Фредерик Марриет
Сто лет назад
– Вы, как вижу, очень разумный и рассудительный молодой человек, – сказала она, – и теперь я вам дам рубашку, которую вы можете надеть!
С этими словами, она прошла в заднюю комнату, которая была ее спальней; весь дом состоял из двух комнат и просторных пристроек и навесов. Когда она выходила, я не мог не удивиться этой женщине, столь непохожей на всех других женщин. Приглядевшись поближе, я убедился, что она ростом выше шести футов; в плечах она была очень широка, а мощная, широкая грудь ее была почти совершенно лишена грудей; сильные мускулистые руки ее походили на руки мужчины, здорового работника или гребца; словом, это был крупный, здоровый мужчина в женском платье, – и я невольно усомнился в ее поле. Черты ее лица не были безобразны, а даже довольно правильны, но они были слишком крупны даже для ее роста; нос был слишком велик; глаза, темные и большие, были скрыты под чересчур густыми, широкими бровями; рот довольно красивой формы, с двойным рядом ровных белых зубов был бы красив, но это был рот людоеда, а не женщины. Походка у нее была твердая, решительная и властная; каждое движение дышало энергией и смелостью и проявляло большую, мускульную силу, а из разговора, приведенного мной, было несомненно ясно, что и склад ума ее был совершенно мужской. Это, в сущности, было красивое чудовище.
Через минуту она вернулась и подала мне хорошую клетчатую рубашку и пару парусиновых панталон.
– У меня этого добра еще много для тех, кто мне нравится, – проговорила небрежно великанша. – Когда вы все это оденете, выходите ко мне на крыльцо; я покажу вам плантацию!
Минуты через две я присоединился к ней, и она повела меня кругом по табачным полям, затем по полям маиса, указывая на все особенности, объясняя и рассказывая все, относящееся к ее хозяйству. Она показала мне также своих коров, свиней и свою домашнюю птицу, а я, желая понравиться, о всем расспрашивал ее, делая вид, что всем интересуюсь. Это, по-видимому, было ей весьма приятно, и раз или два она улыбнулась. Но что это была за улыбка!.. Пробродив часа полтора, мы вернулись в дом и застали обоих работников за делом: один из них шелушил кукурузу на кухне, другой развешивал для сушки табак под табачным навесом. Я стал расспрашивать ее о табаке: сколько тюков или папуш она собирает ежегодно, куда сбывает и т. п.
– Вероятно, доставка отсюда в Джемстоун чрезвычайно затруднительна? – заметил я.
– Да, действительно, если бы я вздумала отправлять свой табак сухим путем, то, вероятно, он никогда не дошел бы до Джемстоуна. Но у меня там на реке есть небольшой шлюп, на котором товар доставляется к месту.
– А в какое время вы производите сбор табака и затем отправляете его для продажи? – спросил я.
– О, теперь уже это время близко: ведь все, что вы видите здесь под сушильными навесами, сбор нынешнего года; недельки через три-четыре все будет убрано, и тогда мы приступаем к упаковке. А месяца через два шлюп увезет весь наш табак в Джемстоун!
– Но разве не дорого содержать шлюп специально для этой цели и людей, которые бы содержали его в порядке и управляли им? – спросил я, желая услышать ее ответ.
– Мой шлюп стоит на якоре, и на нем нет ни души, – сказала она, – это совершенно лишнее, так как никто никогда не заходит в эту реку. Я думаю, один только капитан Смит, который создал эту заимку, однажды случайно зашел в нее. Милях в двадцати отсюда есть другая такая же речонка, куда по временам заглядывают буканьеры, т. е. пираты, как мне говорили, да я и сама это знаю; мой покойный супруг имел с ними дела, что едва ли пошло на пользу его душе; в нашу же речонку никто никогда не заглядывает!
– Так, значит, ваши слуги отводят шлюп в Джемстоун и приводят его обратно сюда?
– Да, я обыкновенно одного оставляю здесь, а двоих беру с собой!
– Но, ведь, у вас их всего двое!
– Нет, перед тем, как вы сюда пришли, умер один, но теперь у меня опять трое! – и она улыбнулась, взглянув на меня.
Я не стал более говорить с ней об этом, и она позвала Жейкелля, который был занят развешиванием табака, и приказала ему зарезать двух цыплят и принести их на кухню. Затем мы с ней прошли в дом. Хозяйка сказала мне:
– Без сомнения, вы устали от всех ваших странствований по лесу; вы выглядите утомленным, пойдите и засните на одной из их кроватей; а к ночи вам будет своя кровать!
Я поблагодарил ее и действительно был очень рад прилечь, так как чувствовал себя совершенно разбитым после бессонной ночи и громадного перехода, совершенного мной накануне. Я лег и сразу заснул, как убитый, и не просыпался до тех пор, пока она не позвала меня обедать. Я тотчас же вскочил и пошел к столу; обедали мы за столом только двое, она да я, а оба работника ели где-то особо. Ела она сообразно своим размерам, т. е. иначе говоря, весьма жадно и весьма много. После обеда она оставила меня одного и отправилась по своим хозяйственным делам вместе с обоими работниками, я же, оставшись один, долгое время обдумывал все, что со мной случилось. Я понял, что нахожусь всецело в ее власти, и что только добившись ее расположения, могу надеяться выбраться отсюда как-нибудь; согласно этому, я стал действовать.
К ночи мне была приготовлена удобная и опрятная постель в тех просторных сенях, где спали ссыльные. Постель являлась для меня теперь роскошью, которой я давно не испытывал; в продолжение нескольких дней я держался спокойно и казался, по-видимому, довольным своей судьбой. Моя госпожа не обременяла меня тяжелой работой, а, главным образом, давала мне различные пустяшные поручения или брала меня с собой на поля или по хозяйству. Во всяком случае, она относилась ко мне совершенно иначе, чем к своим ссыльным слугам; в сущности, она скорее обращалась со мной, как с гостем или со знакомым, а не как со слугой, и если бы я не мечтал о скорейшем возвращении в Англию, то мне не на что было бы жаловаться.
Однажды проходя мимо навеса, под которым развешивался табак, я услышал свое имя, упоминаемое в разговоре двух наших ссыльных; я остановился и услышал следующее:
– Будь уверен, она только этого и добивается, Жейкелль; и хочет он или не хочет, а придется ему быть нашим господином!
– Что ж, меня это ничуть не удивляет; я и сам вижу, как она прямо-таки ухаживает за ним.
– Ну, конечно! Только что все у нее жестокое, даже и любовь; уж она иначе не может; и он это почувствует, если ее любовь не придется ему по вкусу!
– Да… Не завидую я ему! Что касается меня, то я скорее соглашусь прослужить еще другие десять лет у нее же, лишь бы только она не влюбилась в меня!
– А я тебе скажу, что если бы мне предоставили выбор стать ее супругом или же быть повешенным, я предпочел бы веревку!
– Право, мне от души жаль его! Он – славный юноша, откровенный, бесхитростный, ласковый и на беду красивый; я уверен, что он даже и не подозревает своего положения, бедняга!
Действительно, я ничего подобного не подозревал! «Милосердный Боже, – подумал я, – неужели это возможно?!» И когда я после того стал припоминать ее отношение ко мне, и наши разговоры, когда мы оставались наедине, я вдруг увидел, что ссыльные не только были правы в своих предположениях, но что я, с своей стороны, желая приобрести ее расположение, сам способствовал тому, что случилось.
Еще в этот самый день, за обедом, она сказала мне:
– Я вышла замуж очень рано, мне было всего четырнадцать лет тогда; с мужем я прожила девять лет, и теперь уже два года, как вдовею…
– Вы еще молодая женщина, – сказал я ей, – и вам следует подумать о новом супруге.
Она, по-видимому, осталась довольна моим замечанием и продолжала:
– Если я когда-нибудь выйду опять замуж, то уж во всяком случае не за человека, который был клеймен; нет, нет! Мой супруг должен раскрыть обе ладони и показать их хоть целому свету!
– Вы, конечно, правы, желая назвать своим мужем человека вполне порядочного; я тоже на вашем месте не унизил бы себя браком с ссыльнокаторжным! – сказал я.
И теперь, когда я припоминал весь этот разговор и многие другие, ему подобные, я начинал думать, что наши ссыльные были правы, и я глубоко возмущался своей глупой слепотой и непредусмотрительностью.
«Во всяком случае, – подумал я после долгого и мучительного обсуждения этого вопроса, – если она хочет выйти за меня замуж, то ей придется ехать в Джемстоун для этого: ведь где же она иначе возьмет священника. А если я только попаду в Джемстоун, то уже сумею сбежать и отделаться от этого брака. Тем не менее я чувствовал, что попал в большую беду. В этой женщине было что-то наводящее страх и ужас, и я предвидел, что ее мщение должно было быть ужасно. Старая индианка, моя супруга, несомненно была отвратительная фурия, но эта „госпожа“ была во сто крат хуже, опаснее и страшнее ее. Боже мой, – подумал я, – что за странная моя судьба; постоянно мне приходится поневоле брать себе в жены женщин, которые мне ненавистны, а с той единственной, которую я хотел бы назвать своей женой, меня постоянно разлучают!»
Долго, долго обдумывал я этот вопрос и, наконец, решил не изменять своего поведения по отношению к ней, а в случае, если сама «госпожа» вздумает поднять его, поставив ребром, я просто сбегу в лес, не побоявшись диких зверей и индейцев.
Когда я вернулся в дом, то застал ее одну.
– Александр, – обратилась она ко мне (она уже на первых порах спросила о моем имени и потом всегда звала меня по имени), говорят, что вдовы ухаживают за мужчинами и имеют на то привилегию! Правда это? (Я побледнел, и сердце во мне упало: я никак не думал, что она так скоро приступит к этому вопросу). Так или нет, я, во всяком случае, понимаю, что женщина в моем положении не может ожидать, чтобы молодой человек в вашем положении первый отважился на что-нибудь серьезное, не будучи к тому поощряем. И вот, Александр, я давно угадала ваши чувства и желания и могу сказать, что и мои вполне солидарны с вашими, так что вам остается только высказать их и получить то, что вы желаете!
Я положительно онемел от ужаса и отчаяния и не знал, что ответить.
– Отчего вы ничего не отвечаете мне, Александр? Или вы считаете меня слишком смелой?
– Нет, – пролепетал я растерянно, – вы очень добры, но это так неожиданно, так непредвиденно… что я совершенно ошеломлен! Мне хотелось бы посоветоваться с друзьями! – добавил я.
– Посоветоваться с друзьями? – повторила она, гневно хмуря брови. – С кем вам еще там советоваться? Пустяки! Кто у вас там есть советчик такой? Надеюсь, Александр, – добавила она, стиснув свои огромные белые зубы, – что вы не шутите со мной!
– Могу вас уверить, что я никогда не посмел бы шутить с вами, госпожа, – поспешил я успокоить ее. – Я вам весьма благодарен за высказанное мне вами предпочтение!
– Я думаю, – надменно уронила она, – итак, я жду теперь вашего ответа, Александр!
– Вы сами понимаете, – проговорил я, – мне нужно это обсудить, и если вы позволите, то мы вернемся к этому вопросу завтра утром. Тогда я вам чистосердечно изложу свое положение, и если вы после этого не откажетесь от вашего предложения, то я буду счастлив стать вашим мужем, как только мы с вами отправимся в Джемстоун, чтобы обвенчаться!
– Если вы хотите дать мне понять, Александр, что у вас в Англии есть уже жена, то это не имеет здесь никакого значения; все, кто здесь живет, освобождаются от всяких уз, заключенных в Англии или какой-либо другой части света. Что касается поездки в Джемстоун, то в этом нет никакой надобности; если бы живущие на заимках или поселениях стали дожидаться для совершения брака священников, то они, вероятно, никогда не дождались бы возможности вступить в брак. Здесь это делается гораздо проще: мы просто-напросто напишем брачное условие на бумаге, подпишем его и дадим его засвидетельствовать; этого вполне достаточно. Но так как я вижу, что вы смущены, то я согласна подождать вашего ответа до завтра!
С этими словами «госпожа» поднялась со своего места и прошла в свою комнату, захлопнув за собою дверь несколько более выразительно, чем бы я этого желал в данном моем нервном состоянии.
Как только она ушла, я вышел на открытый воздух, чтобы немного успокоиться, собраться с мыслями и решить, что мне делать. Жениться на ней, об этом я не думал, конечно, ни минуты. Но как избежать этой женитьбы? Вот в чем заключался главный вопрос. Ее предложение, в сущности, походило на нападение разбойника на большой дороге, который, схватив вас за горло, говорит: «Кошелек или жизнь!» В данном случае эта женщина ставила мне точно такой же вопрос: «брак со мной или жизнь!» Оставалось только одно – бежать еще сегодня ночью и скрыться в лесу; так я и решил сделать.
Я не возвращался в дом до тех пор, пока не стемнело. «Госпожа» не выходила из своей комнаты, а слуги оба сидели у очага. Я присел к ним, но почти не говорил или, если говорил, то только шепотом, причем сказал, что их «госпожа» нездорова, и что лучше нам всем трем уйти и лечь спать, а не разговаривать тут у самых ее дверей. Они воззрились на меня с недоумением, до того невероятной показалась им мысль, что их «госпожа» может быть нездорова. Однако встали и ушли в пристройку, где и улеглись на своих постелях; я сделал то же, но только не раздеваясь. Затем я, не спуская глаз, стал следить за щелью в дверях ее комнаты, дожидаясь, когда там потухнет огонь. Через каких-нибудь полчаса едва заметная струйка света, исходившая из щели в дверях комнаты «госпожи», наконец, исчезла; судя по этому я решил, что она легла спать. Я прождал еще два часа, не смея шелохнуться; оба ссыльных, наработавшись до устали за день, громко храпели и спали, как убитые. Их громкий храп покрывал легкие звуки, какие я случайно мог произвести, двигаясь по сеням и пристройке. Прежде всего я прошел в кладовую и забрал там, сколько мог, вяленого мяса, затем снял одно ружье и патронташ с патронами; накинув последний на плечо и взяв в руку ружье, я осторожно прокрался к выходной двери. Здесь было главное затруднение; стоило мне выйти за дверь и отбежать хотя бы всего только пять шагов, и я был бы спасен. Тяжелый деревянный засов я снял без малейшего шума; теперь оставались только одни железные болты и задвижка; болты я тоже снял и, наложив пальцы на, задвижку, осторожно стал отодвигать и ее, как вдруг чьи-то сильные цепкие руки схватили меня за горло, и прежде чем я успел сообразить, в чем дело, та же невидимая сила бросила меня на пол с такой силой, что я на время совершенно потерял сознание. Когда я пришел в себя, то почувствовал страшную тяжесть, давившую мне грудь и мешавшую мне дышать; раскрыв глаза, я увидел, что «госпожа» сидит на мне и отдает какие-то приказания ссыльным; один из них успел уже зажечь лампу, и потому я мог теперь видеть, что происходило вокруг.
– Бога ради, сойдите с меня: я задыхаюсь! – взмолился я угасающим голосом.
– Да, да, сойду, но только не сейчас, – отозвалась «госпожа». – Ну-ка, Джемс, подай их мне сюда!
Джемс подал ей какие-то железные цепи, и «госпожа», обернувшись назад, ловко и проворно надела мне ножные кандалы. Кандалы эти замыкались какой-то пружиной, и раскрыть их можно было не иначе, как с помощью особого ключа. Когда это было сделано, она, наконец, поднялась, и я мог свободно вздохнуть. Тогда она обратилась к обоим ссыльным:
– Идите вы оба под табачный навес и оставайтесь там до тех пор, пока я не позову вас. Если я вас увижу хоть на аршин ближе к нам, то заживо сдеру с вас кожу!
Ссыльные почти бегом удалились из пристройки; когда они были уже далеко, «госпожа» обратилась ко мне:
– Так вы хотели бежать, сударь? Не так ли? Вы желали избежать брака со мной, и вот вы теперь навлекли на себя иную участь, о какой даже не думали!
– Я полагал, что бежать было самое разумное, что я мог сделать! – проговорил я. – Раз уже я должен сказать вам все, то говорю вам, что я давно помолвлен с одной молодой особой, и даже для вас я не мог решиться изменить данному ей слову. Я хотел сказать вам об этом завтра утром, но затем подумал, что это могло быть вам неприятно, и потому решил уйти, не дав вам никакого ответа.
– Прекрасно, сударь; я предлагала вам стать вашей женой, что сделало бы вас моим господином и повелителем. Но вы отказались от этого, и теперь я делаю вас своим рабом. Слышите? Я предоставляю вам выбор – или вы станете моим мужем, или останетесь в цепях и будете работать, как невольник. Во всякое время, когда вы передумаете и захотите принять мое предложение, я верну вам свободу и я как жена буду вам послушна!
– Это вы только говорите, – сказал я, – но допустим, что я вас чем-либо рассержу или прогневаю, вы поступите со мной точно так же, как сейчас, Но от этих цепей я еще, быть может, смогу когда-нибудь избавиться, а раз женившись на вас, навсегда должен буду остаться вашим рабом.
– Вскоре, вы, вероятно, перемените ваше мнение на этот счет! – сказала она. – А пока вы можете выйти на двор и прохладиться.
И повернувшись, она ушла в свою комнату.
Я поднялся с пола и решил, по ее совету, выйти на улицу и прохладиться, но когда встал на ноги, то почувствовал, что другой конец цепи, очень тяжелый, достигавший длины приблизительно двух ярдов, был прикован к большому чугунному ядру, весом около пуда, так что я не мог идти иначе, как неся это ядро в руках. Итак, подняв с пола это ядро, я вышел из дома. Теперь я уже не боялся этой женщины, я был чересчур взбешен, чтобы бояться чего бы то ни было. Несколько успокоившись, я стал обсуждать свое положение и пришел к заключению, что оно безвыходно… Прошло уже более двадцати месяцев со времени моего отплытия из Ливерпуля, и мне начинало казаться, что надежда когда-либо свидеться с той, которую я так любил, становилась теперь совершенно неосуществимой.
Я мог провести долгие годы в цепях или умереть от истязаний и бесчеловечного обращения; я прекрасно сознавал, на что должен был рассчитывать от этой женщины. Тем не менее я решил бесповоротно не уступать ей. Я усердно помолился Богу, чтобы Он поддержал меня в эти трудные для меня минуты испытания, и почувствовал себя как бы примирительным. Всю ночь я не возвращался в дом и следил за восходом солнца, когда оно стало появляться на горизонте. Оба ссыльных вышли и отправились на работу; проходя мимо меня, они окинули меня сочувственным взглядом, пожали плечами, но не посмели заговорить со мной.
Вскоре вышла и «госпожа». Она начала с того, что принялась издеваться надо мной, но я не возражал ей ни словом, не раскрывал рта и не издал ни единого звука. Тогда она попробовала заговорить со мной ласково, примирительно, но я упорно оставался нем. Наконец, она пришла в бешенство, принялась бить, колотить меня, свирепствуя, как разъяренная тигрица, до тех пор, пока я не упал в изнеможении на землю. Тогда она наступила своей тяжелой ногой мне на шею и, победоносно озираясь кругом, с минуту молчала, затем принялась осыпать меня самыми возмутительными словами; и вдруг, без всякого перехода, упала на колени и стала целовать мои руки и просить прощения, называя меня самыми нежными именами, уверяя меня в своей безграничной любви, умоляя меня согласиться исполнить ее желание. Никогда еще не видывал свет такой влюбленной тигрицы, как эта страшная, невероятная женщина.
