Георгий Панкратов
Традиция

Полная версия

Первая серия

Простой человек всегда дает волю эмоциям, стремится высвободить их и так освободиться самому. Интеллигентный человек же в любой, даже самой страшной ситуации думает, какое произведет впечатление, пытается сдерживать себя в рамках приличия. Так и эта женщина, стоявшая в черном пальто с металлическим цветком возле сердца, закутанная в аккуратный красный шарф – она часто почесывала нос и не знала, куда деть руки, время от времени подносила к глазам платок и думала, что теперь делать дальше.

На этот холодный вечер у нее были совсем другие планы. Но ровно час назад, перед самым выходом из дома, ей позвонил незнакомец и простым, как полено, голосом, ударил по голове: нужно было ехать на опознание. Найдена убитой дочь.

И теперь она стояла возле городского пруда, в маленьком парке у не самой людной станции метро, в спокойном районе города, далеко от центра. Вокруг суетились следователи, криминалисты, какие-то эксперты – все эти люди были непонятны ей, их должности, звания, даже сам вид их и манера разговаривать – все для нее было чужим. Жизнь никогда не сталкивала ее с такими людьми, она лишь знала, что про них снимают много сериалов для телевидения, которые пользуются успехом, так что многие люди, должно быть, разбирались и в званиях их, и в должностях. А вот она не разбиралась.

Но стоило ли об этом думать, когда она стояла над телом дочери. Неизвестный настиг девушку возле самой воды – или, наоборот, оттащил тело от места убийства и бросил, дожидаясь тех самых людей «из телевизора». И ее. Самым страшным был способ убийства: дочери проломили череп, а в образовавшееся отверстие в затылке неизвестный преступник вставил перьевую ручку с большим настоящим пером. Голову девушки, землю вокруг и осенние листья он обильно полил чернилами.

– Должно быть, истратил не одну банку, – сказал хмурый, будто похмельный, работник органов, и женщина вновь приложила платок к глазам.

– Боже мой, боже… – тихо говорила она. – Что все это значит?

– Следов насилия нет, – повернулся к ней один из мужчин, в легкой светлой курточке. – Ну, в смысле сексуального насилия… Следов ограбления тоже.

– Да говори ты прямо: маньяк, – прервал самый грубый, низенький и коренастый мужичок, заросший густой бородой, делавшей его похожим на гриб. Весь его вид пробуждал в женщине неприязнь, а заодно и страх: встреть она такого в иных обстоятельствах, самого приняла бы за маньяка.

– Пока мы не можем говорить с уверенностью, – продолжил мужчина в куртке. – Но основания делать такие предположения есть.

– Основания делать предположения, – нервно повторила женщина и вдруг наконец сорвалась, закричала: – Вы можете сказать прямо: кто и зачем убил мою дочь?!

– Чем она занималась? – спросил «похмельный».

– Училась, – жалобно ответила женщина. – В литинституте. Она и жить-то еще не начала.

– На писателя училась? – прищурился мужчина в куртке.

– На писателя, – подтвердила женщина и добавила, перейдя на шепот: – Подавала надежды.

– Убить писателя – это вообще грех, – произнес «похмельный».

– Грех – это уныние, – зачем-то сказал мужчина в куртке. – Он открывает двери другим грехам.

– А я бы сказал, что писательство – грех, – сказал, как выплюнул, человек-гриб, и женщина вновь посмотрела на него с неприязнью.

– Это точно, среда такая – перегрызут друг друга, – добавил «похмельный». – Нормальные люди там не выживают.

– Как видим, – бородатый указал на труп.

«Вы все здесь как будто писатели собрались», – хотела было сказать женщина, но передумала. Какая, в конце концов, разница!

– Она не могла перейти никому дорогу, – зазвучал ее тихий дрожащий голос. – Она совсем девочка. Любила стишок читать такой, знаете: моя ма-а-ленькая. Распевала, как колыбельную… Знаете, нет?

Ландыш, ландыш белоснежный,

Розан аленький!

Каждый говорил ей нежно:

«Моя маленькая!»

Женщина вновь стала плакать, да так и продолжала петь, сквозь слезы. Хмурым мужчинам стало не по себе от отчаянного пения, и «похмельный» прервал ее, хотя женщина, словно в трансе, еще продолжала тихо напевать, но оставшиеся слова потонули в порыве поднявшегося ветра.

– Значит, это сделал кто-то начинающий, – сказал «похмельный» и обратился к коллегам: – Подражает Пичушкину, все, наверное, заметили. Маньяк битцевский, помните? – пояснил он женщине.

– Трус, значит, – хмыкнул мужчина в куртке. – Только трусы подражают.

– Не плачьте, – «похмельному» захотелось поддержать женщину, но он не мог найти слов, кроме тех, что всегда говорил потерпевшим и родственникам убитых. – Мы его найдем. Обязательно.

