Геннадий Смолин
Тайна гибели Сергея Есенина. «Черный человек» из ОГПУ
Разведка боем
В начале ноября 1925 года Есенин спешно приехал в Ленинград, встречался здесь с другом, партработником Петром Ивановичем Чагиным, и своим давним знакомым, журналистом Георгием Феофановичем Устиновым (1888–1932). Надо помнить, поэту в то время угрожали в Москве судом, и поездка, очевидно, носила отнюдь не развлекательный, а, если так можно выразиться, разведывательный характер. Есенин явно нервничал, вероятно, наводил какие-то справки, с кем-то встречался. Вряд ли он намеревался перекочевать в Ленинград – его бы «достали» и здесь. О будущем назначении симпатизировавшего ему С. М. Кирова и любившего его П. И. Чагина он вряд ли знал.
Ноябрьское посещение Есениным Ленинграда запомнил прозаик Николай Николаевич Никитин (1895–1963), автор известного романа «Северная Аврора». В своих воспоминаниях он опровергает то, что в тот раз поэт жил в «Англетере», о чем любят порассуждать досужие следопыты. Оба они лишь заходили в гостиницу, где тогда остановились руководитель Московского камерного театра А. Я. Таиров и его артисты.
Другая встреча Никитина с поэтом состоялась на квартире Ильи Садофьева. «…Когда я пришел, – пишет мемуарист, – гости отужинали, шел какой-то "свой" спор, и Есенин не принимал в нем участия. Что-то очень одинокое сказывалось в той позе, с какой он сидел за столом, как крутил бахрому скатерти». В такое психологическое наблюдение можно поверить. Ожидавший суда, затравленный Есенин мучительно искал выход из создавшегося тупика.
Георгий Устинов
Окружавшие же его благополучные литераторы не подозревали о смятении чувств московского гостя. Метко охарактеризовал Николай Никитин и внезапный отъезд Есенина из Ленинграда – «… будто сорвался». Что-то случилось…
Далее наблюдательный прозаик вспоминает последние декабрьские дни 1925 года и роняет весьма примечательные для нашей темы фразы: «Помню, как в Рождественский сочельник кто-то мне позвонил, спрашивая, не у меня ли Есенин, ведь он приехал… Я ответил, что не знаю о его приезде. После этого два раза звонили, а я искал его где только мог. Мне и в голову не пришло, что он будет прятаться в злосчастном "Англетере". Рано утром, на третий день праздника, из "Англетера" позвонил Садофьев.
Все стало ясно. Я поехал в гостиницу».
Из многих вздорных записок о последних днях жизни Есенина свидетельство Никитина выделяется своей правдивой тревожной индивидуальностью. Особенно настораживают эти анонимные звонки каких-то псевдоесенинских радетелей.
Уж не Анна Берзинь ли названивала? Позже она расписывала, как бросилась из Москвы в Ленинград «спасать поэта», искала его в гостиницах и прочее, но безуспешно. Если следовать логике Берзинь, беглец отказался от встреч со своими знакомыми, притаился в партийно-гэпэушном «Англетере», предпочтя общество «архитектора» Ушакова, «авангардиста» Мансурова и других незнакомых ему лиц. И какими оказались скрытными все они: журналист Устинов, «имажинист» Эрлих, да и тот же путаник-стихотворец Садофьев, никому не сообщившие о месте пребывания Есенина. Сам же поэт, несмотря на Рождество и сочельник, почему-то за четыре дня не захотел позвонить ни доброму приятелю Оксенову, ни ранее дававшему ему кров Сахарову, ни тому же писателю Никитину.
С Вольфом Эрлихом в тот предпоследний свой приезд он встречался, но близко не общался и не давал ему никаких серьезных поручений. В Ленинграде жили более близкие Есенину люди, и в свете этого его декабрьская телеграмма Эрлиху с просьбой о снятии квартиры неожиданна и более походит на придумку самого Эрлиха…
Что же заставило Есенина внезапно броситься в город на Неве?
