просношала?
Опустила взгляд обратно. Буркнула ей старую обиду. Самое время про неё напомнить, чтобы выбить обещание – никому.
– Не сношала. Только вот ты, помниться, как-то с закосячила этот договор-то.
Бабуля, откинувшись на стуле, пробурчала в тон:
– Ну, извини. Как-то не придумала я, дура старая, как бы занести в Сашеньку Шкурника понимание, что дочь надо на спорт, а то издрочиться, и при том не спалить ему, что ей в тринадцать мужика захотелось. Надо было Машку-дуру подключать, чтобы она про целку твою на всё село раскудахталась? Или как?
Мрачно буркаю положенное:
– Не надо так про маму. Пожалуйста.
Бабуля:
– Ладно, маму не трогаю. А в целом-то чё мне надо было, а? Ну давай, ты вот типа взрослая такая решалка. И как вот то надо было решать?
Ну, вот. Договорились, что я взрослая, можно добивать жалобой на эффекты от нарушения ею договора.
Вскинула взгляд и яростно рубанула ей в глаза правду-матку:
– Не знаю. Только каждый раз, когда брилась, мелькала мысль назло отцу в лесбиянки податься.
Бабуля скептически задирает бровь, проникновенно спрашивает:
– С концами?
Взрываюсь типа яростью:
– С руками, ять!
Пару секунд играем в гляделки. Я – типа злюсь, она – типа удивляется. Бабуля улыбается уголком рта. Я – тоже. Расплываемся в улыбках.
Потом Бабуля встала и пошла ставить чайник.
А я в очередной раз задумалась – все, что вколачивала в меня репетитор по общению и этикету, вряд ли уложилось бы, если бы не практика с бабулей. Только она понимала, что я делаю, и охотно игралась со мной в общение.
Через пяток минут бабуля вернулась с чайником, пепельницей, «беломором» и «парламентом». Села, закурила, подвинула мне парламент с зажигалкой. Буркнула облачком дыма:
– Видно, что курить хочешь. Меня-то не пались, а?
Секунду подумала, поняла, что она права, и она-то не осудит. Достала из рюкзачка свои, закурила. Буркнула в тон:
– Скурюсь я с этой хренью.
Бабуля врубила спокойный деловой тон:
– Поподробней.
Пока собиралась с мыслями и духом, мозги на автомате выдали ей напоминалку «никому не говорить»:
– Кстати, на выпускной я таки собралась было переспать с Кариной. Только она набухалась и срубилась.
Бабуля так же ровно:
– Ага.
Не прокатило. Тогда, чуть смущённо:
– Это я так, издалека подползаю к теме.
Бабуля, ровно, очень внимающе:
– Ага.
Вздыхаю и начинаю издалека:
– Короче, я, как отец квартиру снял, как-то поняла, что он это добро дал на парня завести. Ну и… в общем… не суть.
Тут начало накатывать – и сами сны, и то, что счас я расскажу, что со мной плохо, и что кто другой пошлёт к психиатру. И даже про бабулю не была уверена.
Взгляд сам собой упал в кружку. И типа кружке начала рассказывать:
– В общем, через недельку, как начали спать, мне сны начали сниться. Кошмары. Очень чёткие и реалистичные. Со всеми эмоциями, мыслями, ощущениями… точней, один и тот же сон с вариациями.
Добила сигарету в пару затяжек. Затоптала, отхлебнула. Собралась с духом и посмотрела на бабулю. Потому что вот это был момент, когда ещё можно соскочить и навешать лапши, если она не хочет верить, что меня сводят с ума сны.
Бабуля сидела неподвижно внимая. Чуть-чуть добродушно, но в целом – просто внимая.
Взгляд упал обратно в кружку, на лицо налился бетон, и тело как-то само холодно мерно начало чеканить:
– Во сне, мне – тридцать один. Я работаю в Центробанке. У меня есть доступ к главному компьютеру. Поэтому у меня есть пистолет и брелок с кнопкой для вызова тревожной группы. Я живу в элитном охраняемом доме для семей работников госорганов. Смутно знаю, что была война, и госслужащие – на особом счету. Наверное, как работники коробочек в СССР.
