Фредерик Марриет
Сто лет назад

Полная версия

Глава XI

Я вынуждаю своего судовладельца отказать мне от службы у него. – Меня арестуют. – Меня препровождают в Лондон и сажают в Тауер. – Меня посещает римский патер, и благодаря его вмешательству, меня освобождают из тюрьмы. – Я отправляюсь в Ливерпул. – Вижусь с моим бывшим судовладельцем и капитаном Левии. – Они удивлены. – Мисс Треваннион.

Когда я явился к своему судовладельцу, что сделал тотчас же после того, как встал на якорь и свернул паруса, он радостно обнял меня, расцеловал и провел в заднюю комнату, примыкавшую к его конторе.

– Дорогой мой Эльрингтон, – сказал он, – как ни прекрасно вы управились с переправой якобитов, тем не менее со стороны нашего правительства существует против вас сильное подозрение, что эти якобиты бежали именно на вашем судне, и что я был причастен к этому делу и содействовал их бегству. Предпримет ли теперь правительство какие-нибудь меры против нас, я не знаю, но возможно, что правительственные шпионы что-нибудь проведали за это время или же выведают что-нибудь из вашего экипажа, и тогда нам с вами грозит серьезная опасность. Прежде всего скажите мне, где вы их высадили, затем расскажите про все дальнейшие события и эпизоды вашего плавания. От людей, приведших призовые суда, взятые «Стрелой», я узнал очень немного; капитан Левин еще возится со своим судном и с призом, так что не приедет сюда ранее, как часа через два, а я хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз об этом деле.

После того как я рассказал ему все, как было, от начала и до конца, – и о том, как был взят французский каперский шунер, судовладелец сказал:

– Если только правительственные сыщики и шпионы пронюхают или узнают от кого-нибудь из ваших людей, что вы высадили в Бордо пассажиров, то будьте уверены, что вас арестуют и подвергнут допросу, если только вы не уберетесь отсюда подальше, пока об этом деле забудут… А матросы ваши, конечно, будут повсюду в трактирах и портерных рассказывать любопытный случай с французским капером, и при этом упомянут, что это случилось у берегов Франции. Но так как вы рисковали собой, чтобы оказать мне услугу, Эльрингтон, то я должен позаботиться о вас, и если вы согласитесь на время скрыться где-нибудь, буду платить за все ваши расходы.

– Нет, нет, – возразил я, – если правительственные шпионы узнают о случившемся и вздумают схватить меня, то я считаю за лучшее смело идти на это, не прячась и не скрываясь. Если я буду скрываться, то это заставит их только стать более настойчивыми в своих розысках и только подтвердит их подозрения в том, что они называют предательством или изменой. Они назначат награду за мою голову и тогда в какое бы я время ни появился в этих краях, в погоне за наградой меня схватят и предадут в руки властей. Если же, напротив, я сам смело пойду навстречу и сразу сознаюсь, что высадил пассажиров во Франции, то они, по крайней мере, не в праве будут обвинять меня в государственной измене. А потому, с вашего разрешения, я останусь здесь. Едва ли нужно говорить, что всякую ответственность в этом деле я всецело возьму на себя и заявлю, что я принял пассажиров на свое судно без вашего ведома; в этом вы можете быть уверены. А вы лучше сейчас же увольте меня от службы. Тогда сами останетесь в стороне.

– Вы самоотверженно приносите себя в жертву мне! – воскликнул растроганный судовладелец. – Я никогда этого не забуду, Эльрингтон.

– Нет, нет, сэр, я только обеспечиваю себе надежного и верного друга на случай нужды!

– В этом вы можете быть уверены, мой юный друг! – воскликнул судохозяин, крепко сжимая мою руку. – Пусть будет так, как вы того хотите. Это, пожалуй, лучше и для вас самих!

– В таком случае я сейчас вернусь на судно и заявлю офицерам и команде, что я отставлен. Нельзя терять времени; а вот и капитан Левин! Итак, пока прощайте, сэр! Всего вам лучшего!

Вернувшись на судно, я созвал офицеров и команду и объявил, что судохозяин отставил меня от командования «Ястребом». На это один из офицеров спросил меня, что я, собственно, сделал такого, что могло возбудить неудовольствие хозяина; и я ответил ему так, что все могли это слышать, что хозяин узнал, что я имел пассажиров, которых высадил во Франции. Все стали сожалеть обо мне, громко выражая свое сочувствие. И, мне думается, большинство было искренне, так как я был любим своими офицерами и людьми и всегда пользовался их уважением и расположением.

