Георгий Валентинович Жихарев
Погружение
Стук был замысловатый, словно я с кем-то условился заранее, и вот мой таинственный гость объявился. Картинка пришла в фокус. Поезд. Поздняя ночь. Купе на двоих. Миха, отвернувшийся к окну. Приветливый проводник. Кто еще это мог быть? Муха взлетела и сделала медленный круг вокруг лампы. Я потянулся к дверной ручке, сожалея о прерванном разговоре, но одновременно и в приятном ожидании следующего хода судьбы.
10
Открывать дверь не хотелось. Казалось, сам воздух купе пропитался интересными, глубокими идеями, и неизбежный сквозняк вынесет в коридор что-то неуловимо существенное, конденсат мыслей о главном. Может быть, в следующем купе кто-то, глубоко вдохнув, сможет принять важное решение. Но мне от этого не легче.
Очнувшись от погружения, ты некоторое время продолжаешь жить в альтернативной, более реальной реальности, где каждое событие, каждый невольный участник вовлекается в канву твоих рассуждений, несет смысловой груз, которого ты в обычной жизни не замечаешь. Как будто, ты приставляешь микроскоп к чуть завядшему осеннему листку самого обычного дня, и вдруг тебе открывается чудесный мир, прятавшийся между строк. На секунду мне показалось, что я открою дверь и столкнусь с самим собой, хорошо бы из будущего.
Из возможных ответов, каждый из которых был бы глупейшим, я выбрал самый простой:
– Да-да?
– Чай, кофе, наркотики?
Я оглянулся в недоумении, но Миха продолжал смотреть в окно. Тем не менее, что-то поменялось в купе, будто давление скакнуло, или включился невидимый прибор на ультра-звуковой частоте. Не открывая двери, я слышал, что человек снаружи улыбался. Он был на позитиве, от него шло излучение, позывной любому, настроенному на ту же волну.
– Ну еще есть хорошее настроение, по ноль три, и по ноль пять.
Я рванул ручку на себя. Приветливый проводник зашел в купе с небольшим подносом. Керамический чайник с запотевшим боком, два высоких стакана в неизменной ажурной юбке, стеклянная пиала с вишневым вареньем с косточками, пачка печенья, блюдце с лимонными кружками. Проводник присел на край сиденья. Слегка наклонив голову, он спросил:
– На каждое место полагается чайный набор. Но многие спрашивают об услугах премиум.
Он подмигнул мне и вытащил из широкого накладного кармана небольшую плоскую бутылку с маслянистой коричневой жидкостью.
– Вы знаете, поезд у нас фирменный, частный. А хозяин недавно увлекся коньячным бизнесом. Так вот, для лучших клиентов мы предлагаем домашний коньяк.
Он протянул мне бутылку. Я взглянул на этикетку.
– Интерстеллар? Интересное название.
– Да, коньячных звезд у нас пока маловато, но с таким названием их можно насыпать на этикетку от души.
На черном, слегка шершавом на ощупь, фоне действительно была целая россыпь мерцающих звезд. Все это было очень странно, повеяло давно забытыми, лихими временами.
– Вы не сомневайтесь – коньяк, кстати, отличный. Бочки французские, а хозяин наш действительно этим делом одержим. Это – подарок, от компании. А от себя я вам чаю заварил, с черносливом – прекрасно сочетается.
Он подмигнул, словно намекая, что знает это не понаслышке. Мне захотелось как-то поддержать разговор.
– Когда следующая остановка?
– Думаю, поедем без остановок. Хотя иногда приходится остановиться – подобрать пассажира, или высадить кого. Но сегодня нам команд не давали, так что едем напрямую, все по расписанию. Ну, конечно, если кто-то не попросит остановиться на пару минут, прогуляться. Есть у нас и такая услуга, правда, задорого.
– Чудной у вас поезд.
Он улыбнулся.
– Сейчас по-другому нельзя – все хотят лучший сервис за свои деньги.
Чуть наклонившись ко мне, он добавил:
– Интерстеллар, не забудьте марку. Скоро он и в магазинах появится.
– Да как забудешь, фильм же такой был, замечательный, кстати.
Он снова улыбнулся.
– Точно. Такая уж у нас фантазия. Но коньяк, правда, очень хороший.
Поправив фуражку, он встал, прижимая к груди поднос.
– Если что-то понадобится, обращайтесь.
Я поглядел на часы, был уже первый час ночи. Закрыв дверь за проводником, я был все еще растерян, как непонятными мне нововведениями в сфере железнодорожных услуг, так и тем, что Миха не проронил за это время ни слова.
11
– Интерстеллар? Надо же…
Миха открыл наконец рот.
– Ты знаешь, я где-то слышал, что одной из более удачливых разновидностей гомо сапиенса является настойчивый глупец. Заметь, не дурак с инициативой, хуже которого, как известно, не бывает. Здесь все чуть тоньше – и дурак, не дурак, а глупец всего лишь, а тут и до простака рукой подать. Да и настойчивость не всегда требует конкретных результатов, на которых инициативный дурак, обычно, и прогорает. Вот, а настойчивый глупец шагает по жизни, участвует в умных разговорах. Со временем, сам факт его участия вносит его в контекст принятия умных решений. А то, что глупец не высказал никаких интересных мыслей, даже на руку – от него остается только набор слов, некоторые из которых, наверняка, хороши. В его уста, заочно, а иногда и в лицо, вкладывают неплохие мысли, он корчит многозначительную рожицу, и легенда его продолжает расти. Что интересно – его глупость на виду, но видят ее единицы, а легенду слышали сотни, и единицам проще не гнать волну. И глупец продолжает шагать по жизни, к новым высотам. Пока ему не приходится, наконец, принимать собственные решения. Вот тогда и получаются такие Интерстеллары.
Я снял оплетку и скрутил крышку бутылки. Запах был вполне приятный – спирты не били в нос, карамель не перебарщивала, действительно чудился аромат чернослива, и тонкий дух дерева, смолы, еще не набравший настоящей силы, но неплохо гармонирующий со сладкими нотами. Я отхлебнул немного, покатал во рту. Тепло было ровное, с приятной горчинкой.
– Слушай, а по мне так совсем неплохо! Будешь?
Миха покачал головой. Я бросил в рот кружок лимона и налил себе чаю.
– Как ты думаешь, есть в жизни случайные моменты, или же все пронизано смыслом?
Я задумался над ответом с дымящимся стаканом в руке.
– А что такое вообще случайность? С одной стороны, все в нашей жизни случается, то есть я не могу быть уверенным, что ты, например, скажешь следующей фразой. Да что там, если честно, то я пока не представляю даже, чем я закончу свой ответ.
Я отхлебнул чай, горячий, но не настолько, чтобы отбить вкус. Очень, надо сказать, правильной температуры чай. Давно подметил, что человек может продуктивно существовать только в небольшом температурном диапазоне. Чуть пожарче, или похолоднее, и начинается борьба за выживание. Все силы организма бросаются на устранение раздражителя. Попробуйте сыграть партию в шахматы в хорошо распаренной бане. Или по Эйнштейну, измерить минуту, сидя на раскаленной печке – покажется вечностью. Не так ли же и с нашими эмоциями? Инстинкт самосохранения разбивает стекло и дергает стоп-кран, когда амплитуда переживаний приближается к «солнышку» на качелях. И большинство из нас так и не узнает, что же там, на обратной стороне этого «солнышка».
– С другой стороны, только потому, что для меня, пассажира поезда своей жизни, какое-то событие кажется случайным, не означает, что в нем не заложен некий смысл. Знаешь ли, я вообще считаю, что вся наша жизнь – это вереница символов, загадок, намеков, посредством которых до нас пытается достучаться некая высшая сущность. Может быть эта сущность там, наверху, может быть – везде, а может быть и внутри нас. Как в старом ужастике – этот звонок набран из вашего дома. Когда-то удается настроиться на нужную волну, сменить угол обзора так, чтобы ребус раскрылся, но чаще – мы просто проходим мимо.
– Хм, интересно – но как настроить себя на нужную волну?
– Я всегда обращаю особенное внимание на совпадения, нелогичности, оброненное слово, вылезающее за границы контекста ситуации… Ну, как вот этот Интерстеллар – он меня уже несколько минут беспокоит. Что-то такое в нем есть непрозрачное, мелькает тень под гладкой поверхностью, недосказанность. Хочется подцепить уголок, ткнуть длинным носом в нарисованный очаг на стене. Но и страшновато, конечно…
– Знакомое ощущение. И эти случайности редко приходят по одиночке. Как только ты дергаешь за первую ниточку, то мир чуть подается в сторону определенности, какие-то пути-дорожки схлопываются, пол кренится и незаметно подталкивает тебя в нужном направлении. Если поднять якорь, то неслучайности набирают ход. Темп ускоряется по мере приближения финала, вступают духовые, ударник, и мы катимся от сложного – к простому, от диссонанса нашего существования – к пробирающему душу, упоительному, знакомому нам с детства, разрешению. Крещендо… И тишайшая россыпь нот, соло мелодии твоей жизни, лейт-мотив. Я так себе это представляю…
Миха перевел дух.
– Это ты прямо сейчас придумал, или все же домашняя заготовка?
Мы оба рассмеялись. Смех – известный враг погружения, но излишний пафос тоже не помощник. В купе снова стало жарко, или же фирменный коньяк так поднял мой внутренний градус. Я приподнялся и дернул вниз створку окна.
– Кроме шуток, большинство случайностей имеют второе дно, если покопаться. Раз уж ты вернулся к музыкальной теме, припомню твои любимые шлягеры, три аккорда… Не надо воротить нос от банальностей, как мне кажется. Дети любят говорить рифмованными трюизмами – палка-копалка, штучка-дрючка, я уж не говорю про бесконечные прозвища в рифму. Что-то тут идет от родительского сюсюкания, где-то сказки записались на подкорку, но стоит обратить внимание на музыкальность речи. Мы все время играем в слова. Подростки открывают для себя золотую жилу двухсмысленных слов, омонимов, среди которых в особой цене похабные оборотни. Они корчатся от смеха при каждом «кончил» и «яйца», некоторые всю жизнь не могут успокоиться. Это не случайно – в молодости мы озабочены формой общения, поскольку содержания еще нет, или оно – в таком необузданном, примитивном состоянии, что мы неспособны толком обратить его в слова. Взрослея, отчаянно пытаешься вырваться из круга банальности, клише… меняешь слова даже там, где лучше не скажешь. Клише как клеймо неоригинальности. Но став старше, вдруг возвращаешься к избитым фразам. Возможно, мы глупеем, но скорее понимаем, что не в словах дело. В конечном итоге, правильный смысл можно вложить в самую простую комбинацию слов. Если пристально вглядеться, истина проступает и на чистой стене. Ну а знакомая мелодия фразы располагает к большей открытости в общении.
– Хорошо. Возьми, например, этот Интерстеллар, раз он так тебя занимает. Где тут второе дно?
Сильный порыв ветра сорвал с окна занавеску. Этой занавеске никто не давал особенного поручения крепко держаться на окне. В этом не было ее вины – она была такой сделана. Так же, как и окно, которому было не рекомендовано открываться. Вот и сейчас оно стояло вкось, сбивая темную линию горизонта пределов нашего купе. Казалось, что поезд летел вниз под серьезный уклон. Я отхлебнул еще глоток, и уставился на этикетку.
– Отключаю фильтр. Первая мысль: боги-инопланетяне.
– Неожиданно!
– Ну есть такая теория, что-то среднее между креационизмом и эволюцией. Мол, прилетели когда-то вот такие, интерстеллары-путешественники и подкрутили пару винтиков в нашей эволюционной машине. Научили нас соображать маленько, по их образу и подобию, как полагается. И мне кажется, что они одно время жили среди нас – может, тарелку свою чинили, а может, привязались к животинке. Читаешь Ветхий Завет, а там прямо написано, что боги приходили в гости, помогали разбираться в семейных делах, даже женщин человеческих в жены брали. Пока, видимо, их командир не насмотрелся на этот разврат и не устроил всемирный потоп, а заодно и ограничил наш с тобой век. Ведь по шестьсот же лет жили до Потопа! И я бы не против… Но главное, что они приходили и на вопросы отвечали, советы давали, кусты жгли, на худой конец… Вопрос – ответ, вот чего бы хотелось! А так – гадаем на кофейной гуще, как в фильме этом – бинарные коды ищем, азбуку морзе, а на самом деле, скорее, все это – эхо наших собственных надежд, не более того.
Миха прищурил глаз.
– Погоди, давай разберемся. Если боги наши – инопланетные, и в каком-то потопном году они собрали вещички и свалили из этой лаборатории, то получается – нет никакой жизни после смерти? Зверушки еду добывают в поте лица своего, плодятся и размножаются… и умирают, и все?
Я взял паузу. Уже привычно хлебнул из бутылки. С детства не мог оставить ничего недоееденного, недопитого. Пока счет шел на газировку, да овсяное печенье, все сходило с рук, но перейдя на более крепкие стимуляторы, я стал опасаться наливать себе полные стаканы, а тем более пить из горла.