Не держалась каменная маска. Начало пробивать эмоциями. Подумала, и решила, что и хрен с ним. Пять лет не ревела при бабуле, но и хрен с ним.
Отхлебнула чаю. Замерла, глядя на мелко трясущуюся руку с кружкой. Поставила, откинулась в кресле, глядя на крышу.
Зареветь – не получалось. Плачь стояла на пороге, сочилась слезинками и не решалась выйти. Смахнула слезинки, начала выдавливать дальше, погружаясь туда:
– У меня есть муж Леня. Мы вместе давно и любим друг друга. Есть сын Митя… его я люблю… очень сильно. Дочь… Глафира… ей – год, она в яслях-интернате. Дома бывает на выходные и иногда по вечерам.
Дальше тело говорило само, тускло. Потому что часть сознания укатилась туда – в ощущение, где нас – четверо.
– Во сне приходит человек в маске. Наверное, он – агент. Он пытает и убивает Леню и Митю… Сначала я выхватываю пистолет и стреляю в него. Всю обойму. И ни разу не попадаю… – сорвалась на крик: – Он – уворачивается от пуль, ять!
Затянуло живот. Тем криком. А ещё – выдернуло оттуда, где нас четверо, и все хорошо. Всхлипнула, натужно продолжила выдавливать:
– Он… он… иногда достаёт пистолеты и простреливает мне руку в перестрелке. Иногда – просто уходит от всей обоймы… А потом…
Меня скрутило. Тело само свернулось в комок от боли ужаса, и тихо проплакало:
– Потом он стреляет в Лёню. И Лёня визжит и дёргается от боли. И я тоже кричу от боли… от душевной боли. А потом, когда я уже – всё, уже сломана и готова на всё, чтобы это… закончилось… потом он наводит пистолет на сына. И я понимаю, что он сейчас выстрелит в Митьку… и Митька… мой Митька тоже будет визжать от боли. Прямо мне в глаза. И я… кидаюсь закрыть его собой. А он стреляет мне в ногу. Я падаю… и ползу к Митьке, и ору «нет»… а он – стреляет в Митьку, и тот, выгибаясь от лютой боли, смотрит на меня и орёт «мама». Мне в глаза. И я… я не могу вынести его взгляд. Не могу вынести всю эту хню. И просыпаюсь…
Потом я минутку просто рыдала. Наверное, в том числе – от облегчения, что высказалась. Бабуля просто продолжала внимать. Впитывать.
Выплакавшись, я продолжила на автомате, бездушно добивать тему:
– Я просыпаюсь. С криком, в слезах. Меня колбасит от ужаса и бессильной ярости. На себя, что я ничего не могу сделать. Что я выстреливаю в него всю обойму – и не могу попасть.
Вздохнула, распрямилась. Села, сгорбилась над кружкой, выплеснула капельку безнадёги:
– Набухаться… и насношаться – не помогает. Первый раз помогло. Но на второй день – опять приснилось. Пробовала бухать каждый вечер. На третий день всё равно приснилось… только чуть не сдохла, когда эта хня с похмельем сложилась. Парень – напугался. Скорую вызвал. Не пустила их, чтоб на учёт не поставили. Поссорились. Ночевать у меня теперь боится. Снотворное… это отдельная история, как я его добывала нелегально и без палева… короче, то, что без рецепта – похер, всё равно сниться. Только мозги глушит так, что лекции мимо мозга все. А то, что тяжелое, которое добыла нелегально… на третий день всё равно пробило. И тоже – пипец… Только теперь уже не физически, а в эмоциях. Безнадёгой накрыло. Лютой такой… сидела на подоконнике, курила, и думала – спрыгнуть. Потому что поняла, что никакой химией я от этой хни не отвяжусь. И мозгоправ не поможет. Ибо нах надо, чтобы… В общем, сидела на подоконнике… только решила выпить для храбрости. И с коньяка поверх снотворного так скрутило… короче, пронесло… – грустно хмыкаю – … во всех смыслах.
Посидела, согнувшись и чуть качаясь от пульса в животе. Ничего больше не придумалось, что сказать.
Закурила. Подняла взгляд на бабулю и сказала:
– Вот так вот. Так что… хотела спросить – у нас в роду, случаем… – тут вырвался истеричный хмык, – экстрасенсов нет?
Бабуля посидела секундочку, потом тяжко вздохнула:
– Ото ж тя вхерануло…
И – всё. Но мне хватило понять, что она всё услышала и всё поняла. Ну и что я, как это пишут, выговорилась и мне, наверное, полегчало.
Она посидела ещё пяток секунд, раздумывая. На моей памяти, первый раз раздумывая над проблемой, что я подкинула.
Буркнула:
– Икстрасенсов, итить кадилом через коромыло… сча, погодь.
Встала и ушла, оставив меня курить и дохлёбывать чай. Ну и успокаиваться.
Через десяток минут вернулась, хлопнула об стол фотоальбом, села напротив. Глянула на меня.
Мне уже было неудобно. Пусто и стыдно, как обкакалась в автобусе. Ну, типа держала-недодержала. Не сдержалась…
Бабуля глянула на меня пронзительно, вздохнула, и молча отлистала альбом. Ткнула в фото:
– Вот она. Единственная фото, что осталась.
На древнем фото была молодая тётка в форме со снайперской самозарядкой в руках. Похожая на нас с бабулей.
Бабуля, тускло, с какой-то потаённой горчинкой сказала:
– Это мама моя. Комсомолка. Ворошиловский стрелок. В сорок первом ушла добровольцем. Бабка… которая меня растила до пятнадцати, пока не померла, рассказывала, что жрать иначе было совсем нечего. Отца… он только вот вернулся со срочной и на трактор сел… отца забрали в июле. А в августе же похоронка пришла. А потом пришло… указание, что с урожаем будет. В общем, мать тогда бабке сказала, что или она идёт воевать, а бабка со мной жрут её продатестат, или все втроём подохнем. Я – точно.
Вздохнула, помолчала, сказала резко:
– Похоронка на мать в сорок четвёртом пришла. Бабка тогда уже… ай, ладно, короче. Всю историю – потом. Приезжай на майские, там и посидим, помянем как следует. Счас не о том речь. Бабка про мать-то мало рассказывала. Всё больше вообще про чуйку. Правда, всё с церковью и богом мешала. Но не суть.
Бабуля откинулась, закурила «беломорину». Яростно закурила.
Чуть страшно стало. Не видела я её такой.
Пухнув пару раз, она сказала, не глядя:
– Суть в другом.
И замолчала, жуя папиросу.
Я – не дождалась, и спросила осторожно:
– В чём, Бабуль?
Она ещё раз пыхнула дымом и уронила одно слово:
– Стрельба.
Веско так уронила, будто оно всё объясняло. Но, видимо, не мне. Мне вообще показалось тут, что у неё что-то старческое уже.
Противно стало. Так что спросила натужно-осторожно-ласково:
– Что – стрельба?
Бабуля вздохнула, затянулась, посмотрела на фото, сказала как-то туповато-уверенно, как психи:
– Вот у неё чуйка была раскачана. В том числе – и на попадание в цель.
Я сидела молча. Страшно было, что у бабули тоже крыша потекла. От моих снов. Бабуля посмотрела на меня, давяще сказала:
– Не тупи, внуча. Стрель-ба!
У меня вырвалось нервное:
– Да что – стрельба?!
Бабуля вздохнула, буркнула:
– Вот что Сашке не прощу, так то, что он тебя отучил чуйку слушать. Сам глухой, всё на мозгах выезжал. И из тебя такое же лепить взялся.
Меня начало снова на плачь пробивать. От страха. От истерики. И я, то ли плача, то ли крича от ярости с ужасом:
– Бабуль… да какая ж нах, стрельба? Я, ять, месяц хожу и проклинаю все эти йабхатые пистолеты… и эту йабхатую экономику. На хер! Не хочу! Брошу нахер всю учёбу и пойду в дизайнеры.
Бабуля, мрачно, но с долей шутки:
– Угу. А потом тебя позовут… под подписку, строить секретный бункер.
Истерику – сбило. Ну, ощутила, что бабуля снова меня воспринимает. И чувство, что я ей пробила крышу – ушло.
Я вздохнула, успокоилась, буркнула мрачно:
– В доярки подамся.
Бабуля, весело:
– Ага… то-то Сашенька обрадуется… он-то растил-растил себе ресурс с кем нужным повязаться родственными связями, а тут – нате.
Вот – бесит! И то, что правду режет. И постоянные эти контры бабули с отцом. Захотелось рявкнуть, но она опередила – хлопнула ладонью по столу и рявкнула:
– Короче!
И продолжила гневно, резко, давяще:
– Эти сны твои – вещие. Мне видится, что это у тебя чуйка вопит, что надо научиться стрелять. Или тебе – звездец. Причём не через десять лет, а скоро. Ну, или учиться надо вот сейчас, потом – всё, поздно. Ты – за этим ехала?!
Я – замерла. В шоке. Ну, не видела никогда её такой. Чтобы орала на меня. И от бреда этого её про вещие сны и чуйку.
Бабуля устало сгорбилась, встала, буркнула:
– Пойду полежу что ли.
И, на ходу, не оборачиваясь, добила:
– А ты – хошь продолжай сопли жевать, хошь – иди учись. Мне пох.
Ушла. А я ещё раз закурила, хотя уже перебор был никотина. И осталась тупить в кружку. От всего этого тупить – от чувства, что обосралась, и что у бабули крыша – того.
Потупила, потом запустила скрипт «посуда». Встала, пошла собирать – мыть.
Бабуля – уснула. Будить попрощаться – не стала.
Вечером сидела ни туда, ни сюда.
Привычно налила коньяку, врубила сериал, начала нажираться, чтобы уснуть. И увалилась в какое-то унылое безмыслие. Поганенькое. Очень непривычное ощущение, что я где-то серьёзно лажаю, но не вижу, в чём и исправить не могу.
Выдернуло рявком рекламной паузы.
Вообще они суки с этой накруткой децибелов. Но вот тут – в тему пришлось.
Оставила недопитый стакан, сложила ноут, переползла в постель. Попялилась в потолок, предвкушая очередное пробуждение. Но дежурного страха, который забивала коньяком – не было. Наверное, потому, что внутри уже решила.
Прошептала-прошипела в потолок это решение:
– Да ну нах! Ещё раз присниться – заберу документы.
Закрыла глаза и ушла в сон.
Теоретически, наверное, мне снилось что-то ещё. Но запомнилось вот такое:
Ночь, лес. Поляна. Костёр. У костра на камне – котелок.
Я как бы лежу на куче веток, покрытой брезентом. И дремлю, глядя в огонь.
Вижу, не выходя из дрёмы, что из кустов за костром выходит прабабушка в пятнистом комбезе и винтовкой на плече. Она принюхивается, хмыкает. Садиться, берёт с травы дюралевую кружку, зачёрпывает из котелка. Дует на кружку, потом очень шумно всасывает-вдувает с поверхности.
Вот этот громкий засос выбивает из дрёмы. Рывком сажусь, осматриваюсь, въезжая в окружение.
Прабабушка говорит глухо-мрачно:
– Чаю будешь?
Я пару секунд гляжу на неё, потом неверяще-глуповато уточняю:
– Пра… прабабушка?
Прабабушка:
– Меня Надя зовут. Как жену Ленина.
Сижу, тупо пялюсь на то, как она посасывает чай. Вижу в траве ещё кружку, беру, зачёрпываю. Дую, шумно засасываю с поверхности. Краешком сознания удивляюсь себе. Звук-то неприличный, я и не умела так никогда, а вот тут вдруг…
Надя холодно ровно бросает подтверждение мыслям:
– Угу.
Наверное, мыслям. Я неуверенно начинаю спрашивать:
– Надя… а…
Надя перебивает, резко, мрачненько:
– Так. Времени – немного. Я – кратко.
Надя переводит взгляд в огонь, вздыхает, отхлёбывает чаю. Говорит резкими тихими тяжёлыми фразами:
– Объяснять – не буду. Не поймешь. Запоминай. Меня убили в доме. Из пистолетов. Потому что не умела работать с двух стволов врастопырку. Был мастер. Предлагал обучить. Отказалась. Померещилось, что власти надо мной хочет. Теперь это – твоё. Сделаешь – будешь. Нет – нет. Всё.