Петр Андреевич Масленников мыл руки и смотрел в огромное зеркало. В нем отражалась просторная и чистая уборная на заднем плане, и усталое, осунувшееся лицо, поседевшие редкие волосы, крупные толстые очки – на переднем. Перед ним было лицо нездорового человека – Петр Андреевич незаметно кивнул, словно соглашаясь с собственной мыслью. В последние годы его пугало то, что он видел в зеркалах. Проблемы с сердцем, нервами, тяжелая одышка, хотя он вовсе не был толстяком, и так довольно редко позволяли забыть о себе, а тут еще и эти зеркала… Он не казался себе красивым человеком – не в том понимании красоты, которая вызывает восторг у женщин, – в пятьдесят с лишним в таких категориях не размышляют. Просто он где-то вычитал, еще в молодые годы, что все происходящее с человеком, – поступки, мысли, действия – оказывает самое непосредственное влияние на его внешний облик, «лепит» из его тела то, что в конце концов он и видит потом в зеркале. Успешный, признанный писатель, обласканный критиками, экранизированный, и не единожды – пусть не великий, но практически современный классик, и вроде небедный, вроде благообразный, интеллигентный – он видел в зеркале кого-то совсем другого.

Но именно этот «кто-то» и был им, Петром Андреевичем Масленниковым. Который спустя пять минут после того, как аккуратно просушит руки, причешется и поправит галстук, выйдет на маленькую сцену и произнесет речь, которой от него так ждут. Ждут не самой речи, и не его самого – это он понимал тоже. Ждут его решения. Вот уже который год Петр Андреевич председательствовал в жюри крупной премии, и весь литературный мир с замиранием следил за тем, кому на этот раз Масленников выпишет путевку в мир признания и славы, тиражей и гонораров, а кому, как в футболе – «красную карточку», обрекая на забвение.

Масленников делал это буднично, скрывая эмоции, а если быть честным перед самим собой – и вовсе не испытывая их. Ему предстояло ближайшие минуты посвятить этой стороне своей жизни, своей работы, профессии – и он шел по коридорам университета, где почему-то решили объявить «короткий список» на этот раз. Поднимался по лестницам, зная, что сейчас придет – и сделает это. Сделает спокойно и, по возможности, быстро – как делал всегда.

На небольшой сцене стоял длинный стол, накрытый белой скатертью, за ним в один ряд сидели люди. Масленников занял свое место – рядом с немолодой, но энергичной Лидией Яковлевной, куратором множества литературных проектов, в том числе и этой премии, и многих других. Он знал эту женщину наизусть и привык к ней – казалось, она всю жизнь была рядом, вот совсем, как теперь, за этим столом. Она представляла его зрителям: член, лауреат, обладатель… Он слушал вполуха свои регалии, вытирая со лба пот. Эта необходимость раздражала Петра Андреевича – мокрый лоб могли принять за волнение, а ведь на самом деле у него просто были проблемы с обменом веществ.

Наступила его очередь – Лидия Яковлевна, улыбаясь, передала микрофон.

– Я хочу сказать… – начал он. – То же, что говорю всегда в своих выступлениях здесь – кто участвует не в первый раз, знает, и на других мероприятиях, куда меня пока еще зовут, – на этих словах он поперхнулся и несколько раз кашлянул, – что главное в нашем деле – традиция. Традиция – это то, на чем мы все стоим, это наша основа, позволяющая каждому двигаться вперед в своих лучших стремлениях, развиваться, расти. Ну и каждый год подводить кое-какие итоги, – он улыбнулся. – Традиция – это преемственность, это как эстафета, как олимпийский огонь. Только мы не избавляемся от огня, передавая его от одного человека другому – от писателя к писателю в нашем случае, а поджигаем каждый год от одного большого огня несколько маленьких, которые затем разгорятся и будут гореть все ярче и ярче. Не исключено, – он выдержал эффектную паузу, – что какой-то из этих огней затмит своей яркостью тот, который зажег его, какой-то будет гореть ровно и ярко, а какой-то – трепетать и колыхаться на ветру, в поисках того, что поможет ему окрепнуть. Но главное – то, что, зажегшись сегодня, ни один из этих огней уже не погаснет, – Масленников остановился и горделиво осмотрел аудиторию. – Это я и называю традицией. Мы несем литературную искру, писательскую лучину, это честь и огромное счастье для нас. И огромная ответственность – потому что от огней, которые мы зажигаем сегодня, родятся новые, робкие и смелые огни, и тот свет, то тепло, которые мы все несем в этом мире, оберегаем его всю жизнь – это и есть наша литература.

Масленников снова замолчал, думая, что пора заканчивать речь. Он на секунду испугался, что часто случалось с ним на оглашениях разных «списков», и увиденное им сегодня тоже было, как ни крути, традицией. На него смотрели не глаза – на него смотрели раскрытые жадные рты, как у голодных птенцов, не способных удовлетвориться крохотным червячком или рыбешкой – а готовых сожрать и его, Петра Андреевича Масленникова, со всеми его регалиями и тиражами, если это потребуется.