Как оказалось, я прекрасно поступил, открыто заявив о причине, побудившей якобы судовладельца лишить меня командования судном и удалить меня со своей службы, так как в тот момент, когда я сказал об этом своим людям, правительственные шпионы были уже на судне и уже узнали о высадке пассажиров в Бордо от кого-то из моих людей, конечно, не помышлявших передать меня в руки правительства или вообще ввести меня в беду.

Затем я приказал снести мой сундук, чемодан и остальные вещи на шлюпку, сдал командование своему старшему офицеру и, простившись со всеми, сел в ожидавшую меня шлюпку и поехал на берег, где поселился в своей прежней квартире.

Не прошло и двух часов времени, как меня арестовали и отвели в тюрьму; но здесь поместили весьма хорошо, предоставив мне даже некоторые удобства, так как ведь я являлся, так сказать, государственным преступником, а у нас в Англии оказывают больше уважения лицам, которым предстоит быть четвертованными или утопленными с камнем на шее или голова которых должна быть выставлена на воротах Тауера, чем мелким воришкам. На другой день после ареста меня потребовали к допросу, для чего я должен был предстать перед так называемой комиссией. Здесь меня спросили, не высаживал ли я кого-нибудь во Франции? Я не задумываясь ответил утвердительно.

– Кто были эти пассажиры? – был следующий за сим вопрос.

– Они говорили, что римско-католические патеры; таковыми я их и считал.

– Почему вы согласились принять их на свое судно?

– Потому что каждый из них уплатил мне по сто гиней за проезд, и потому еще, что я считал их вредоносными, опасными людьми здесь, на родине, заговорщиками против правительства; я думал, что чем скорее их выпроводят из Англии, тем лучше.

– Каким образом вам было известно, что они заговорщики и предатели?

– Не только именно они, но и все римско-католические патеры в моем мнении смутьяны и опасные люди, которые мне так же ненавистны, как французы, а о них лично мне ничего особенно не было известно и до сего времени. Но так как с духовенством вообще столковаться трудно, то я полагал, что оказываю своей стране немалую услугу, избавляя ее от этих людей.

– Кто еще был причастен этому делу?

– Никто, кроме меня! Я с ними сговорился, но никто из офицеров или из людей не знал об этом.

– Ну, а ваш судовладелец, мистер Треваннион, не был вашим соучастником?

– Нет, я принял пассажиров тайно от него, так как нам воспрещается брать пассажиров; кроме того, я не хотел делиться с ним обещанной платой. По возвращении моем, когда он узнал, что я высадил во Франции пассажиров, он немедленно отставил меня от командования судном.

Далее следовал еще целый ряд вопросов, на которые я отвечал с чрезвычайной осмотрительностью, но без малейшей заминки и не задумываясь ни на минуту. После допроса, длившегося целых четыре часа, председатель комиссии объявил, что я, по собственному своему призванию, способствовал бегству злоумышленников и предателей и избавил их от заслуженной ими казни на эшафоте; поступив таким образом, я являюсь сам государственным преступником и потому должен буду ожидать приговора верховной комиссии в Лондоне, куда я буду отправлен на следующий день. На это я сказал, что я честный слуга своей родины и верноподданный короля, что я ненавижу и французов и римско-католических патеров и что я поступил, как считал за лучшее; если же я поступил дурно, то только вследствие того, что ошибался в своем суждении, но не почему-либо другому, и что всякий, кто скажет, что я изменник, нагло солжет.

Допрос мой и мои ответы были занесены в протокол, который я должен был подписать, затем меня снова отвели в тюрьму.

На другой день после полудня мой тюремщик вошел ко мне в сопровождении двух лиц, из которых одно сообщило мне, что меня передают в руки стражи, которая должна доставить меня в Лондон. Меня вывели во двор; здесь у самых дверей стояло трое коней, на одного из них мне приказали сесть; на двух остальных вскочили мои конвоиры. Едва я успел прыгнуть в седло, как мне связали ноги под брюхом лошади, так, чтобы я не мог соскочить без содействия конвоиров, у которых в руках были у каждого по одному поводу от уздечки моего коня. У выезда из ворот собралась толпа любопытных, среди которых я узнал капитана Левин и моего судохозяина, но я счел необходимым сделать вид, что не заметил их присутствия.

Едва ли нужно говорить, как тяжело и больно мне было, что меня увозили из Ливерпуля на глазах толпы, словно какого-нибудь преступника или злодея, но в то же время я должен отдать справедливость, что мои стражи относились ко мне изысканно вежливо и почтительно.

Вдруг из одного оврага выскочило несколько вооруженных людей в масках, и прежде чем мои конвоиры могли понять, в чем дело, их стащили с лошадей, а меня освободили. Затем мне на ухо прошептали: «Спасайтесь!»

Но я рассчитал, что мне лучше явиться на суд и, в крайнем случае, отбыть наказание, чем быть объявленным вне закона, как беглец, и потому вежливо попросил своих неожиданных друзей не мешать и вернуть свободу конвоирам.

Видя, что я говорю совершенно серьезно, мои освободители не стали противиться моему желанию и, пожелав мне счастья, рассеялись врассыпную по обе стороны дороги, оставив меня одного с моими двумя конвоирами.

– Сэр, вы поступили честно и благородно и, быть может, даже весьма разумно, – сказал мне один из моих спутников, садясь на коня. – Я, со своей стороны, не спрошу вас, кто были эти люди, хотя и знаю, что вы могли бы их назвать, так как вы их узнали, несмотря на темную ночь.

– Нет, вы ошибаетесь, – отвечал я, – я только угадал, что это за люди и откуда они, но не узнал ни одного из них в отдельности.

Я умышленно дал такой осторожный ответ, хотя на самом деле отлично узнал капитана Левин и одного из моих офицеров.

– Пусть так, капитан Эльрингтон, – продолжал старший из моих конвоиров, – во всяком случае вы доказали нам, что на вас можно положиться, и потому мы на ваше честное слово освободим вас от всех неприятных мер предосторожности.

– Я уже доказал вам, что не изменю своего намерения.

– Этого с нас довольно, – сказал мой конвоир и тотчас же перерезал веревку, связывавшую мои ноги под брюхом у лошади, а также отвязал поводья, которыми мой конь был привязан к их седлам. – Теперь, – продолжал он, – мы поедем дальше не только с большой приятностью, но и гораздо быстрее, так как наши лошади не будут мешать друг другу.

Мы пустили коней крупной рысью и час спустя прибыли уже к месту, где назначен был для нас ночлег. Здесь нам был приготовлен вкусный и сытный ужин и прекрасные кровати. Мне была предоставлена полная свобода и, поболтав немного, мы легли спать. На другой день мы продолжали путь так же приятно и беззаботно; мои спутники оказались очень милыми и благовоспитанными людьми, с которыми можно было беседовать о чем угодно. Глядя на нас троих, никому бы в голову не пришло, что я государственный преступник, препровождаемый под конвоем из ливерпульской тюрьмы в лондонскую.

Мы прибыли в Лондон на пятые сутки, и я был отдан в распоряжение надзирателя или начальника Тоуера, как это было предписано конвоировавшим меня лицам, которые простились со мной самым дружелюбным образом, обещая непременно довести до сведения своего начальства о моем поведении во время пути и выразив надежду на мое скорое освобождение. Я питал ту же надежду и потому поместился в своей камере, весьма просторной и светлой, почти с веселым сердцем.

На третий день моего пребывания в Лондоне в Тауер прибыла комиссия, чтобы подвергнуть меня допросу. Я отвечал им точно так же, как отвечал на первом допросе в Ливерпуле. Они всячески старались добиться от меня описания внешности моих пассажиров, и я на их вопросы отвечал без утайки; впоследствии я убедился, что сделал большую глупость. Дело в том что если бы я видоизменил описание их наружности, комиссия охотно поверила бы, что я высадил во Франции четырех католических патеров, и отнеслась бы ко мне снисходительно, но из моего точного описания они пришли к заключению, что то были именно те четыре изменника, которых преследовало правосудие и которых хотели непременно схватить и казнить – в пример остальным, и их непомерная досада за то, что я помог этим людям уйти из их рук, превратила всякое справедливое их ко мне отношение в бессознательное озлобление против виновника их неудачи, так что все последующее мое поведение не могло уже вызвать у них благоприятного впечатления.