Надя встаёт. Стоя, отхлёбывает чай. Выливает остатки в землю. Роняет кружку. Чуть подпрыгивает, машинально проверяясь на «звон». Поворачивается уходить.
Сознание начинает соскальзывать в ту дрёму, но я сбрасываю дрёму и тихо кричу Наде в спину:
– Надя! Почему – я? За что?!
Надя останавливается, не оборачиваясь. Медлит пару секунд. Потом бросает через плечё, повернув голову и глядя краем глаза
– Гвоздики. Спросишь учителя. В конце. –
Чуть возвращает голову вперёд, отводя взгляд, и говорит, как бы не мне:
– На сорок дней, ты – на полшага от живых.
Уходит.
Медлю пару секунд, говорю в спину, исчезающую в кустах:
– Прощай, Надя.
Надя на ходу поднимает руку, сжимает в кулак и скрывается в темноте.
А дрёма, сбитая было яростью, аккуратно возвращается.
Пяток секунд гляжу в темноту, где скрылась прабабушка. Возвращаю взгляд в огонь, делаю ещё пару глотков из кружки. Потом, как прабабушка, выливаю остатки на землю. Нахожу взглядом Надину, тянусь, ставлю свою рядом.
Засыпая, вижу обе кружки. И мне спокойно.
И проснулась я сказочно приятно, а не как обычно. Я проснулась от того, что выспалась. Минуток десяток лежала – наслаждалась этим забытым чувством, пока совсем не проснулась. Ну и вспоминала и закрепляла в памяти сон, который хорошо запомнился.
Особенно – про сорок дней. Про то, что у меня есть аж сорок дней, чтобы с этим спокойно разобраться.
В ознаменование разрыва шаблона заварила чаю. Ну и в память о прабабушке и о сне.
С первой сигаретой пропланировала план, как буду разбираться. И приступила к исполнению.
Староста, как всегда, взял со второго гудка:
– Утра доброго, ваш сочество! – и, внезапно: – Как спалось?
Резко, как локтем об угол, прострелило паникой, что он откуда-то в курсе снов. Всех снов. Мозг заработал в бешеном режиме, вычисляя, откуда. Вздохнула-выдохнула, унимая панику, и спросила вкрадчиво:
– Ванечка, а чё-та ты внезапно про моё спалось озаботился-то? А?!
Староста пару секунд помолчал в удивлении. Потом «включил устав» и бодрым дурацким голосом сообщил:
– Дарья Александровна! Разрешите доложить! По сообщениям от вашего сожителя, озвученным публично, Вы с ним по состоянию обоюдного здоровья несколько притормозили развитие ваших отношений, в связи с чем по взаимному согласию сторон высыпаетесь по отдельности. В частном порядке удалось установить, что по мнению другой стороны, Вы, вырвавшись из-под родительской опёки, вдарились в подростковый загул и, грубо говоря, приблизились к белочке, в частности, к ночным кошмарам. В связи с чем противная сторона выказала мне, как старосте, пожелание обратить Ваше внимание на учебный процесс, неотъемлемой частью какового является здоровый сон.
Паника начала затихать. Мозг тоже сбавил обороты, но продолжил вяло в фоновом режиме ставить параноидальные закладочки при случае узнать, есть ли у бабули телефон Старосты.
А я включила дружелюбно-рабочий тон и сказала:
– Абсолютно.
Быстро перепрыгнула на торопливый дружеский и затараторила:
– Так, Вань, к вопросу о помощи. Нужен хороший психиатр проконсультироваться. Про бабушку. У неё по старости немножко крыша потекла, и хочу понять, что происходит и что делать.
Ваня, чуть растерянно:
– Так…
Перебиваю:
– Уточню. Первое. Он должен быть профи со специфичной практикой. Второе. Консультация частная, без занесения в базы. Без имён. Третье. От тебя мне надо не контакт психиатра, а контакт человека, который МНЕ, ЗА ГОНОРАР даст контакт. Поясню. Если узнают родители… дальше – объяснять? И мне точно не надо, чтобы в группе и вообще кто-то знал, что я хоть зачем ходила к мозгоправу. Без обид, но мне надо так.
Староста пару секунд помолчал в трубку. Потом многозначительно сказал:
– Сегодня, приходи таки на учебу.
Так же многозначительно отвечаю:
– Таки буду.
Положила трубку и глянула на часы. И побежала собираться.
В коридоре перед лекцией было как обычно. Анимешницы стояли в кружок, и обсуждали своё. Десяток мальчиков слонялись, наслаждаясь волей перед полуторачасовой отсидкой. И Староста подпирал стену могучим плечом.
Отлип от стены, тихонечко сказал:
– Привет, прогульщица! Ну-ка, пойдём, пошепчемся!
И ушёл на боковую лестницу.
Встали с ним красиво, подперев плечами стену по краям окна. Устремили взгляды в окно, будто по одному учебнику учились не отвлекать собеседника взглядом, давая собраться с мыслями, а так же выясняя, кто из собеседников пойдёт в атаку, где, как известно, потери один к трём.
Вздохнула, посмотрела на Старосту, пошла в атаку:
– Так как там мой вопросик?
Староста покосился по сторонам и сказал в окно:
– Знаешь, Даш. Вопрос в том, доверяешь ты мне или нет. Как социолог социологу… то есть человеку, открывавшему страницы вики по психологии и физиологии, я хочу сказать, что я не нашёл упоминаний, что запой вызывает ночные кошмары. А – наоборот.
Староста ввинтил мне в глаза вопросительный взгляд. Я от его взгляда отвернулась в окно и спряталась за маской спокойствия. И замолчала, переваривая его оборону. Которая оказалась ни разу не один к трём.
Староста тихо окликнул:
– Дарья Александровна.
Отвернулась от окна к нему, чтобы принимать в глаза, что он дальше скажет. Начало накатывать паникой и яростью… Если честно, накатила паника, что счас он достанет пистолет, и… А ярость – на себя за вот такой глюк
Староста посмотрел на ярость с паникой, и – вздохнул понимающе, сука! И сказал спокойно, как злой собаке:
– Знаешь, Даш. Если бы мы жили в средние века, было бы… адекватно, что я… приношу тебе вассальную клятву, ты её принимаешь, и мы не паримся про наши отношения. Потому что понимаем, что я тебя люблю как хороший слуга госпожу, постели не будет, дружбы тоже не будет.
Отвернуло к окну. Не смогла я вот такое – в глаза. А он продолжил:
– Мне… повезло с командиром батальона. Я понял, что такое правильный командир, который прикроет в обмен на… честную службу. Но мы… ты… залипла в демократии «все равны» и в бартере услуг. Поэтому тебе, наверное, будет удобнее, если я скажу, что хотел бы сделать тебе долгосрочную инвестицию услугами посредника. Или ещё что-нибудь сказал. Но, пожалуйста, дай мне тебе помочь.
На лице наверное, было криво. Оно было в замешательстве. Наружная маска хотела вежливо улыбаться. А изнутри пробивало на плачь.
Смахнула слезинку, буркнула:
– It’s fucken suddenly.
Староста помедлил, и выдал:
– Well, today morning I’ve suddenly got a feeling that you are a sort of gone. And I hardly kept myself from calling you.
Вскинула на него взгляд. У него на лице не было ни шутки, ни какого-то скрытого понимания с превосходством знающего.
Буркнула:
– Какая-то мистическая хня, ять.
Староста:
– Ага. Она самая. Но таки камешек полетел от твоего звонка. А вместе с ним улетели мысли держать себя в рамках, а так же упало правило не отдаваться пользоваться.
Подумала, что бы ему ответить. И даже задумалась, не рассказать ли про то, что ночью снился мир усопших предков. Вот настолько меня шокировало его предложение вассальной клятвы.
Но потом деловая маска взяла верх, и просто сказала:
– Ладно. Что предложить-то хотел?
По его лицу скользнула горько-разочарованная улыбка, а потом он включил бодрого сержанта:
– Вариант раз. Загугливаешь «помощь адвоката по недееспособности». В городских предложениях находишь частного адвоката с нерусской фамилией. Говорят, он работает без подвязок в органах… ну, понятно. Вариант два. Психиатр в окружном госпитале. Дома попить чаю. Заходить посоветоваться со ссылкой на мою фамилию. Только, может быть косячок. Если не уточнять, она подумает, что фамилия – дяди. Чтобы совсем без косячка – сначала к дяде чаю попить. Данные – на.
