Феликс Юсупов
Конец Распутина
IV
Я решил обратиться к некоторым влиятельным лицам и рассказать им все, что я знал о Распутине. Однако, впечатление, которое я вынес из разговора с ними, было глубоко безотрадное. Сколько раз прежде я слышал от них самые резкие отзывы о Распутине, в котором они видели причину всего зла, всех наших неудач, и говорили, что, не будь его, можно было бы еще спасти положение. Но, когда я поставил вопрос о том, что пора от слов перейти к делу, мне отвечали, что роль Распутина в Царском Селе значительно преувеличена пустыми слухами. Проявлялась ли в данном случае трусливая уклончивость людей, боявшихся рисковать своим положением? Или они легкомысленно надеялись, что ничего страшного, даст Бог, не произойдет и «все образуется»? – я не знаю. Но в обоих случаях меня поражало отсутствие всякой тревоги за дальнейшую судьбу России. Я видел ясно, что привычка к спокойной жизни, жажда личного благополучия заставляли этих людей сторониться каких-либо решительных действий, вынуждающих их выйти из своей колеи. Мне кажется, они были уверены в одном, а именно, что старый порядок во всяком случае удержится. Этот порядок был тем стержнем, на котором они прочно сидели, как лист на ветке, а остальное их особенно не беспокоило. Выйдет ли Россия победительницей из страшной военной борьбы или вся кровь, пролитая русским народом, окажется напрасной, и ужасное поражение будет трагическим финалом огромного национального подъема, – не все ли им было равно? Меньше всего они способны были предполагать, что призрак грозной катастрофы надвигался все ближе и ближе и уже начинал принимать самые реальные очертания.
Правда, я встречал и таких, которые разделяли мои опасения, но эти люди были бессильны мне помочь. Один уже пожилой человек, занимавший тогда ответственный пост, сказал мне:
– Милый мой, что вы можете поделать, когда все правительство и лица, близко окружающие государя, сплошь состоят из ставленников Распутина? Единственное спасение – убить этого мерзавца, но, к сожалению, на Руси не находится такого человека… Если бы я не был стар, то сам бы это сделал.
Видя, что помощи мне ждать неоткуда, я решил действовать самостоятельно.
Чем бы я ни занимался, с кем бы ни говорил, – одна навязчивая мысль, мысль избавить Россию от ее опаснейшего внутреннего врага, терзала меня. Иногда среди ночи я просыпался, думая все о том же, и долго не мог успокоиться и заснуть.
– Как можно убить человека и сознательно готовиться к этому убийству?
Мысль об этом томила и мучила меня. Но вместе с тем внутренний голос мне говорил: «Всякое убийство есть преступление и грех, но, во имя Родины, возьми этот грех на свою совесть, возьми без колебаний. Сколько на войне убивают неповинных людей, потому что они «враги отечества». Миллионы умирают. А здесь должен умереть один, тот, который является злейшим врагом твоей Родины. Это враг самый вредный, подлый и циничный, сделавший, путем гнусного обмана, всероссийский престол своей крепостью, откуда никто не имеет силы его изгнать… Ты должен его уничтожить, во что бы то ни стало…
Понемногу все мои сомнения и колебания исчезли. Я почувствовал спокойную решимость и поставил перед собой ясную цель: уничтожить Распутина. Эта мысль глубоко и прочно засела в моей голове, и руководила уже всеми моими дальнейшими поступками.
V
Перебирая в уме тех друзей, которым бы я мог доверить свою тайну, я остановился на двоих из них. Это были – великий князь Дмитрий Павлович, с которым меня связывала давнишняя дружба, и поручик Сухотин, контуженный на войне и лечившийся в Петербурге. Великий Князь находился в ставке, но ожидался в скором времени в Петербурге, а поручика Сухотина я видел почти ежедневно.
Я решил, не откладывая, с ним переговорить и поехал к нему. В общих чертах изложив ему мой план, я спросил, хочет ли он принять участие в его исполнении. Сухотин согласился сразу, без малейшего колебания; он разделял мои взгляды на события и мои опасения.
В тот же день вернулся из ставки в Петербург и великий князь Дмитрий Павлович. Приехав домой от Сухотина, я позвонил великому князю по телефону, и мы с ним условились, что я у него буду в пять часов дня. Я был уверен, что великий князь меня поддержит и согласится принять участие в исполнении моего замысла. Я знал, до какой степени он ненавидит «старца» и страдает за государя и Россию.
Участию великого князя Дмитрия Павловича в заговоре против Распутина, в силу целого ряда причин, я придавал большое значение. Я считал, что нужно быть готовым к самым печальным возможностям, к самым роковым событиям, но я не терял надежды и на то, что уничтожение Распутина спасет царскую семью, откроет глаза государю и он, пробудившись от страшного распутинского гипноза, поведет Россию к победе.