Прошло три недели, и мое заключение начинало томить меня, между тем мой тюремный надзиратель говорил, что дело мое складывается, по-видимому, неблагоприятно для меня, а неделю спустя дал знать по секрету, что я буду осужден как укрыватель и соучастник государственных изменников. Я должен признаться, что никак не ожидал подобного результата, и потому это известие совершенно обескуражило меня. Тогда я спросил привратника, как он полагает, что меня ждет впереди? На это он ответил, что так как много лиц помогало и содействовало бегству государственных изменников, но никто не мог быть уличен в этом комиссией, кроме меня, который сам признался, то комиссия считает необходимым применить ко мне строжайшее наказание для устрашения других укрывателей, коих еще очень много в стране. Согласно этому было решено Советом Верховной Комиссии, что я буду приговорен к смертной казни на страх другим.

Я, понятно, вовсе не был приготовлен к смерти; я не то, чтобы боялся умереть, о нет! Но меня страшило то, что меня ожидает после смерти. До сего времени я жил, не задумываясь, не боясь ни Бога, ни черта, ни людей, и все религиозные чувства, привитые мне в раннем детстве, в молодости были постепенно растеряны и забыты среди пустых людей и пустых забот праздной и беспутной жизни, какую я вел с тех пор, как покинул отчий дом. Но когда я услышал, что должен умереть, то мне невольно вспомнилась вся моя жизнь, а затем мысль перешла к религии. Я попросил тюремного надзирателя принести мне Библию и погрузился в чтение этой благодатной книги.

По мере того как мысль о Боге и Его милосердии овладевала моей душою, моя вера крепла, и дух мой находил себе отраду и примирение.

В одно прекрасное утро мой надзиратель сообщил, что меня желает видеть какое-то духовное лицо. Так как это был католический патер, то я хотел было в первую минуту отказаться принять его, но, подумав, решил иначе и попросил провести его ко мне. Это был высокий, худой человек, со смуглым, бледным лицом испанского типа.

– Вы, если я не ошибаюсь, капитан Эльрингтон, который помог бежать некоторым из наших друзей, и за то осужден теперь к смертной казни? – обратился он ко мне.

– Вы не ошибаетесь, это именно я, сэр!

– Я хорошо знаю, что вы не одной со мной веры, капитан, и потому не пришел к вам беседовать на эту серьезную тему, если только вы сами того не пожелаете; моя цель – предложить вам свои услуги; я готов доставить кому угодно ваше письмо или передать устное поручение; можете быть спокойны, что все будет сохранено в строжайшей тайне!

– Очень благодарен за ваше доброе желание и за вашу готовность, сэр, – отвечал я, – но мне решительно нечего поручить вам. Я давно расстался со своей семьей, которая даже не знает, жив я или нет, я ношу вымышленное имя и намерен умереть с этим именем, чтобы позор моей казни не пал на мою семью.

– Может быть, вы правы, – проговорил патер, – но поговорим о другом; кроме вашей семьи, разве у вас нет друзей, которые могли бы сделать что-нибудь для вас и добиться вашего помилования?

– Нет, – ответил я, – кроме тех, которые, я в том уверен, уже делали и делают все, что только в их силах, и которым нет надобности писать и напоминать о себе!

– Не знаете ли вы кого-нибудь здесь при королевском дворе или суде или каких-нибудь высокопоставленных лиц?

– Совершенно не знаю. Когда я расставался с одним из моих бывших пассажиров, то он дал мне адрес и фамилию одной высокопоставленной дамы в Париже, но это, конечно, могло мне пригодиться на случай какого-нибудь затруднения или беды, которые постигли бы меня во Франции, а здесь она, понятно, ничего не могла бы сделать для меня!

– Помните вы имя и адрес этой дамы?

– Они записаны у меня на последней странице моей записной книжки: вот они!

Патер прочел это имя и сказал:

– Вы должны сейчас же написать несколько слов этой даме и ознакомить ее с вашим положением. Я позабочусь о том, чтобы ваше письмо попало в ее руки еще до истечения этой недели!

– Чем она может помочь мне? – скептически заметил я.

– Этого я сказать не могу, но знаю, что если только можно что-либо сделать, то оно будет сделано. Пишите сейчас же!

С этими словами патер встал и потребовал у тюремного сторожа письменные принадлежности, которые тот не замедлил принести, а несколько минут спустя письмо было написано, как того желал патер.