…В начале сентября 1925 года он ехал с женой Софьей Толстой в поезде Баку – Москва и наверняка вспоминал гостеприимный азербайджанский кров Чагина. Издатель Иван Евдокимов требовал его возвращения в столицу, в противном случае грозил расторгнуть договор на выпуск его собрания сочинений.
Шестого сентября произошла неприятная история. Оставив жену в купе, Есенин направился в вагон-ресторан, но чекист-охранник, ссылаясь на приказ начальства, преградил ему дорогу. Есенин вспылил. Услышав перебранку, дипкурьер Альфред Мартынович Рога (49 лет) принялся воспитывать несдержанного пассажира. Он узнал его, и ему, очевидно, доставило удовольствие прочитать знаменитому поэту нотацию.
Разгорелся скандал. Рога привлек к «делу» ехавшего в том же вагоне врача Юрия Левита, тогда начальника отдела благоустройства Моссовета.
Некоторые подробности этой истории впервые раскрыл английский есениновед Гордон Маквей в нью-йоркском «Новом журнале» (1972, кн. 109). Исследователь напечатал «Дело С. А. Есенина по обвинению его по статье 176 Уголовного кодекса». Вот отрывок из этой публикации.
В своем заявлении в прокуратуру А. Рога жалуется, что «известный писатель» пытался ворваться в его купе, и далее: «…он весьма выразительными и неприличными в обществе словами обругал меня и грозил мордобитием. <…> По дороге освидетельствовать состояние Есенина согласился врач Левит, член Моссовета, но последнего Есенин не подпустил к себе и обругал…» – следует известное «крамольное» выражение.
Рога не ограничился собственным видением конфликта, а пошел дальше: напомнил прокуратуре «возмутительное» общественное поведение Есенина в прошлом, даже сослался на «Правду», освещавшую в 1923 году некие его проступки. Уголовная яма рылась основательно, с намеками и прямыми обвинениями в духе подобных типичных процессов 1920-х годов.
Не менее суров был и Ю. Левит. «Всю дорогу с момента посадки, кажется, в Тифлисе, – писал он, – гражданин Есенин пьянствовал и хулиганил в вагоне… упорно ломился в купе Рога и обещал "избить ему морду"…»
Вот как эту историю излагает Есенин:
«6 сентября, по заявлению Рога, я на поезде из Баку (Серпухов – Москва) будто бы оскорбил его площадной бранью. В этот день я был пьян. Сей гражданин пустил по моему адресу ряд колкостей и сделал мне замечание на то, что я пьян. Я ему ответил теми же колкостями.
Гражданина Левита я не видел совершенно и считаю, что его показания относятся не ко мне.
Агент из ГПУ видел меня, просил меня не ходить в ресторан. Я дал слово и не ходил.
В Бога я не верю и никаких "Ради Бога" не произношу лет приблизительно с 14.
В купе я ни к кому не заходил, имея свое. Об остальном ничего не могу сказать.
Со мной ехала моя трезвая жена. С ней могли и говорить.
Гражданин Левит никаких попыток к освидетельствованию моего состояния не проявлял. Это может и показать представитель Азербайджана, ехавший с промыслов на съезд профсоюзов. Фамилию его я выясню и сообщу дополнительно к 4 ноября начальнику 48-го отделения милиции.
29.Х.25. Сергей Есенин».
Своим заявлением поэт как бы говорит: отстаньте от меня, дело не стоит выеденного яйца. Столкнулись амбиции преуспевающих чинов и достоинство многократно защищавшего свою честь легкоранимого человека (ранее на него заводилось более десятка уголовных, пахнущих сиюминутной политикой дел).
С подачи А. Рога и Ю. Левита Народный комиссариат иностранных дел (НКИД) обратился в Московскую губернскую прокуратуру. Та весьма оперативно передала «крамолу» судье Липкину. Судебное колесо завертелось. Последовали допросы, угрозы… Не помогли даже влиятельные заступники. Кто-то более всемогущий их отверг и, возможно, «порекомендовал» расправиться с поэтом.