Приближался решительный момент войны. К весне 1917 года предполагалось всеобщее наступление союзников на всех фронтах. Россия усиленно готовила к этому свою армию. Но нельзя было не сознавать, что для нанесения решительного удара врагу, не достаточно одной технической подготовки фронта и тыла. Требовалось крепкое единодушие власти с народом, полное взаимного доверия и тот общенациональный подъем духа, которым было встречено объявление войны.
Между тем, черная тень Распутина по-прежнему, как туча, нависала и над ставкой, и над правящим Петербургом. Не дремала, конечно, и Германия: заплетая колючей проволокой подступы к своим укреплениям, она плела свои страшные сети и внутри России.
Германия следила за внутренним положением нашей Родины еще задолго до войны. Когда император Вильгельм прилагал все свои старания к заключению союза между Германией и Россией, предвидя неминуемую всеобщую европейскую войну, он предупреждал государя о Распутине и советовал ему удалить от себя этого опасного и вредного человека. Германский император понимал, что Распутин своей близостью к престолу компрометировал не только русского царя, но и авторитет монархии вообще. Когда же союз с Германией был отвергнут, а затем и разразилась война, Вильгельм очень ловко использовал влияние Распутина. Германский генеральный штаб держал его невидимо в своих руках при помощи денег и искусно сплетенных интриг. Параллельно с этим, немцы старались вызвать революцию и внутри страны, посылая к нам своих агентов и всячески поддерживая революционные организации, которые из-за границы готовили разрушение России.
Расчёт на русскую революцию немцы, впрочем, делали и до войны. В Петербурге упорно говорили, что перед самым ее объявлением была случайно перехвачена и расшифрована телеграмма, посланная германским послом, графом Пурталесом своему правительству в Берлин, в которой он сообщал, что момент для объявления войны наступил самый благоприятный, ибо Россия находится накануне революции. Кроме того, из содержания телеграммы ясно следовало, что Германия еще перед войной пересылала в Россию огромные суммы денег для пропаганды. Когда, в первый период войны, всеобщий патриотический подъем в России обманул первоначальные расчёты немцев, они стали хлопотать о сепаратном мире, не оставляя тем не менее и революционной пропаганды.
С нетерпением я ждал свидания с великим князем Дмитрием Павловичем. В условленное время, я отправился к нему во дворец и, застав его одного в кабинете, немедля приступил к изложению дела. Подробно сообщив ему свой взгляд на создавшееся положение и рассказав ему о своем намерении, я спросил великого князя, не желает ли он оказать мне свое содействие. Великий князь, как я и ожидал, сразу согласился и сказал, что, по его мнению, уничтожение Распутина будет последней и самой действительной попыткой спасти погибающую Россию, что мысль об этом уже давно его мучила, но что он не представлял себе возможности ее осуществить. Я передал великому князю содержание моего последнего разговора с М.Г.
Мой рассказ его нисколько не удивил, так как он хорошо знал, что в Царском Селе все так рассуждают. Великому князю через несколько дней нужно было вернуться в ставку. Он мне сказал, что долго там не останется, так как его там не любят и боятся его влияния; Воейков [Генерал-майор Воейков – дворцовый комендант], прилагает все усилия, чтобы отделаться от его присутствия около государя, которого он совершенно забрал в свои руки. Великий князь сообщил мне свои наблюдения над происходящим в ставке. Он заметил, что с государем творится что-то неладное. С каждым днем он становится все более безразличным ко всему окружающему, ко всем происходящим событиям. По его мнению, это все – следствие злого умысла, что государя опаивают каким-нибудь снадобьем, которое притупляюще действует на его умственные и волевые способности.
Наш разговор был прерван приездом каких-то гостей. Мы условились с великим князем, что к его возвращению в Петербург (между 10 и 15 декабря) я разработаю план уничтожения Распутина и подготовлю все необходимое для его выполнения. На этом мы расстались.
Итак, в принципе все было решено. Со странным чувством возвращался я к себе домой. Я думал о том, что мысль, так меня волновавшая и мучившая, теперь, из области моих личных переживаний, начинает переходить в действительность… Еще так недавно она тяготила меня, как смутный бред, а теперь я уже не один: со мной мои единомышленники и друзья. Все теперь решено и все ясно. Я ощущал огромное душевное облегчение.