– Вот письмо, сэр, – сказал я, вручая ему запечатанный конверт, – но я чистосердечно признаюсь вам, что считаю эту попытку совершенно бесполезной.

– Если бы я был того же мнения, то не стал бы советовать вам писать это письмо, – возразил патер. – Есть такие колеса в государственном механизме вашей страны, о которых вы и представления не имеете; единственно, чего я боюсь, это, что письмо ваше придет слишком поздно.

С этими словами патер простился со мной, и я снова остался один со своими мыслями.

Прошла еще неделя, и вот раз поутру ко мне вошел надзиратель с особенно торжественным лицом и с видимым горем сообщил мне, что моя казнь, вероятно, будет назначена или на завтра, или на послезавтра.

Это известие не произвело на меня особого впечатления: я давно уже свыкся с мыслью о казни и уже до известной степени отрешился от жизни.

Я стал горячо молиться, и мне казалось, что Господь слышит мои молитвы.

Именно в таком умиротворенном религиозном настроении находился я в тот момент, когда накануне дня казни в мою камеру вошел тюремный надзиратель в сопровождении одного из лиц судебного персонала и того самого католического патера, о котором я говорил раньше. По одному виду моего надзирателя, человека очень сочувственного и гуманного, я сразу угадал, что они пришли не с дурной вестью.

Едва переступив порог моей камеры, судебное лицо вручило надзирателю приказ о моем освобождении и, к немалому моему удивлению, я услышал, что мое помилование подписано королем. Я до того был поражен этой вестью, что некоторое время оставался безмолвен и недвижим. Затем патер сделал знак рукой, чтобы все удалились, что те и поспешили сделать беспрекословно. Когда они выходили, я провожал их глазами, затем взгляд мой упал на раскрытое на столе Евангелие и, опустившись перед ним на колени, я закрыл лицо руками, уронил голову на священную книгу и воздал благодарение Богу за его неожиданную и незаслуженную мною милость, за избавление меня от позорной казни! Спустя некоторое время я поднялся на ноги и увидел, что по другую сторону стола стоял на коленях и тоже горячо молился патер, о присутствии которого я совершенно забыл. Он также поднялся с колен вслед за мной и, подойдя ко мне, протянул мне дружески руку со словами:

– Я уверен, капитан Эльрингтон, что пережитое вами в это последнее время не пройдет для вас бесследно, что это тяжелое испытание обратит вас к Богу и поможет вам начать новую жизнь.

– Я в этом уверен! Я чувствую, это испытание было необходимо для меня, и что оно принесет мне много добра! Однако я не должен забывать, что, кажется, вам обязан своим спасением!

– Настолько только, насколько для этого было нужно, чтобы ваше письмо вовремя попало по назначению.

– Неужели я должен думать, что обязан своим помилованием вмешательству французской аристократки, живущей при Версальском дворе?

– Именно так, капитан Эльрингтон, как бы странно это вам ни казалось. Дело в том что в эти смутные времена правящий король этой страны не может распознать своих врагов от друзей, ни друзей от врагов; он совершенно не знает, кто ему враг и кто друг; ему остается только верить уверениям, а они не всегда правдивы. В настоящий момент в его верховном совете состоит много лиц, которые в случае, если бы Претендент, как они его называют, одержал верх, уже давно стояли бы на его стороне, и которые в душе всегда желали ему успеха, хотя и не имели смелости помочь ему. Теперь скажите, могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?

– Нет, благодарю вас, сэр, денег у меня больше, чем достаточно, как для того, чтобы наградить тех лиц, которые прислуживали мне здесь и были добры ко мне, так и для того, чтобы вернуться в Ливерпул.

– В таком случае позвольте мне пожелать вам от души всего доброго и всякого счастья в жизни и затем я не стану долее утруждать вас своим присутствием. Однако, прежде чем расстаться с вами, я хочу дать вам мой адрес на случай нужды: в каком бы то ни было затруднении или несчастии обращайтесь прямо ко мне; я всегда готов служить вам, вы приобрели верных и преданных друзей вашим благородным поведением, и если их помощь или услуги когда-нибудь понадобятся вам, вы смело можете рассчитывать на них.

Написав свой адрес на клочке бумаги, патер вручил его мне и сказал:

– Мы с вами разной веры или, вернее, не совсем той же веры, но я полагаю, что вы, сын мой, не откажетесь принять мое благословение.

– О, конечно, нет! – воскликнул я, опускаясь перед ним на колени. – Принимаю с величайшей радостью и благоговением!

– Да благословит вас Бог, сын мой! – произнес патер взволнованным и растроганным голосом и, возложив руки на мою голову, он благословил меня и ушел.

Когда он вышел, все волновавшие меня до сих пор чувства с такою силой нахлынули на меня, что я не в силах был совладать с ними и, опустившись на скамью, дал волю слезам.

Несколько успокоившись, я собрал все свои вещи, уложил их в чемодан, затем пригласил своего надзирателя, которому сделал хороший подарок и поблагодарил его за доброе отношение ко мне. Простившись с ним, я наградил сторожей и покинул Тауер.

Эта часть города была мне совершенно незнакома, и я не знал, куда идти.

Миновав сквер, расположенный перед Тауером, я свернул в Екатериненскую улицу и зашел в небольшую, скромную гостиницу. Здесь меня вкусно накормили и дали прекрасную комнату, где я крепко проспал до утра. На другой день хозяин гостиницы привел мне пару добрых коней и молодого мальчика, подростка-конюха, который должен был сопровождать меня в пути, затем привести лошадей обратно. Уплатив за все, я отправился в тот же день в Ливерпул и после пятидневного путешествия прибыл благополучно к воротам дома мистера Треванниона, моего судовладельца.

Взяв свой чемодан с седла мальчика, я уплатил ему за услуги и, когда он с лошадьми отъехал, постучал в двери частной квартиры мистера Треванниона, так как время было позднее, на дворе стемнело, и я знал, что в это время контора уже заперта. Квартира же судовладельца была дверь с дверью с конторой. На мой стук женщина со свечой в руке отворила мне дверь, но увидя меня, громко вскрикнула и выронила из рук свечу, которая упала на пол и загасла.

– Господи! Сила святая!.. Что это?! Привидение! – вопила женщина, закрывая лицо руками.

Как видно сюда только что пришло известие о том, что я окончательно приговорен к смертной казни и должен был быть казнен в прошлый понедельник, как сообщил нарочный, специально присланный сюда из Лондона с этой вестью, а теперь был вечер субботы. Клерк мистера Треванниона, услыхав крик прислуги в сенях, вышел туда также со свечой, но, увидев меня и лежавшую на земле женщину, лишившуюся чувств, вдруг попятился назад к двери, ведущей в ту комнату, где находился его хозяин, и так как эта дверь была приоткрыта, то он не удержался и упал навзничь, растянувшись во всю длину на полу между мистером Треваннионом и капитаном Левин, сидевшим рядом с ним за стаканом пива и сигарой, как это было у них в обычае по вечерам. Капитан Левин вскочил и вышел в сени, захватив со стола один из шандалов с зажженными свечами; он сразу узнал меня и кинулся обнимать и целовать, затем радостно крикнул оставшимся в комнате:

– Это Эльрингтон! Он здесь, жив и здрав, благодарение Богу!

Услышав мое имя, мистер Треваннион выбежал тоже в сени и кинулся в мои объятия, восклицая:

– Благодарю тебя, Господи, за все Твои милости и благодеяния, но всего более благодарю за то, что я не стал причиной смерти Эльрингтона… Как я счастлив, что вижу вас, дорогой мой Эльрингтон! Входите же! Входите! – восклицал он дрожащим голосом и, обняв меня, потащил в комнату.

Капитан Левин пододвинул мне стул, на который я собирался сесть, когда заметил, что в комнате, кроме нас троих, находилась еще молодая девушка, дочь мистера Треванниона, как я решил мысленно, зная, что мой судовладелец вдов и имеет дочь, которая воспитывалась в женском монастыре в Честере. Молодая девушка подошла ко мне и, протянув руку, сказала:

– Капитан Эльрингтон, вы благородно и великодушно поступили по отношению к моему отцу, примите протянутую вам руку в знак моей к вам дружбы!