…Сразу же после допроса Есенин ринулся в Ленинград. Подчеркнем, сентябрьский дорожный скандал 1925 года привел в конце концов к декабрьской трагедии. Обратите внимание: в том же тревожном сентябре Есенин сжег на квартире своей первой жены, Изрядновой (согласно ее воспоминаниям), большой пакет со своими рукописями. Не сомневаемся: в том пакете были его честные откровения «о времени и о себе». Видимо, опасность для его жизни была настолько велика, что он, бесприютный, не решился уничтожать свои записи при нежелательных свидетелях и сделал это в надежном месте. Подчеркнем, вся эта грустная история десятилетиями или замалчивалась, или искажалась. После его гибели прыткие газетчики и его трусливые знакомцы-мемуаристы трещали: свел счеты с жизнью не случайно – ведь незадолго до самоубийства почти свихнулся, что подтверждается его пребыванием в психиатрической клинике Первого Московского государственного медицинского университета.
Волноваться Есенину было отчего – над ним тяжелой тучей навис неправедный суд с легко угадываемым печальным приговором. «Психов не судят», – напомнили ему родственники и с огромным трудом уговорили лечь в больницу…
Но вернемся к его странно поспешной ноябрьской поездке в Ленинград. Скорее всего, он «наводил мосты» для подготовки бегства за рубеж. Из его письма от 27 ноября 1925 года к П. И. Чагину: «…вероятно, махну за границу». Полагаем, кто-то этот его замысел выдал. Предателя установить сложно, и на сей счет может быть немало предположений.
Мимоходом два небольших отступления. В свой ноябрьский приезд в Ленинград бесприютный поэт ответил на вопрос местного журналиста о материальном положении советских литераторов.
«Хотелось бы, – говорил он, – чтобы писатели пользовались хотя бы льготами, предоставленными советским служащим. Следует удешевить писателям плату за квартиру. Помещение желательно пошире, а то поэт приучается видеть мир в одно окно»[8].
Итак, поэт в лихорадочном состоянии возвратился в начале ноября в Москву, пожурил в письме за невнимание Чагина, упомянул Устинова, а через три недели спрятался от судилища в психиатрической клинике. Дальнейшее известно.
От кого известно? Главным образом от Эрлиха и Устинова. Предательская натура первого разоблачена, вся его декабрьско-январская возня – антиесенинская.
Георгий Устинов, уроженец уездной глухомани Нижегородской губернии. Родители – староверы. Изгнан из церковно-приходской школы за богохульство. Плавал на пароходах матросом. Частенько буянил, а позже выдавал свои проступки за политические акции, направленные против «живоглотов-кровопийцев».
Написал на эту тему скандальную брошюрку. Босячествовал – в его облике и характере угадывается горьковский Челкаш.
Не раз попадал в тюрьмы. Как водилось, бегал из них. Февральскую революцию встретил эсером в Петрограде, тогда-то и состоялось его знакомство с Есениным.
В дни Октябрьского переворота переметнулся к большевикам, исполнял роль их воинствующего рупора. В декабре 1917-го – январе 1918 года редактировал газету «Советская правда» (Минск), освещавшую борьбу Красной армии на Западном фронте.
Устинов-Фанвич, он же Заводный, он же Клим Залетный, был уверен: «…российская революция – гуманнейшая из всех революций» (№ 18), он звал «…туда, где лучезарно сверкает яркое солнце Социализма» (№ 19). Как тут вместе с Иваном Буниным («Окаянные дни») не воскликнуть по тому же поводу: «Глаза твои бесстыжие, где и когда ты видел, чтобы в этой войне что-то сверкало, кроме штыков и сабель?!»
В Гражданскую войну Г. Устинов занимался газетно-публицистической деятельностью, выпускал серию пропагандистских брошюрок.
В период нэпа и позднее сочинял совсем никудышные рассказы, повести и даже романы, героями которых становились, конечно же, уходящие в революцию босяки, руководимые сознательными интеллигентами.
Театр абсурда. Так был ли Есенин убит?
