Георгиос Визиинос
Мать
Мама имела в виду меня, и обещание такое я ей действительно давал, но произошло это ещё в моём далёком детстве, задолго до всех этих событий.
В те годы мать подолгу трудилась в полях на непосильных, почти каторжных работах, стараясь прокормить всех нас вместе с нашей первой приёмной сестрой. На каникулах я неотлучно находился рядом, сопровождал её, играя где-то поблизости, пока она копала и полола почти целыми сутками, не разгибаясь. Как-то раз мы средь дня возвращались с поля, мама была вынуждена сделать перерыв из-за чрезвычайной жары, в которую почувствовала себя так плохо, что чуть было не потеряла сознание. По дороге нас застал жуткий ливень, какие случаются после палящего зноя, когда крепко ма́рит, по привычному выражению наших селян. Мы были уже невдалеке от дома, нам оставалось перейти горную речушку, но из-за дождя она наполнилась и угрожающе бурлила. Мама хотела взять меня к себе на плечи, но я наотрез отказался:
– Да ты ж чуть было сама в обморок не рухнула, нешто меня удержишь?!
Ещё прежде, чем мама попыталась поймать меня за руку, я деловито поторопился вброд. Я настолько был уверен в собственных силах, что даже осознать до конца не успел, как стремительный поток воды вырвал из-под моих ног землю и понёс меня вниз по течению, словно ореховую скорлупу.
Душераздирающий крик моей матери – это все, что мне запомнилось о том мгновении. Мама бросилась в реку вслед за мною. Каким чудом мы не утопли вдвоём – до сих пор остается для меня загадкой. Этот мутный клокочущий дождевой поток всегда пугал меня своим зловещим и отталкивающим видом: когда в народе говорят, что “унесло и след простыл”, – это точно про нашу речку.
Вымотанная тяжелейшими работами под палящим солнцем, обессилившая и обморочно слабая, в своем длинном и тяжёлом женском платье, способном утопить даже опытного пловца, мама, не задумываясь, подвергла себя смертельной опасности и кинулась спасать ребёнка, которым ещё совсем недавно, казалось, она была готова пожертвовать ради спасения своей умирающей дочки.
Когда мы добрались до дома, я выглядел ещё измождённым и болезненно-усталым. Мама наконец сняла меня с плеч и стала переодевать в сухие одежды. Вместо объяснений и извинений за произошедшее, я решительно заявил ей:
– Мама, тебе больше не надо работать!
– И кто ж тогда будет вас кормить, коли я перестану работать? – снисходительно вздыхая, спросила она.
– Я, мамочка, я! – поспешил я её заверить по-детски отчаянно и немного куражась.
– А нашу приемную девочку?
– И её тоже!
Мамины глаза ласково улыбнулись моему звонкому детскому задору, с которым я пронзительно хрипел, наглотавшись в реке воды.
– Давай ты сначала себя прокормишь, а уж потом будет видно, – уже со всей серьёзностью и твёрдым голосом произнесла она, прекращая разговор.
Не так уж много времени прошло с того удивительного случая, и вот настал час моих приготовлений и сборов на учёбу в городскую ремесленную школу. Мама, естественно, уже вряд ли помнила о нашем с ней разговоре, зато я не мог его позабыть: самозабвенная материнская жертва подарила мне вторую жизнь, и я остро чувствовал свой сыновий долг, потому трепетно хранил в сердце своё обещание, а по мере взросления все больше и больше ощущал в себе эту острую потребность исполнить данное мной слово.
– Не плачь, мамочка, – успокаивал я её, прощаясь, – я уеду и заработаю много денег. С этого дня тебе не придется работать – я буду кормить тебя и твою приемную дочку! Вот увидишь!
Я тогда даже представления не имел о том, что десятилетний ребенок не то что свою мать, себя самого не в состоянии прокормить. И уж тем более предположить не мог, сколько ещё страданий выпадет на её долю, сколько горечи придется ей вкусить из-за моих странствий, которыми я по наивности своей рассчитывал дать маме передышку и принести покой в её многотрудную жизнь.
Но вышло-то всё по-другому: долгие годы я не только помощи не сумел ей прислать, но даже маленькой записки не удосужился передать. Она ждала от меня хоть каких-нибудь вестей, выспрашивая обо мне чуть ли не у каждого случайного прохожего!
Некоторые рассказывали ей, будто слыхали от других про мои невзгоды и тяготы, про многие бедствия, что мне пришлось пережить в большом городе, а оттого и вынужден я был принять османское подданство.
– Да пускай языком своим подавится, кто такие сплетни разносит! – не сдерживая эмоций, отвечала им мать. – Да не может того быть, чтоб такое и про моего сына! Но возвращаясь домой, в волнении и со слезами молилась обо мне перед святыми иконами, чтобы Господь просветил, наставил меня на пусть истинный и я вернулся бы к отеческому благочестию.
Доводилось ей слышать и страшные истории про то, как у берегов Кипра потерпел крушение корабль, и отныне вынужден я скитаться в грязных лохмотьях по чужой земле, побираться и бродяжничать в поисках подаяния.