Я был до того ослеплен светом лампы, когда вошел из темных сеней в комнату, и так взволнован всем происшедшим, что едва владел собой; однако принял протянутую мне руку и склонился над ней, хотя в тот момент совершенно не видел лица мисс Треваннион; я только смутно заметил, что фигура у нее стройная, грациозная и элегантная. Когда она отошла от меня и заняла свое прежнее место, отец ее обратился ко мне со словами:

– А ведь я думал, что теперь голова ваша выставлена напоказ над воротами Тауэра, дорогой мой Эльрингтон, и эта мысль положительно преследовала меня днем и ночью, как вам может засвидетельствовать капитан Левин. Я чувствовал, что виновником вашей смерти был я, и это сознание доводило меня до отчаяния. Да благословит вас Бог, дорогой мой, и да даст Он мне возможность доказать вам при случае на деле мою благодарность и мое уважение к вам за ваш великодушный и благородный образ действий по отношению ко мне, который вовлек вас в эту историю, и за ту громадную жертву, которую вы готовы были принести ради меня. Не возражайте, дорогой Эльрингтон! Я прекрасно знаю, что вы приняли на себя одного весь грех и всю вину и готовы были пойти на смерть, но не вмешали меня в это дело, в котором главным и единственным виновником, по справедливости, был я!

– Да, дорогой Эльрингтон, – подхватил капитан Левин, – я говорил о вас своему экипажу, что вы скоро умрете, чем предадите кого-нибудь, и мои слова оказались пророческими; в тот момент, когда вы явились сюда, мы говорили о вас, считая вас уже неживым. Я должен сказать, однако, что мистер Треваннион несколько раз хотел донести властям на себя и оправдать вас, признавшись во всем, но я удерживал его, потому что знал, что это будет совершенно бесполезная жертва, которая погубит его, но не спасет вас.

– Да, вы всякий раз удерживали меня, но у меня было так тяжело на душе, что если бы не ваша настойчивость и не мысль о моей девочке, которую я оставил совершенно одинокой, я бы, наверное, не выдержал и покончил с собой; ведь жизнь была мне в тягость!

– Я очень рад, что вы этого не сделали, сэр, – сказал я, – моя жизнь не стоила вашей; моя не представляет особой ценности уже потому, что у меня нет никого, кому она могла бы быть нужна или полезна; мне некого поддерживать, некого любить и беречь и некому было бы плакать обо мне в случае моей смерти. Кроме того, первый неприятельский выстрел в море точно так же ежечасно может отправить меня на тот свет; на земле будет одним человеком меньше, вот и все; а это никого не может огорчить.

– Быть может, вы так думали, но в сущности это вовсе не так, – сказал с чувством мистер Треваннион. – А теперь расскажите, каким образом вы бежали.

– Я вовсе не бежал, – сказал я. – Вот мое помилование, подписанное самим королем и всем верховным советом!

– Но как вы добились этого помилования?! – воскликнул удивленный капитан Левин. – Все наши попытки, предпринятые через посредство самых влиятельных в государстве лиц, самых ближайших друзей правительства, не привели ни к чему. Уверяю вас, дорогой мой, что мы здесь не бездействовали.

– В таком случае всего лучше будет, если я начну сначала и расскажу все по порядку, – отвечал я. – Но прежде всего я хочу поблагодарить вас, дорогой Левин, за вашу попытку помочь мне бежать еще с дороги; я не захотел тогда воспользоваться вашей помощью, полагая, что лучше встретить мужественно обвинение, чем укрываться от властей, но был неправ, как впоследствии убедился, когда узнал, с какими людьми я имел дело.

И стал рассказывать все по порядку. Это заняло у нас почти весь остаток вечера. Когда я кончил, мы выкурили еще по трубочке в тесной дружественной компании, затем, так как я сильно устал с дороги, а друзья мои сильно взволновались всем происшедшим, мы разошлись по своим комнатам. Но спал я в эту ночь мало. Я был счастлив и вместе с тем удручен; дело в том, что за время моего пребывания в Тауэре я много думал о том, что карьера капитана каперского судна не совсем-то мирится с моей совестью, и на обратном пути из Лондона в Ливерпул решил расстаться навсегда с этой службой. Я знал, что это будет неприятно мистеру Треванниону и, быть может, вызовет шутки со стороны капитана Левин, и стал обдумывать, какой бы мне представить им на первых порах уважительный предлог, затем, где мне найти другой источник средств к существованию, взамен этой службы.

Беспокойное настроение, овладевшее мной, заставило меня подняться ранее обыкновенного, и я вышел из дома прогуляться часок по набережной.

Было еще рано, когда я вошел в столовую, где застал мисс Треваннион одну.