– Знайте, что пока я буду в кандалах, я никогда не дам вам никакого ответа ни на какие ваши просьбы; в этом я клянусь вам! – сказал я.
Тогда она поднялась с колен и молча ушла в свою комнату.
Трудно описать, что я испытал за шесть недель от этой ужасной женщины. Все эти шесть недель я ходил в кандалах, как преступник, и все время она то молила и ласкала меня, то била и истязала до потери сознания. Я не знал ни минуты покоя; жизнь начинала становиться мне в тягость, и я нередко молил ее положить конец моим страданиям, лишить меня жизни. Но на меня также находили минуты безумного бешенства, и тогда я проклинал ее, плевал на нее, всеми средствами выражал ей, как она ненавистна мне, как глубоко я презираю ее, или же я упорно молчал по целым дням, – и это всего более злило и раздражало ее. Она терпеливо сносила мои упреки, брань, оскорбления, все, что угодно, пока я выражал все это в словах, пока она могла слышать мой голос, но когда я молчал, то ею весьма скоро овладевало бешенство, она готова была убить и меня, и себя.
Шла седьмая неделя моего кандального существования; я измучился и истомился в конец; я лежал под табачным навесом.
На рассвете, едва только забрезжило, я заметил между деревьями, росшими на расстоянии приблизительно трехсот шагов от дома, двух индейцев в их военном вооружении и военной татуировке, что являлось знаком их недружелюбных намерений. Я не шевелился и всячески старался, чтобы они не могли заметить меня, и продолжал наблюдать за ними. Наши ссыльные не раз говорили мне, что индейцы непременно нападут на нас, что они только выжидают удобного момента, желая отомстить за оскорбление, нанесенное «госпожой» одному из их главнейших вождей, с которым покойный супруг ее водил дружбу. И когда Джемс рассказал мне, в чем заключалась обида, то и я не стал долее сомневаться в том, что индейцы при первой же возможности жестоко отомстить ей. Ни разу до этого момента я не видел индейцев, бродивших по соседству; «госпожа», которой я во время наших прежних дружеских бесед не раз упоминал об индейцах и их мстительных чувствах, всегда только смеялась при мысли, что они могут атаковать ее жилище. «Пусть приходят, если им нравится, – говорила она, – я их встречу, как подобает!»
У нее все было готово к отражению нападения: наверху под самой крышей у нее были понаделаны бойницы, до поры до времени заткнутые сухим мхом. Из этих бойниц можно было стрелять по нападающим до тех пор, пока они не подойдут на расстояние всего каких-нибудь четырех шагов до дома; кроме того, были еще другие бойницы внизу из которых можно было стрелять чуть не в упор. Окно и дверь дома были совершенно неприступны, и если допустить, что мы все запремся в доме и будем стрелять, то не подлежало сомнению, что мы могли оказать очень упорное и весьма производительное сопротивление.
Что индейцы в данном случае производили рекогносцировку, было несомненно. Спустя некоторое время, за которое я успел насчитать шесть человек краснокожих, появлявшихся с разных сторон, все они незаметно и бесследно скрылись в чаще леса и больше не показывались. В этот момент ко мне подошла наша дворовая собака, и, вероятно, увидав ее, индейцы поспешили удалиться, опасаясь, чтобы она не выдала их присутствия. Я дождался, когда ссыльные поели и вышли на работу, и тогда вошел в дом. Хозяйка возилась с чем-то у очага.
Я сообщил ей о своих наблюдениях.
Неустрашимая женщина только пожала плечами.
– Пускай приходят, я сумею встретить их!
Я не стал больше разговаривать с нею, молча взял в руки свое чугунное ядро и вышел за дверь. Весь день я провел на дворе и потому не знал, принимала ли «госпожа» какие-нибудь меры против нападения индейцев или нет, но счел нужным предупредить о предстоящем нападении и обоих ссыльных, посоветовав им не удаляться слишком от жилья. Они расспросили, где я видел индейцев, и я указал им место, после чего они ушли каждый по своим делам. Я был уверен что индейцы явятся сюда непременно в эту ночь, тем более, что луна всходила лишь за три часа до восхода солнца, и так как ночи в это время были очень темные, то ни мало не сомневался, что они атакуют в самом начале ночи. Я заранее решил, что буду делать; ни в коем случае я не стану отстаивать дома, пока буду в кандалах. Если же мне вернут свободу, я решил биться до последней крайности и быть убитым на месте, но не отдаться в руки живым.
Весь день я не отлучался от дома, и, к великому моему удивлению, за весь этот день «госпожа» ни разу не побила меня и не издевалась надо мной. Когда стало темнеть, она позвала ссыльных, но те не явились и не отозвались: тогда она вышла из дома и отправилась разыскивать их, а затем вернулась и спросила меня, не видал ли я их. Я сказал ей, что уже часа два, как я их не видел, и думал, что они заняты чем-нибудь в доме.
– А вы говорили им об индейцах?
– Да, говорил! Я высказал им свое предположение, что индейцы, вероятно, сегодня же ночью нападут на заимку, и потому советовал не отходить далеко от дома!
– Так значит эти негодяи сбежали в лес и оставили нас одних защищаться, как знаем!
– Я не стану защищаться, – сказал я самым решительным тоном, – я останусь, где стою, и буду ждать смерти: я ничего не сделаю, чтобы избежать ее: я жажду ее, как освобождения.
– Идите в дом! – отрывисто приказала она.
– Нет, не пойду!
– Не хотите?! Не пойдете?! – крикнула она и подхватив одной рукой и цепь и чугунный шар, другой рукой обхватила меня за талию и силой втащила меня в дом.
– Ну, что же! – проговорил я. – Это только маленькая отсрочка; все равно они ворвутся сюда в конце концов и убьют меня здесь.
– Подождите, пока они еще придут, – насмешливо уронила «госпожа», – но неужели вы осмеливаетесь сказать мне, что не намерены отстаивать дом?
– Не намерен – и не буду, – сказал я, – если я раб и в кандалах, то зачем мне защищать моих угнетателей?
«Госпожа» ничего на это не ответила, но занялась баррикадой двери и окна; затем она придвинула стол и стулья таким образом к стене, чтобы можно было, встав на них, стрелять через верхние бойницы, откуда она теперь вытащила мох, которым они были заткнуты. После этого она принесла ружья, которых всего было шесть; осмотрела курки и затворы тех, что были заряжены, и зарядила остальные. Когда это было сделано, она принесла запасный порох и пули, чтобы они были тут же под рукою, на столе. Кроме того, она положила тут же топоры на случай рукопашной схватки, и все это делала так же спокойно и не торопясь, как если бы приготовляла обед. После того она озаботилась осмотреть ведра и кадки с водой, желая удостовериться, что работники, согласно ее приказанию, наполнили их водою на случай пожара; когда все было готово для встречи неприятеля, она взяла со стола лампу и унесла ее в заднюю комнату, совершенно не имевшую окон, оставив ту горницу, где находились мы с ней, в полной темноте, чтобы индейцы, заглянув в щели или нижние бойницы, не могли видеть, где мы. Невольно я удивлялся этой женщине, ее смелости и самообладанию.
– Нужно ли еще что-нибудь сделать, Александр? – обратилась она ко мне ласково.
– Где собака? – спросил я вместо ответа.
– Она привязана под табачным навесом, – сказала она.
– В таком случае делать больше нечего; собака даст вам знать об их приближении, они наверное раньше всего займут именно табачный навес, как ближайший аванпост.
– Александр, обещаете мне не бежать, если я освобожу вас?
– Конечно, нет! – возразил я. – Ведь вы возвращаете мне свободу не ради меня, а ради ваших личных расчетов: вам нужна моя помощь, мое содействие для защиты вашего имущества; кроме того, я знаю, что если нам удастся отбить индейцев, то вы снова закуете меня в кандалы.
– Нет, нет! Клянусь вам своею жизнью, я не думала об этом! – запротестовала она. – Я подумала только, что в случае, если мы будем вынуждены покинуть дом, вы не в состоянии будете скрыться от них, будучи в оковах, и я не в состоянии буду спасти вас, хотя бы я дала разрубить себя на части прежде, чем бы они коснулись вас.
– Ответьте мне по совести, – сказал я, – в такое опасное время, как это, считали ли бы вы себя в праве держать в кандалах даже ограбившего вас каторжника? А если нет, то на каком основании поступаете вы так с человеком, которого вы уверяете в своей любви? Посудите сами, пусть это будет делом вашей совести!
Она молчала некоторое время; но вдруг залаяла собака, и она очнулась.
– Право, я думаю, что я безумна! – прошептала она, откинув со лба свои темные густые волосы, затем достала из кармана ключ и отомкнула им мои кандалы.
– Александр! – промолвила она, но я остановил ее.
– Шш! Молчание! – прошептал я, закрыв ей рот рукой; – теперь не время говорить, нас могут услышать… Я слышу, они уже бродят вокруг дома!
Я взобрался на один из стульев и выглянул через одну из верхних бойниц.
На дворе было страшно темно, но индейцы стояли на холме, на фоне довольно светлого неба, и я мог наблюдать за их движениями в то время, как они, по-видимому, выслушивали распоряжения своего вождя; далее я видел, как вооруженные топорами индейцы двинулись к дому. «Госпожа» взобралась на стол одновременно со мной; теперь мы оба, не говоря ни слова, сошли вниз и взяли в руки по заряженному ружью.
– Не стреляйте раньше, чем я выстрелю, – шепнул я.
Она утвердительно кивнула головой в знак согласия.
Индейцы подошли к самой двери, и один из них, постучавшись, попросил по-английски, чтобы его впустили. Но никто ничего не ответил ему, и тогда они принялись рубить дверь своими топорами.
Как только они открыли против нас свои враждебные действия, я хорошенько прицелился в их вождя, продолжавшего все стоять на холме, и выстрелил; вождь упал. Тогда я соскочил со своего стула и схватил другое ружье. «Госпожа» выстрелила вслед за мной и тоже взяла другое ружье; мы оба встали у нижних бойниц. Все это время индейцы не переставали осыпать дверь ударами своих топоров; дверь дрожала и стонала, но не поддавалась; она была вся из двойного дуба, с тяжелыми железными коваными скрепами, и прорубить ее было нелегко.
Прошло некоторое время прежде, чем нам удалось снова выстрелить в кого-нибудь из индейцев; наконец, мне это удалось, и в тот момент, когда его товарищи стали убирать его тело, «госпожа», изловчившись, убила наповал еще одного и ранила другого. Она стреляла метко и уверенно, не хуже любого мужчины. После этого удары топоров в дверь прекратились, и мы поняли, что индейцы отступили. Тогда я прошел в заднюю комнату и загасил там лампу, чтобы индейцы, заглянув в бойницы, не могли увидеть, где мы. Погасив лампу, я вернулся к столу и ощупью зарядил снова разряженные ружья; «госпожа» делала то же самое.
Когда я положил последнее ружье на стол, «госпожа» спросила меня:
– Вы думаете, они опять вернутся?
– Непременно, – ответил я. – Но если вы желаете говорить, нам всего лучше отойти к очагу; там нас не хватит ни один выстрел!
И мы отошли к очагу и сели на золу; здесь было места ровно на двоих; и «госпожа» воспользовалась этим обстоятельством, чтобы обнять меня и, прижавшись ко мне, сказала:
– Дорогой Александр! Если бы у меня были тысячи жизней, я отдала бы их все за вас!
– У каждого из нас только одна жизнь, – сказал я, – и эту я готов отдать на защиту вас; но больше сделать не могу!
– В кого вы стреляли первый раз? – спросила она.
– Я думаю, это был их вождь, так как он стоял на холме и отдавал приказания; я видел, как он упал.