– Не знаю… не знаю. Мне иногда кажется, что я был всегда. Как бы это объяснить. Я не про вечную жизнь, конечно. Я знаком с историческими фактами, и встречал немало людей старше меня. В конце концов, у меня есть родители. Но в каком-то смысле, мой мир родился вместе со мной. И наверное, со мной вместе и умрет. Где-то там, за окном, есть настоящий мир с миллиардами лет, большим взрывом, кайнозойской эрой, шумерами и первым-вторым-третим Римом. Но мой мир персонален: его границы очерчены моим знанием – cogito ergo sum. То, о чем я не знаю, не существует. Представь себе, что ты стоишь на автобусной остановке, тыкаешь пальцем в телефон, а сзади тебя по улице проходит медведь. Если ты не обернешься, то в твоей жизни этого удивительного события просто не будет. Там… в настоящем мире… он свернет на… Строителей и задерет зазевавшегося прохожего, но в твоем мирке, в моем, медведь на улице, по-прежнему, будет чисто гипотетической ситуацией. И вот из этого выходит, что чтобы в моем мире не случалось, я должен быть там, в первом ряду.
– Ну хорошо, а что тогда в твоем мире означает смерть? Или ты умирать не собираешься?
Я бросил на него быстрый взгляд. Именно об этой своей детской мечте я думал прямо сейчас. Я снова поразился его способности быть со мной на одной волне, словно, он видел ход моих мыслей на несколько шагов вперед сказанного. Как всякому на что-то надеющемуся шахматисту, мне от этого стало немного не по себе.
– Сложный вопрос, мой бедный Йорик. Ты уже знаешь, как я привязан к словам, и потайным символам, в них спрятанным. Так вот, одно слово в религиозной терминологии тянет меня к себе, переливается в темноте, незадолго перед рассветом, когда бренность жизни совершенно физически собирается у тебя комком в горле. Это слово – вознесение. Я думаю, история тебе хорошо известна – Иисус еще сорок дней после распятия путешествовал по Израилю, прежде чем окончательно вознестись на небо. Даже праздник такой есть, замечательный, на грани весны и лета, когда ночные ветра утихают, и становится слышно, как беззаботно поют птицы, провожая и встречая солнце. Теперь и мы отмечаем сороковой день после смерти, отпускаем душу в рай. Но если обратиться к изначальному смыслу этого слова, то в нем заложен немного иной смысл. Пророк Илия, почему-то куда более известный у нас по сравнению с другими пророками, а их, как известно, было как собак нерезанных. Так вот, Илия, помимо борьбы с язычниками и отшельничества, знаменит тем, что, по преданию, был взят на небо живым, в огненной колеснице. Так и назвали это – вознесением, но не после смерти, а вместо, замечаешь разницу?..
– Илия был большой выдумщик. А кстати, огеннная колесница вполне ложится на твою теорию интерстелловых богов. Как еще обозвать посадочный модуль в фантазии девятого века до нашей эры.
– Нет, не сбивай меня… В общем, куда мне в пророки, правильно?
Миха пожал плечами.
– Но идея мне запала в душу. Мне кажется, что вся наша жизнь – это подобное вознесение: от примитива, от беспорядка в голове и душе, к некоторому высшему спокойствию. Я его еще про себя иногда называю воспарением, чтобы не путать с огненной колесницей. И вот что интересно – время при этом приобретает другой смысл. Представь себе, что ты стоишь на берегу реки – тебе видна опушка леса на другом берегу, поворот реки направо, поляна за спиной, и покатый холм, с которого и бежит эта речушка. Представил? И вот ты начинаешь, потихонечку, подниматься над землей. Не ракетой уносишься вверх, а воспаряешь. И страха никакого нет, ты цепляешь ногой верхушки деревьев, и вот уже поворот реки стал виден полностью, и то, как она лентой убегает в долину. Ну как – представляешь?
Я не знаю, почему мне было так необходимо, чтобы он кивнул, или поднял большой палец, на худой конец. Я собирался поделиться чем-то важным, может даже – сокровенным. Я хотел, чтобы он был непосредственным участником этой, почти, медитации. Миха цокнул языком, склонил голову набок и прищурил глаз.
– Все – я с тобой.
– Отлично. И чем выше ты поднимаешься, тем больше тебе видно. Но что интересно, даже то, что тебе было видно с самого начала, предстает с высоты по-другому. Вдруг проступают геометрические формы окрестных полей, просеки придают лесу форму модной прически, близлежащий холм обнаруживает запущенные залысины. Мелкие детали уходят, зато видны большие дела – например, ты вдруг видишь своими глазами, как долина могла быть образована сходом ледника. Ничего не напоминает?
– Интересное сравнение. Я полагаю, что роль высоты в твоем рассказе играет время, твой возраст.
Миха нарисовал в воздухе кавычки. Он понимал меня с полуслова, снова подивился я.
– Именно.
– Но если принять твою аналогию, то можно как набирать высоту, так и снижать, да?