Когда Он был снят с креста, а сам крест вынут из земли, ученики Его, Машара и Орсен, выкопали из земли камень, который лежал у подножия креста, потому что на этом камне остались капли крови и воды, истекшие из Его раны, в Грааль не попавшие. Они истолкли этот камень, а их ученики разнесли полученный от них песок в разные страны и во время бурь развеяли его, заповедав ветрам разнести его по всей планете. Так что теперь вся наша Земля стала священным для нас Граалем, объединяющим наши души и наши сердца во имя работы, заповеданной нам Эоном Любви.
Легенды русских тамплиеров. «О Граале»
Теперь я понял, почему Эдуард Хлысталов так настоятельно просил, чтобы я забрал с собой свою книжицу «Тайна гостиницы "Англетер"». О, как хочется избавиться от всего того, что несет в себе скрытую угрозу! Черт с ними, с вопросами, на которые я пока еще не нашел ответа!.. Как бы там ни было, придется усвоить одно и главное: я оказался замешанным в нечто такое, чему даже не могу подобрать определения. Только отыскалась бы спасительная соломинка. А потому я все читаю, изучаю документы, записываю факты, события, мысли…
Начиная с сентября 1923 года Есенина то и дело задерживают работники милиции, доставляют в дежурную часть Московского уголовного розыска, предъявляют ему обвинение в хулиганстве и подстрекательстве к погромным действиям. Изучая ранее неизвестные архивные материалы, я обнаружил любопытную закономерность: «пострадавшие» от Есенина люди приходили в ближайшее отделение милиции или звали постового милиционера и требовали привлечь поэта к уголовной ответственности, зачастую проявляя хорошую юридическую подготовку. Они даже называли статьи Уголовного кодекса, по которым Есенина следовало судить. И еще одна закономерность: во всех случаях задержание проходило по одному и тому же сценарию – Есенин всегда оказывался в состоянии опьянения. Словно кто-то ждал того часа, когда он выйдет на улицу после пирушки. Как правило, инцидент начинался с пустяка. Кто-то делал Есенину замечание, тот взрывался, звали милиционера. Блюститель порядка с помощью дворников силой тащил Есенина в отделение. Задержанный сопротивлялся, называл стражей порядка взяточниками, продажными шкурами и т. п. Потом в деле появлялись рапорты представителей власти об угрозах со стороны поэта, об оскорблении им рабоче-крестьянской милиции. Во всех случаях с Есениным были другие лица (поэт А. Ганин, И. Приблудный, А. Мариенгоф и др.), но их не только не задерживали, но и не допрашивали. В стране действовал декрет о суровой расправе над погромщиками и антисемитами, подписанный В. И. Лениным еще 25 июля 1918 года. В то же время отсутствовало уголовное законодательство, и правовых понятий «антисемит» и «погромщик» не существовало. Многие литераторы новой волны не скрывали ненависти к русскому поэту Есенину, открыто травили, плели против него искусные интриги, распространяли сплетни, анекдоты, небылицы. Его неоднократно били, объявляли антисемитом.
– Ну какой я антисемит! – жаловался он своим постоянным прилипалам, любившим примазаться к его славе и одновременно за его счет выпить и плотно закусить. – Евреек я люблю, они меня – тоже. У меня дети – евреи. Я такой же – антигрузин…
Есенин позволял себе иметь мнение по любому вопросу, и не всегда оно было лестным для партийных аппаратчиков. Скоро ему приклеили ярлык врага советской власти.
– Ты что? На самом деле думаешь, что я контрреволюционер? – спрашивал он того же В. Эрлиха. – Брось! Если бы я был контрреволюционером, я держал бы себя иначе! Просто я – дома. Понимаешь? У себя дома! И если мне что не нравится, я кричу! Это – мое право. Именно потому, что я дома. Белогвардейцу я не позволю говорить о Советской России то, что говорю сам. Это – мое, и этому я – судья!
20 ноября 1923 года поэты Есенин, А. Ганин, С. Клычков и П. Орешин зашли в столовую на Мясницкой улице, купили пива и обсуждали издательские дела и предстоящее вечером заседание в Союзе поэтов. Если Есенин еще имел кое-какие средства для существования, то Ганин, Клычков и Орешин влачили нищенский образ жизни. И, естественно, не могли по этому поводу пировать.
Вдруг сидевший за соседним столом незнакомец (М. В. Родкин) выбежал на улицу, вызвал работников милиции и обвинил поэтов в антисемитских разговорах и оскорблении вождя Троцкого. Поэтов арестовали, появилось известное «Дело четырех». Несмотря на клеветническую кампанию, поднятую газетами против Есенина, с требованием сурового наказания поэта, через несколько дней всех четверых освободили, и дело кончилось товарищеским судом.
17 декабря Есенин был вынужден скрыться от разнузданной клеветы и наветов в профилактории. Одно за другим против поэта возбуждаются еще несколько уголовных дел. Его пытаются судить, но он на заседания не является. Судья Краснопресненского суда выносит постановление об аресте. Работники ГПУ и милиции по всей Москве разыскивают Есенина. Он же, не имея своей комнаты, ночует у разных друзей. На этот раз арестовать Есенина сотрудники ГПУ не смогли.
3 февраля 1924 года он на «Скорой помощи» был доставлен в хирургическое отделение Шереметьевской больницы (сейчас Московский институт им. Н. В. Склифосовского). Много лет существовала версия, что Есенин вскрыл себе вены, желая покончить жизнь самоубийством. Есть и другая: поэт шел или ехал на извозчике, у него слетела шляпа. Он хотел ее подхватить, поскользнулся, упал на оконное стекло и глубоко порезал руку.
Хлысталову удалось найти документы, из которых видно, что у Есенина была рваная рана левого предплечья. Никаких резаных ран у него тогда не было. Сам он в больнице объяснил, что упал на стекло. Нужно помнить, что Есенин никогда ни на кого не жаловался, хотя нападали на него и били неоднократно. Полковник МВД был убежден в том, что Есенину нанесли колотое ранение, но он не назвал своего обидчика.
Не случайно именно здесь, на больничной койке, он написал свое знаменитое «Письмо к матери». А слова «Пишут мне, что ты, тая тревогу…» появились потому, что первые дни состояние поэта вызывало у врачей опасения, и они никого к нему не пускали.
Родные и друзья, приходившие в больницу, писали ему записки. От лечащего врача Есенин узнал зловещую тайну: оказалось, что за ним приходили сотрудники ГПУ и милиции, имеется постановление на арест. С лечащего врача было получено обязательство, что о времени выписки поэта он сообщит в милицию. Нужно было что-то предпринимать. Чтобы не подводить доктора, Есенина срочно переправили в Кремлевскую больницу, откуда он через три дня выписался и перешел на нелегальное положение. При бытовавшей тогда системе мощного института осведомительства и шпионажа разыскать в Москве Есенина не составляло для властей предержащих большого труда.
На этот раз поэта спас известный психиатр П. Б. Ганнушкин, лечивший кремлевскую верхушку, а потому имевший большой авторитет в обществе. Доктор Ганнушкин даже пошел на подлог: оформил Есенину справку, что тот страдает тяжелым психическим заболеванием. Благодаря этому поэта на время оставили в покое.
До конца 1924 года Есенин путешествовал по городам и весям страны, на несколько дней появлялся в Москве и снова исчезал.
Сергей Есенин, по общему мнению, был человеком смелым, не раз отчаянно рисковавшим жизнью. И в то же время он панически боялся работников ГПУ и милиции. Почти все его современники вспоминали о «необоснованной подозрительности» поэта, которая распространялась не только на незнакомых людей, но даже на приятелей и близких женщин. Правда, со временем подтвердилось, что эта постоянная бдительность отводила от него до поры до времени многие неприятности. Тот же Хлысталов полагал, что С. А. Есенин стремился на Кавказ и в Среднюю Азию не только для того, чтобы там изучить древнюю восточную поэзию и философию, но и для того, чтобы скрыться с глаз долой от бдительного ока спецслужб. Например, тот же неожиданный вояж поэта в начале сентября 1924 года в Баку. Он отправляется из Москвы, ни с кем предварительно не договариваясь. Зачем? Почему так спешно? Ответ один: ему угрожала смертельная опасность. Правда, и на Кавказе ему тоже не было покоя. Приехав в Баку примерно 6–7 сентября, он столкнулся здесь с известным провокатором и террористом Блюмкиным, убийцей немецкого посла Мирбаха. После этой чудовищной акции Блюмкин был некоторое время в тени, но потом вновь оказался на ответственной работе в ГПУ и возглавлял отдел по влиянию на страны Азии. Пользуясь покровительством Троцкого и других вождей, Блюмкин мог совершить любое злодеяние. Здесь он угрожал пистолетом Есенину. Ходила версия, что Блюмкин приревновал поэта к своей жене. Эта версия несостоятельна, поскольку женщина в это время жила в Москве. Поэт, бросив вещи, уехал в Тифлис. 20 сентября он вернулся в Баку, вооружившись пистолетом.
Поэта взял под свою защиту главный редактор газеты «Бакинский рабочий» и секретарь партии большевиков Азербайджана П. И. Чагин. Есенин постоянно находился под его охраной.
На Кавказе поэт пробыл до конца февраля и 1 марта 1925 года вернулся в Москву, пробыв на юге полгода.
И вдруг 27 марта Есенин неожиданно для всех «укатил в Баку». Что же заставило Есенина опять оставить столицу, где у него было много дел, связанных с изданием новых стихов? Как теперь стало известно, ГПУ организовало крупную провокацию против группы писателей, художников и артистов. Через подставных лиц устраивались «дружеские» пирушки, где алкоголь лился рекой и заводились разговоры о иезуитском коварстве большевиков. На одной такой встрече поэт Алексей Ганин, подстрекаемый агентом ГПУ, написал даже предполагаемый список министров нового правительства и министром просвещения назвал Сергея Есенина. Узнав об этом, Есенин вспылил, потребовал зачеркнуть свою фамилию и посоветовал подобными делами не заниматься. Ганин тут же, на столике в кафе, вместо него вписал 18-летнего поэта Ивана Приблудного. Все это напоминало детскую игру.
Как рассказал Хлысталов, по своим личным качествам Алексей Ганин не мог создать политическое объединение, ему сложно было собрать друзей на пирушку, потому что он был слаб как руководитель. Но он искренне ненавидел кремлевскую верхушку. Ему не простили ни этот «капустник» со списком кабинета министров мифического правительства, ни сфабрикованное «Дело четырех поэтов». И вот в августе 1924 года чекисты начали секретную операцию против Ганина и его друзей. Предстояло подготовить разоблачение подпольной контрреволюционной организации, ставящей своей целью свержение советской власти путем террора и диверсий. С исключительной изощренностью работники ГПУ собирали доносы осведомителей, подбрасывали компрометирующие документы. Стихи Ганина не печатали. Тогда он достал где-то типографский шрифт (возможно, ему специально подбросили его сотрудники ГПУ) и отпечатал несколько брошюр со своими произведениями. Наличие шрифта было истолковано как подготовка к печатанию листовок и воззваний. Все это делалось для того, чтобы обвинить Ганина и его друзей в создании ядра организации «Орден русских фашистов». По делу проходили 14 человек. Среди них, несомненно, были и провокаторы. Не хватало пятнадцатого члена «банды». По всей вероятности, кто-то из компетентных кругов предупредил Есенина, и он успел скрыться на Кавказе. Ответ на этот вопрос могли бы дать архивные данные спецслужб. О том, что Есенина вызывали в ГПУ по делу Ганина, есть письменные показания.
11 ноября 1924 года Ганина арестовали в Староконюшенном переулке (в доме 33, квартира 3), где он и проживал. На допросах он не отрицал встреч, разговоров с друзьями, но утверждал, что никакого преступного характера они не носили. Во время следствия Ганин потерял рассудок и был помещен на обследование в Институт им. Сербского. На 27 марта 1925 года было назначено заседание коллегии ГПУ по делу А. Ганина и его друзей. Психиатры признали поэта Алексея Ганина душевнобольным, невменяемым. Однако его приговорили к расстрелу и 30 марта приговор привели в исполнение.
У Есенина были все основания держаться от Москвы подальше. В начале апреля в Батуми на него было совершено нападение неизвестных лиц. В своих письмах Бениславской он писал:
«Я из Баку… не писал, потому что болен… Нас ограбили бандиты (при Бардине)… Когда я очутился без пальто, я очень простудился».
Во втором письме он пишет, что его болезнь – это «результат батумской простуды».
В июне Есенин вернулся в Москву, но жил в столице мало, постоянно выезжая на родину, в Константиново, к своим друзьям и знакомым в Подмосковье. Произошел разрыв с Бениславской, он сблизился с Софьей Толстой и с ней 25 июля уехал в Баку. Там много работал.
По рекомендации близких Есенин согласился 26 ноября 1925 года лечь в психиатрическую клинику (дескать, «психов не судят»). По условию, поэт должен был лечиться два месяца. Однако вскоре он почувствовал опасность для своей жизни и принял решение при удобном случае уйти из больницы.
Спустя 60 лет Эдуард Хлысталов разыскал архивные документы этой клиники. Он даже нашел палату, где когда-то томился униженный и оскорбленный национальный поэт России.
21 декабря Есенин смог выйти из клиники и больше в нее не вернулся. Лечащий врач Аронсон ездил по родственникам и знакомым и просил их уговорить поэта возвратиться обратно.
22-го и 23 декабря Есенин ходил по издательствам, навестил А. Р. Изряднову и сына Георгия (Юрия), дочь Татьяну и бывшую жену Зинаиду Райх, ночью уехал в Ленинград.
24 декабря он поселился в гостинице «Интернационал» («Англетер»), в номере пять. Комната находилась на втором этаже, была обставлена дорогой мебелью. О приезде Есенина в Ленинград знали всего несколько человек. Он всегда тщательно скрывал от всех, куда уезжает. Доверился на этот раз только Василию Наседкину, которого знал еще по совместной учебе до революции в Народном университете им. Шанявского. К тому же Наседкин стал его родственником, женившись на его сестре, Екатерине Есениной. Перед поездкой Есенин не успел получить гонорар и попросил Наседкина прислать ему деньги по адресу ленинградского поэта В. Эрлиха. Приехав в Ленинград, он остановился в гостинице «Англетер». По рассказам В. Эрлиха, Есенин тут же собрал друзей и знакомых. В гостинице проживали супруги Устиновы. Георгия Устинова он знал давно, тот работал в ленинградской «Вечерней газете». У Есенина постоянно было восемь-десять человек. Он читал новые стихи, рассказывал о своих творческих и жизненных планах. Не скрывал, что лежал в психиатрической клинике. Намеревался в Ленинграде начать выпуск литературного журнала, просил подыскать ему квартиру. Говорил о том, что с Толстой он разошелся, с родственниками решил порвать близкие отношения.
К этому времени Есенин получал в Госиздате по тысяче рублей ежемесячно за собрание стихотворений. Тогда это были огромные деньги. Поступали гонорары из других редакций и издательств, то есть материально поэт был обеспечен. Никакой трагедии не видел он и в разрыве с Софьей Толстой.
Со слов узкой группы его мнимых друзей (Эрлих, Устинов и его жена), в Ленинграде Есенин вел трезвый образ жизни. По приезде он поставил друзьям две бутылки шампанского, и в дальнейшем нет сведений, что Есенин бывал пьян. На столе постоянно кипел самовар. Поэт широко угощал друзей купленными в магазине деликатесами. Следует отметить, что 24 декабря был канун Рождества, который тогда еще отмечался в русских семьях. Спиртные напитки не продавались, и, как выяснил Хлысталов, был только один случай покупки дворником для Есенина и его компании пяти-шести бутылок пива.
Последние месяцы Есенин опасался покушения на убийство и постоянно держал около себя кого-нибудь.