Он протянул сложенный листик. Типа, передача данных без цифрового следа и всё такое.
Взяла. Он сразу повернулся и пошёл, сказав через плечё:
– И пошли на пару.
Скотина.
Пришлось идти в знак благодарности.
Хотя «адвокат по недееспособности» я загуглила на паре. Поскольку всё равно была математика для тех, кто не учился в школе.
Психиатра адвокат подсказал онлайн.
Судя по тому, что психиатра звали Аарон Аврамович, и у него был только телефон приёмной, где спросили, от кого иду – я шла в цепкие руки еврейской мафии: дорого, профессионально, конфиденциально. То, что нужно.
В кабинете у Аарона Аврамовича было голо. Голый стол, шкаф с папками, три одинаковых кресла. Шторы, полумрак, тишина.
Особенно эта тишина ощущалась, когда я закончила рассказывать про подругу, которую мучают вещие кошмары. А психиатр – замолчал. Причём не задумчиво, анализируя. А в сомнении. В таком раздражённом скепсисе, когда человек решает, насколько невежливо послать мошенника.
И пока он молчал, я поняла, что переборщила с деталями.
Он помолчал с полминутки, а потом выдал, с ноткой раздражённой незаинтересованности:
– Знаете, Елена Викторовна… при всём понимании, что речь о вашей – с сарказмом: – близкой подруге, и Вы лично имеете некоторое представление о психологии, я сам себя уважаю, как профессионала и как доктора. Поэтому могу себе позволить исключительно общие рассуждения на уровне адаптированного изложения общепубликуемых профессиональных статей. Без каких-либо рекомендаций по вашему частному случаю.
Было стыдно. Но я изо всех сил изобразила энтузиазм. Ну, типа играть, так до конца.
– Ааорн Аврамович! Это именно то, что я хотела бы получить!
Он удивлённо приподнял бровь, а потом включил что-то вроде телекомика-стендапера, который очень качественно притворяется психиатром:
– А! Ну, извольте: Как вы, надеюсь, понимаете, психиатрия лечит то, что беспокоит. Скажем, сотрудник кредитного отдела, основная работа которого… так сказать, угадывать в восьмидесяти процентах случаев – это не пациент. И даже святой провидец, постящий у себя в блоге предсказания о грядущем конце света – это не сколько пациент, сколько клиент отдела, ответственного за массовые беспорядки. Поэтому вопрос всегда в том, что именно человека беспокоит, о чём он в искажённой форме кричит в мир. И куда как в меньшей степени – что именно беспокоит окружение человека. Скажем, если другой сотрудник кредитного отдела угадывать не умеет, то это, как говориться, его проблема. А не провидца-телепата. Ну, или высококлассного интуитивного психолога-аналитика, который вычисляет венчурность кредитополучателя. Логично?
Кивнула. Молча, чтобы не сбить его с настроя.
– Ночной кошмар – это симптом. Более или менее искажённый сигнал о том, что что-то требует внимания. Механизм формирования и особенно – искажения сигнала… ну, можно потратить сотни часов исследований, чтобы в них разобраться. Можно закопаться в вопрос вероятности провидческих снов. Выкопать достоверные случаи таковых, отбросить частоту встречаемости и носиться с криками «а! а! провидческий сон!» Или наоборот, взять за основу статистику, учебник советской психиатрии и считать всё паранормальное заболеванием, которое надо глушить препаратами. Но – зачем? Что именно беспокоит… вашу подругу? То, что в её круге общения никому не сняться провидческие сны и она чувствует себя «не нормальной»? И проблема в том, что не может решиться расширить круг общения, включив в него тех, кто… допускает существование провидческих снов? Или же проблема в том, что её беспокоит… по какой-то причине, что она не умеет стрелять, а этому беспокойству нет рационального объяснения? Ну… не знаю, представьте ситуацию: некий торжественный ужин с важными персонами под объективами. И леди, сидящей за столом, попадает пылинка и ей хочется чихнуть. Но её – клинит. Она уходит в переживания.