– Не знаю, может быть. У нас со временем вообще особенное отношение. Мы несемся по жизни наобум, не разбирая дороги. Дни катятся один за другим, мы входим в унисон с недельным циклом, временами года. Любое отклонение настораживает. Снег в июне? Аномальные дожди? Может, мы просто не задумываемся о возможности включить задний ход? Хотя одно я могу сказать – притормаживать время мы умеем, и часто делаем.
– Остановись мгновенье – ты прекрасно?
– Каждому свое, думаю. Для меня ощущение времени всегда связано с пестротой происходящего. Чем круче вращается калейдоскоп, тем быстрее летит время. Вообще, чем больше я думаю об этом, тем больше мне кажется, что время – персонально; оно течет только тогда, когда я о нем, или просто о чем-нибудь, думаю. Стоит мне отвернуться, и я уже совершенно не уверен в его течении. Иногда засыпаешь, и хочется проснуться внезапно, не по будильнику, не по плану, чтобы увидеть, как все остановилось. Открыть дверцу холодильника так быстро, чтобы увидеть, как продукты отдыхают в темноте, пока еще не зажегся свет.
– Ну подожди, вот ты, как ты сказал, отвернулся, уехал куда-то, и возвращаешься, наконец, прямо как ты сейчас, в свой старый город. Там же все будет по-другому – разве это не доказательство течения времени без твоего участия?
– Может быть. Но что если это не мой старый город изменился… а я сам? Раз уж вспомнили Гераклита – заходишь в реку во второй раз, и не то. Но может, дело не в том, что прежняя вода утекла, а в том, что прежний ты утек, перетек в иное состояние, скинул кожу, или наоборот, зарос мхом, кому как. И вот тоже – ты определяешь время как процесс изменения, но зачем нужно придумывать новое понятие? Все меняется, и бог с ним – у меня, и всего вокруг, есть много ипостасей, мы течем, переливаемся. Но за этими переливами нужно схватить суть, или, может, просто вспомнить ее. Тебе никогда не казалось, что новая информация подозрительно знакома тебе, словно ты ее уже когда-то знал, словно мир подстраивается под постепенно заполняющиеся прорехи твоей памяти, а не наоборот?
– Знаешь, ты мне сейчас напомнил спор о том, что такое настоящее.
За окном простучала эхом одинокая станция в три пролета. Миха указал пальцем на окно.
– Вот эта станция – уже в нашем прошлом, пункт назначения – в будущем. С этим не поспоришь. А где границы настоящего? Говорят – это три секунды. Три секунды, чтобы понять, что произошло, и тут же отложить его на потом, поскольку происходит что-то новое. Будь наше настоящее короче, вряд ли наши предки смогли бы поднять палку и сделать из нее пику. Но будь оно длиннее, нас бы съели менее дотошные хищники. Так вот, в твоем сорвавшемся с катушек калейдоскопе, настоящее сжимается – слишком много всего происходит, и следующее событие важнее только что произошедшего… Следующая пуля еще может тебя убить, в то время как последняя уже пролетела мимо.
– Ну тогда, по твоей логике, и наоборот – если ничего не происходит, то настоящее растягивается, нам незачем откладывать события на потом, так получается?
– Получается так. И время начинает течь медленнее.
Я вспомнил свои размышления по поводу купейной мухи, которая, на удивление, не торопилась вылетать в окно, и сидела прямо на плафоне лампы. В купе заметно похолодало от свежего воздуха с улицы, и она перебралась на более теплое место. Совсем, как мои друзья, рванувшие на юг с первым снегом. Я сделал еще один медленный глоток. Дал вкусу растечься в горле, просмаковал эту секунду, прикрыв глаза. Коньяк положительно начинал мне нравиться, то есть я уже начинал заметно соловеть.
– Стало быть, если научиться растягивать время, то можно его и остановить?
Миха постучал пальцем по губам.
– Ты сам сказал – а для чего оно вообще нужно? Кто крутит калейдоскоп? Паришь ты над своей рекой в долине, еще чуть выше, еще, и что – утыкаешься в стеклянный колпак? Как в Шоу Трумана? Ты любишь игру слов. Может, настоящее – совсем не настоящее?
Мне стало вдруг отчетливо понятно, что мы крутились около этого вопроса весь разговор. Так часто бывает в погружении, поворачивается угол обзора, но черный монолит заданной темы не отпускает и не меняет своей сути. Миха подался вперед.
– Давай сыграем с тобой в игру. Я пойду и спрошу у проводника, как его зовут, а ты пока загадай имя, и увидим, насколько неслучайно все случайное.
Миха хлопнул меня по колену и вышел в коридор.