В книге «Право на песнь» В. Эрлих сообщал:
«Есенин стоит на середине комнаты, расставив ноги, и мнет папиросу.
– Я не могу! Ты понимаешь? Ты друг мне или нет? Друг? Так вот! Я хочу, чтобы мы спали в одной комнате. Не понимаешь? Господи! Я тебе в сотый раз говорю, что меня хотят убить! Я, как зверь, чувствую это! Ну, говори! Согласен?
– Согласен.
– Ну вот и ладно!..
Он совершенно трезв… Двухместное купе. Готовимся ко сну.
– Да! Я забыл тебе сказать! А ведь я был прав!
– Что такое?
– А насчет того, что меня убить хотели. А знаешь кто? Нынче, когда прощались, сам сказал:
"Я, – говорит, – Сергей Александрович, два раза к вашей комнате подбирался! Счастье ваше, что не один вы были, а то бы зарезал!"
– Да за что он тебя?
– А, так! Ерунда! Ну, спи спокойно».
Особняк тот находился в самом центре Ленинграда и глядел окнами на Исаакиевский собор. Назывался он «Англетер», так как до 1924 года в нем располагалась консульская английская миссия. Когда отношения большевистской власти с правительством Великобритании накалились чрезвычайно, «Англетер» по моде тех лет переименовали в «Интернационал» (в октябре 1925 года прежнее название вернулось).
Гостиница «Англетер», 1920-е гг.
В гостинице проживали заметные партийно-советские чины, красные командиры различных рангов, деятели культуры и прочие видные товарищи, тайные и явные сотрудники ОГПУ. Дом этот был строго режимным объектом. Посторонние люди сюда не допускались – слишком уж казенно-ответственный адрес (проспект Майорова, бывший Вознесенский, д. № 10/24). Неподалеку отсюда был Ленсовет, буквально рядом – «Астория», где обитали именитые «пламенные революционеры», различные номенклатурные лица районного, городского и губернского масштабов.
Попробуем реконструировать события, а вначале представим себе пятый номер «Англетера» и сверим его обстановку с перечисленной в описи и по известным снимкам Моисея Наппельбаума.
Итак, «шкаф зеркальный, английский, орехового дерева, под воск» (да, именно этот шкаф скрывал дверь в соседнее помещение), «стол письменный, с пятью ящиками, под воск» (на него якобы взбирался Есенин, устраивая себе смертельную пирамиду), а вот и «кушетка мягкая, обитая кретоном» (на нее положили бездыханное тело поэта), наконец, «канделябр бронзовый, с шестью рожками, неполными» – перечислено все (38 вещей), вплоть до мыльницы и ночного горшка.
Гостиница «Англетер», 5-й номер. Фотография 1925 г.
Кстати сказать, в пятом, «есенинском», номере никакой ванны не было. Лгут те, кто утверждал, что утром 27 декабря поэт поднял шум из-за подогреваемого без воды котла и побежал чуть ли не с мочалкой в руках жаловаться знакомым, хотя рядом имелся телефон, а кроме постового в «дежурке», поблизости находился коридорный.
С нумерацией апартаментов в гостинице была странная путаница. Поэт Всеволод Рождественский, один из понятых, подписавший 28 декабря милицейский протокол, в тот же день отправил приятелю, В. В. Луизову, в Ростов-на-Дону письмо (оно опубликовано), в котором указал не пятый, а сорок первый номер. В других источниках также приводятся иные порядковые номера. Кто-то комбинировал, путался, спешил…
Другой странный момент: почему, кроме ленинградских литераторов, никто и никогда из жильцов и работников гостиницы ни единым словом не обмолвился о необычном постояльце? Зная общительный нрав Есенина, его взрывной характер, в такое единодушное молчание трудно поверить. Ведь в «Англетере» проживали постоянно многие деятели культуры: киноартисты Павел Михайлович Поль-Барон, Михаил Валерьянович Колоколов (возможно, знакомый Есенина), режиссер Мариинского театра Виктор Романович Рапопорт и другие приметные в свое время личности.