Вечером ко мне заехал Сухотин. Я передал ему мой разговор с великим князем Дмитрием Павловичем, и мы приступили к обсуждению дальнейшего плана действий. Решено было, что, прежде всего, я войду в тесное общение с Распутиным, заручусь его доверием и постараюсь узнать от него самого как можно больше подробностей об его участии в политических событиях. Затем предполагалось приложить все усилия чтобы, не прибегая к крайним мерам, путем мирных уговоров или обещаний больших сумм денег, отстранить его от Царского Села. В случае же полной неудачи таких попыток, оставалось одно – убить преступного «старца».
Но, как и где привести в исполнение приговор над Распутиным? Я предложил бросить жребий между нами троими. Тот, на кого он падет, должен будет застрелить Распутина у него на квартире.
VI
Через несколько дней мне позвонила по телефону М.Г. и сообщила:
– Завтра у нас будет Григорий Ефимович. Ему очень хочется с вами повидаться. И он, и я, мы очень просим вас завтра к нам прийти.
Я невольно вздрогнул, выслушав это приглашение… Сам собой открывался путь для достижения моей цели, но, идя по этому пути, я вынужден был обманывать человека, который искренне был ко мне расположен… Она не могла, да и не должна была подозревать, с какими намерениями я буду поддерживать знакомство с Распутиным. Однако и я, приняв известное решение, не мог и не должен был отступать пред ним.
Когда, на следующий день, я пришел к Г., я застал там М.Г. и ее мать. Обе они уже давно мечтали о том, чтобы я подружился с Распутиным. Было очевидно, что их волнует предстоящая моя встреча с ним.
Через некоторое время приехал, и он сам.
С тех пор, как я первый раз видел Распутина, он очень изменился. Вероятно, обстановка, в которой теперь вращался и жил этот мужик, оторванный от свойственной ему здоровой физической работы, потонувший в полной праздности, проводящий свои ночи в кутежах – наложила на него свой неизбежный отпечаток. Его лицо стало одутловатым, и он как-то весь обрюзг и опустился. Одет он был уже не в простую поддевку, а в шелковую голубую рубашку и бархатные шаровары. Весь его вид производил отталкивающее впечатление чего-то необычайно отвратительного. Держал он себя очень развязно.
Увидев меня, он прищурился и сладко улыбнулся, потом быстро подошел ко мне, обнял и поцеловал. Прикосновение Распутина вызвало во мне трудно преодолимое чувство гадливости, однако я пересилил себя и сделал вид, что очень рад встрече с ним.
Я заметил, что с М.Г. и ее матерью он обращался еще с большей фамильярностью, нежели прежде. Он хлопал их по плечу, по спине, а когда они предложили ему сесть к столу и выпить чаю, он даже не удостоил их ответом.
Он был в тот день чем-то озабочен, беспокойно ходил взад и вперед по комнате и несколько раз спрашивал М.Г., не вызывали ли его по телефону.
Но все же потом он сел рядом со мной и начал меня расспрашивать, что я делаю, где служу, скоро ли поеду на войну. Его покровительственный тон меня крайне раздражал, но я должен был казаться любезным и отвечал на его вопросы.
М.Г. с напряженным вниманием следила за нашим разговором.
Подробно узнав все, что его интересовало касательно меня, Распутин заговорил какими-то отрывочными, бессмысленными фразами о Боге, о братской любви. Я старался было вникнуть в содержание его речи, отыскать в ней что-нибудь оригинальное, своеобразное, но, чем больше я к ней прислушивался, тем больше убеждался, что это все тот же набор слов, какой я слышал еще четыре года назад, при нашей первой встрече.
Слушая нелепое бормотание Распутина, я глядел на благоговейно-внимательные лица его поклонниц, боявшихся проронить хоть один звук его бессвязной «проповеди», которая, конечно, казалась им полной глубокого и таинственного смысла.
– До какого помрачения могут умственно и нравственно опуститься люди, – думал я, – этот обнаглевший негодяй бесстыдно их морочит, но они не хотят очнуться. Именно не хотят… Их приятно пьянит дурман этого распутинского наваждения: полуграмотный мужик развалившийся на мягких креслах, говорящий с апломбом первые попавшиеся слова, какие взбредут ему в голову, для них это – новое, невиданное; это волнует им нервы, наполняет их время, может быть, даже повергает в истерический экстаз… Но ведь этот мужик тешится не только над женской экзальтированностью: он тешится над целой страной, он играет участью великого многомиллионного народа, толкает к гибели Россию и ее царя.
Я вспомнил мой разговор с великим князем о тех лекарствах, которыми намеренно омрачали сознание государя. Впрочем, не он один говорил мне об одурманивающих травах. Распутин очень дружил с тибетским врачом Бадмаевым, жившим в то время в Петербурге. Бадмаев приехал в Россию еще при императоре Александре III. Он был по происхождению тибетец и выдавал себя за высокообразованного врача, но по русским законам медицинская практика ему не была разрешена. Тем не менее он тайно принимал больных и так как очень дорого брал и за свои советы, и за лекарства, которые, кстати, сам и готовил, то составил себе довольно большое состояние. Несколько раз за незаконное знахарство его привлекали к уголовной ответственности, однако он по-прежнему оставался в Петербурге и продолжал тайно лечить доверчивых людей, обращавшихся к нему за помощью.
Был ли Бадмаев действительно одним из настоящих тибетских ученых «лам», знающих все тайны тибетской медицины, основанной на многовековом изучении свойств различных растений, или он был только ловким знахарем, умевшим пользоваться некоторыми средствами, трудно сказать. Но как человек, он представлял собой тип авантюриста самой низкой марки, ищущего денег и положения. Он очень дружил с подонками петербургского политического мира, вроде известного проходимца, журналиста и дельца, Манасевича-Мануйлова, кн. М. М. Андроникова, темные интриги и мошенничества которых были разоблачены после революции.
Бадмаев всячески стремился к влиянию в политических сферах и как только Распутин стал играть видную роль в Царском Селе, тибетский авантюрист не замедлил завязать с ним самую тесную дружбу. Лечение Распутиным государя и наследника различными травами, конечно, производилось при помощи Бадмаева, которому несомненно были известны многие средства, незнакомые европейской науке. Сообщество этих двух людей – темного тибетца и еще более темного «старца» – невольно внушало ужас… И вспомнив обо всем этом, посмотрев на уверенно небрежную позу Распутина, я понял, что никакая сила уже не может поколебать принятого мною решения.
Между тем разговор, вернее, речь Распутина, продолжался. С благочестивых рассуждений он перешел на тему, которая близко его касалась. Он стал говорить о «несправедливом» отношении к нему «злых людей», которые только и делают, что «клевещут» на него, стараются его очернить в глазах царя и царицы. При этом он рассказывал о себе, что приносит людям счастье и что все те, которые находятся в дружеских отношениях с ним, угодны Господу Богу, а противящиеся ему всегда бывают наказаны.
Не раз, слышав о том, что Распутин хвастается тем, что обладает даром исцелять всякие болезни, я решил, что самым удобным способом сближения с ним будет попросить его заняться моим лечением, тем более, что, как раз в это время, я чувствовал себя не совсем здоровым. Я ему рассказал, что уже много лет я обращаюсь к разным докторам, но до сих пор мне не помогли.
– Вылечу тебя, – сказал Распутин, выслушав меня с большим вниманием. – Вылечу… Что доктора? Ничего не смыслят… Так себе, только разные лекарства прописывают, а толку нет… Еще хуже бывает от ихняго лечения. У меня, милый, не так, у меня все выздоравливают, потому что по Божьему лечу, Божьими средствами, а не то, что всякой дрянью… Вот сам увидишь.
В этот момент зазвонил телефон. Распутин, услышав его, прекратил беседу со мной и очень заволновался.
– Это меня наверно, – сказал он и, обратившись к М.Г., повелительным тоном распорядился:
– Сбегай, да погляди в чем дело, узнай там.
М.Г., ничуть не оскорбленная таким обращением, покорно встала и пошла на звонок. Оказалось, что Распутина вызывали к телефону. Разговор длился не долго, он вернулся расстроенный, угрюмый, молча распростился с нами и поспешно уехал.
Эта встреча со «старцем» произвела на меня довольно неопределенное впечатление, и я решил пока не искать свидания с ним, но ждать, когда он сам захочет меня видеть.
Вечером в тот же день я получил записку от М.Г.: от имени Распутина она просила у меня извинения за то, что моя с ним беседа была прервана его внезапным отъездом и приглашала меня опять приехать к ней на следующий день и в тот же час. В этой же записке она, по поручению «старца», просила меня захватить с собой гитару, так как Распутин очень любит цыганское пение и, узнав, что я пою, выразил желание меня послушать.
Теперь мне стало ясно, что он заинтересовался мною и хочет ближе со мной познакомиться. Я уже больше не колебался ехать к М.Г., тем более, что возлагал большие надежды на эту новую встречу.
Захватив с собой гитару, я, в условленное время, отправился в дом Г. и приехал, как и в первый раз, когда Распутина еще не было. Воспользовавшись его отсутствием, я спросил у М.Г., почему он так внезапно уехал от них вчера.
– Ему сообщили, что одно важное дело приняло нежелательный оборот, – ответила она, – и добавила: но теперь, слава Богу, все улажено. Григорий Ефимович рассердился, накричал, а там испугались и послушались.
– Где «там»? – спросил я.