– Да горят они ярким пламенем! – сердилась мать. – Это они от зависти своей гнусной чушь такую мелят. Сын-то мой в ремесле много преуспел, а теперь в Иерусалим ко гробу Господню отправлен настоящим наукам обучаться.
Но чуть погодя она с отчаянием и надеждой ходила по бездомным и попрошайкам, расспрашивая их о потерпевших крушение, тщетно пытаясь обнаружить средь них своё потерянное дитя или, на худой конец, оказать несчастному бродяге хоть небольшое вспоможение, веруя в то, что и мне, её сыну, там, в далёкой чужбине, поспеет помощь из чьих-то рук.
Но всякий раз, когда дело касалось её приёмной дочери, мама пренебрегала своими сомнениями, горечью и унижением, что ей пришлось из-за меня испытать, стыдила моих братьев, напоминая им о том, как наступит момент, и возвернусь я с приданым для сестры, как выдам её замуж со всеми почестями и достоинством:
– А что вы думали?! Мне это мой сын пообещал! Дай бог ему здоровья!
К счастью, те дурные новости, что приходилось выслушивать маме не были правдой, и когда, наконец, после долгого отсутствия я вернулся в родной дом, у меня появилась возможность исполнить данное ей обещание, хотя по причине её скромного и незамысловатого быта для этого потребовалась лишь самая малость. Однако, вопреки её ожиданиям, к её новой приёмной дочке я совсем не был расположен, наоборот, с первых же минут проявил полное равнодушие и даже неприятие.
По правде сказать, я вовсе не был против этой её слабости и столь странной материнской привязанности к чужой девочке – мне это казалось вполне понятным и даже находило сочувствие в моей душе. Я и сам ни о чём так не мечтал, пожалуй, как, вернувшись домой, повстречаться со своей приёмной сестрой. Мне живо представлялся её добрый, весёлый нрав и нежная сестринская забота, которой она сумела бы изгнать прочь неприятный осадок от одиночества и мытарств, что мне пришлось пережить на чужбине. В то же самое время я питал надежду впечатлить сестру рассказами об удивительных путешествиях и странах, о своих достижениях и тем, что готов ей преподнести любой подарок на её вкус – всё, чего она ни пожелает! А главное, быть рядом, сопровождать её повсюду, собрать ей достойное приданое и наконец радоваться и танцевать в день праздника на её роскошной свадьбе.
Сестра мне представлялась прекрасной и обаятельной девушкой, умной и одарённой, внимательной, образованной и рукодельной, украшенной многими-многими добродетелями. За годы моих странствий мне не раз посчастливилось встречать таких в семьях горожан. Но что же вдруг вместо всего этого я обнаружил у нас дома?! Моя новая приёмная сестра была ещё совсем мала, очень болезненна, некрасива собой, весьма недружелюбна, но страшнее всего было её слабоумие, настолько очевидное, что с первого же момента вызвала у меня острую неприязнь.
– Очень прошу, верни её обратно, – начал я уговаривать маму, – отдай Катерину назад, если мы ещё тебе дороги. Заверяю тебя, я обещаю, что найду тебе в столице красивую, умную девочку, которая станет душой и украшением нашего дома!
Не скупясь на восторженные эпитеты, я пустился расписывать ей сиротку, что собирался привести, и отчаянно убеждал, что именно такая, она станет всем нам дорога и по-настоящему близка.
Взглянув на маму, я с удивлением обнаружил, что по её бледным щекам текли редкие слёзы, а смиренный её взгляд был полон удручения и тихой скорби.
– Эх, а я так надеялась, что уж хотя бы ты полюбишь Катерину, – произнесла она разочарованно, – но теперь понимаю, как ошибалась! Ты, как и твои братья, – им, видишь ли, она совсем не нужна, а ты себе другую сестру приметил! А чем же тебе эта виновата, что такой вот уродилась?! Ну а если б наша Анюта была дурнушкой и слаба умом, ты б её тоже из дому выставил, а взял бы новую – умную и красивую?!
– Ну что ты, мама, такое говоришь! Конечно же нет! – выпалил я. – Она твоим родным ребёнком была, как и я. А эта – кто она тебе? Она же всем нам чужая!
– Нет! – уже навзрыд прошептала мама, но тут же совладала с собой. – Нет, не чужая она мне! Это мой ребёнок! Ей только три месяца было, когда я приняла её от умирающей матери. Малышка от слёз надрывалась, а я ей грудь свою давала, чтоб хоть чуточку бедную успокоить. И в пелёнки ваши кутала и в кроватке вашей убаюкивала. Это моё кровное дитя и ваша сестра!
Последние свои слова она произнесла настолько твёрдо и непреклонно, а посмотрела на меня таким решительным взглядом, готовая дать отпор, что я и не осмелился что-либо возражать. И мама вновь безрадостно опустила глаза и продолжила вслух голосом болезненным и подавленным: