Говард Филлипс Лавкрафт
Призрак в лунном свете
По мере ежедневного продвижения реставрационной работы Чарльз Вард с нарастающим интересом следил, как штрихи и цвета картины постепенно обретают новую жизнь после долголетнего забвения. Дуайт начал с самого низа; поэтому, поскольку портрет был в три четверти натуральной величины, лицо некоторое время не проявлялось. Между тем уже было видно, что запечатлен худощавый, но крепкого сложения мужчина в темно-синем сюртуке, расшитом камзоле, черных атласных панталонах и белых шелковых чулках, сидевший в резном кресле на фоне окна, за которым виднелись пристани и корабли. Когда начала вырисовываться голова, юноша увидел аккуратный парик и узкое, спокойное, невыразительное лицо, и Варду, и художнику показавшееся смутно знакомым. Лишь по завершении работы, с потрясением вглядываясь в тонкие бледные черты, заказчик и реставратор начали понимать, какую невероятную шутку сыграла кровь. Финальный штрих острым скребком, последняя протирка маслом – и перед ними возник лик, не видавший света вот уж полтора века; и в оживших чертах зловещего пращура пораженный Чарльз Декстер Вард, фанатичный поклонник старины, узнал самого себя!
Вард привел родителей посмотреть на обнаруженное им чудо, и отец сразу же решил выкупить картину – не помешкав даже перед ее принадлежностью стенной панели. Сходство с юношей, хоть человек на портрете выглядел несколько старше, было поразительным; странная превратность наследственности через полтора столетия породила точного двойника Джозефа Карвена. Миссис Вард совершенно не походила на своего отдаленного предка, хотя и могла вспомнить иных родичей, имевших черты, общие с ее сыном и жившим давным-давно дельцом. Она не особенно обрадовалась находке и заявила мужу, что портрет следовало бы сжечь, а не привозить домой, – было в нем, по ее мнению, «нечто зловредное», лишь подчеркиваемое необычайным сходством Джозефа с Чарльзом. Она твердила, что в нем есть что-то отталкивающее, он противен ей и сам по себе, но особенно из-за необычайного сходства с Чарльзом. Однако господин Вард, мужчина практичный и властный, владелец многочисленных хлопчатобумажных фабрик в Ривер-пойнт и долине Потаксета, был не из тех, кто слишком чуток к впечатлительной женской натуре. Картина произвела на него сильное впечатление своим сходством с сыном, и он считал, что юноша заслужил ее в качестве подарка. Нет нужды говорить, что Чарльз всецело согласился с этим мнением, и несколько дней спустя его отец разыскал хозяина дома, юркого еврея с крысиным личиком и гортанным акцентом, и, дабы предупредить неизбежные елейные излияния в русле торга, сразу утвердил весьма выгодную цену, выкупив деревянную панель вместе с каминной полкой и всеми резными элементами орнамента. Ныне оставалось лишь снять ее и перевезти в дом Вардов, а там уже – подвергнуть должной реставрации и установить над камином в кабинете-библиотеке Чарльза на третьем этаже. На нового владельца антикварной редкости была возложена обязанность проследить за ходом дела; и двадцать восьмого августа двое искусных мастеров из столярной мастерской Крукера прибыли в старинный дом, под надзором Варда осторожно демонтировали деревянную панель над камином и поместили ее в грузовик. За панелью открылись нагие кирпичи дымовой трубы – в кладке кто-то сделал квадратную выемку в фут глубиной, прямо за нарисованной главой Карвена. Чарльз, любопытствуя о предназначении ниши, изучил ее повнимательнее – и из-под толстых слоев пыли и печной сажи изъял несколько пожелтевших листов бумаги и толстую записную книжку, перевязанные истлевшей тканой лентой. Обтерев тряпицей пыль и золу, Вард взял в руки находку – и прочел надпись на обложке тетради для записей, сделанную уже хорошо знакомым ему почерком: Дневник и Заметки Д. Карвена, Гражданина Провиденса, а прежде – Салема.
Взволнованный сверх всякой меры своим открытием, Вард показал книгу двум любопытствующим рабочим Крукера. В тот момент они нисколько не усомнились в природе и подлинности находки, и доктор Уиллет полагается на их убежденность, утверждая собственную теорию о том, что юноша не был бесповоротно сумасшедшим и не «подгонял» под собственный эксцентричный взгляд на вещи факты истории. Все прочие бумаги были также написаны почерком Карвена, и одна из них казалась особенно зловещей из-за подписи: «Тому, кто останется после меня, – путь за пределы Времени и Сфер». Часть их была закодирована шифром, который, как надеялся Вард, повторял шифр Хатчинсона, все так же ставящий юношу в тупик; содержался здесь, на радость искателя, и ключ для дешифровки. Пара писем адресовалась соответственно «господину Э. Хатчинсону» и «эсквайру Иедидии Орну», «либо же наследникам оных или их представителям». Наиболее объемный документ был означен как «Описание Жизни и Путешествий Джозефа Карвена, 1678–1687: Маршруты, Остановки, Увиденное и Узнанное».
3
И вот наступает период, из коего, по мнению алиенистов-ортодоксов, берет начало безумие Чарльза Декстера Варда. Обнаруженные в стенном тайнике рукописи явно произвели на него непомерное, нездоровое впечатление. Показывая заглавия рабочим, он принял все предосторожности, чтобы те не прочли слишком много, и беспокоился об этом гораздо сильнее, чем предполагало антикварно-генеалогическое значение находки. Возвратившись домой, Вард смущенно сообщил новость родителям – в таком ключе, словно ему хотелось внушить им, как важны попавшие ему в руки документы, но так, чтобы ему поверили на слово. Он не стал показывать им даже названия, лишь упомянул о неких «бумагах», писанных рукой Джозефа Карвена, «главным образом шифрованных», подлежащих тщательному изучению для выявления их истинного смысла. Похоже, с любопытством рабочих он мирился с большим трудом – но подозрительная скрытность с его стороны послужила бы лишним поводом к пересудам.
В тот вечер Чарльз Вард заперся в своей спальне и приступил к изучению дневника и бумаг. Солнце взошло и закатилось, но чтения он не прерывал. Когда мать наведалась к нему уточнить, все ли у сына в порядке, Вард горячо попросил не тревожить его и подать еду в комнату; днем он лишь ненадолго покинул спальню, дабы проследить за установкой панели с портретом в его кабинете. Следующей ночью он спал лишь урывками, не разоблачаясь даже, и в минуты бодрствования лихорадочно трудился над расшифровкой текстов. Утром миссис Вард заметила, что сын корпит над фотокопией рукописи Хатчинсона – той, что она видела уже не раз. По заверению юноши, ключ Карвена к тому шифру не подходил, но было ли оно в самом деле так? Днем, отложив изыскания, Чарльз завороженно следил, как мастера заканчивают размещение портрета над новым камином, чьи стороны отделали такими же деревянными панелями, как и во всей комнате – чтобы новый элемент декора не выбивался из общего стиля. Переднюю же панель, на которой и был написан портрет, подпилили и установили так, что за ней осталось свободное пространство, где мастерами был оборудован стенной шкаф.
Когда люди из мастерской Крукера отбыли, Чарльз перенес все бумаги в кабинет и сел прямо напротив портрета. Его взгляд лихорадочно метался от шифра к образу пращура, взыскательно глядевшего на него из пучины веков. Казалось, юноша сумел отыскать некое волшебное зерцало, состарившее его истинный облик.
Родители Варда, вспоминая поведение сына в тот период, говорили о том, как в нем проявлялась отсутствовавшая раньше скрытность. От слуг он редко прятал разбираемые бумаги, совершенно справедливо полагая, что те все равно не сличат причудливую архаику писаний Карвена. С родителями же он вел себя не в пример осторожнее; и если только рукопись не была шифром или просто массой загадочных символов и неизвестных иероглифов (как, например, «Тому, кто останется…»), он закрывал ее какой-нибудь невинной бумагой до тех пор, пока посетитель не уходил. По ночам он держал документы под замком в своем старинном шкафу, куда также клал их всякий раз, когда выходил из комнаты. Вскоре он возобновил свои регулярные занятия и привычки, за исключением того, что его долгие прогулки, как и ряд иных внешних интересов, казалось, сошли на нет. Начало выпускного года в школе принесло Варду непомерную скуку, и он стал часто заявлять о своей решимости никогда не связываться с колледжем или университетом, уверяя, что ему предстоят важные исследования, дающие больше возможностей к философскому познанию, чем любой из сущих в мире храмов науки.
Очевидно, лишь тот, кто с самых юных лет отличался склонностью к одиночеству, прилежанием и любовью к наукам, мог столь долгое время преследовать столь странную цель, не вызывая удивления окружающих. Вард же был прирожденным ученым-отшельником, потому отец и мать не столько удивлялись, сколько сожалели о его строгом целибате и скрытности. Однако и они сочли необычным тот факт, что он не продемонстрировал ни единого фрагмента найденного им сокровища, утаивая всякое заполученное знание. Ореол тайны Чарльз объяснял своим желанием подождать до тех пор, пока не наметится возможность представить свое открытие как нечто целостное, но проходящие неделя за неделей не несли ничего нового. Меж сыном и родителями росла стена недоверия, прочный фундамент коей заложило явное неприятие алхимических интересов зловещего предка Чарльза, постоянно выказываемое миссис Вард.
В октябре юноша снова начал посещать библиотеки, но его больше не интересовала старина, как раньше. Теперь он с головой ушел в изучение колдовства и магии, оккультных наук и демонолатрии. Когда источники в Провиденсе оскудевали, он отправлялся на поезде в Бостон или Нью-Йорк и черпал из сокровищниц большой библиотеки Копли-сквера, книгохранилища Уайднера в Гарварде и научной Читальни Сиона в Бруклине, предоставлявшей исследователям редкие толкования библейских текстов. Кроме того, Вард не скупился на новые книги, и вскоре установил в кабинете дополнительные стеллажи для оккультных дисциплин. Во время рождественских каникул он предпринял ряд поездок в другие города, включая Салем, где изучал архивы института Эссекса.
Примерно с середины января 1920 года поведение Варда ознаменовалось явственным ликованием; и снова – никаких объяснений. Родители заметили, что он больше не работает над шифром Хатчинсона, тратя все время на химические и генеалогические опыты, приспособив пустующую комнату в мансарде для первых и исследуя всю доступную демографическую статистику Провиденса ради вторых. Местные аптекари предоставили весьма любопытные, но особо ничего не объясняющие списки химикатов и инструментов, которые он закупал; но клерки в городской управе, ратуше и разных библиотеках сходятся во мнении относительно предмета его второго интереса. Вард напряженно и лихорадочно искал могилу Джозефа Карвена, с чьей надгробной плиты старшее поколение мудро стерло имя.
Постепенно в семье Вардов росло убеждение, что с сыном творится неладное. Интересы Чарльза и ранее незначительно менялись, но новообретенные скрытность и самоотречение казались нехарактерными даже для него. К школьным делам он относился с пренебрежением – хоть ни один экзамен им провален не был, ни от кого не утаилось, что от былой его прилежности осталась лишь тень. Теперь у него были другие заботы; а когда он не находился в своей новой лаборатории с десятком устаревших алхимических книг, его можно было застать либо за изучением старых погребальных записей в городе, либо за фолиантами оккультных знаний в кабинете, где поразительно – казалось, все больше и больше! – идентичный его собственному лик Джозефа Карвена покровительственно взирал на него с панели на северной стене.
В конце марта Вард стал не просто изучать кладбищенские архивы, но и бродить по различным древним погостам Провиденса. Позже, благодаря чиновникам мэрии, выяснилось, что он, вероятно, нашел в архивах нечто, позволявшее обнаружить, где покоится прах его предка. Кроме могилы Карвена его почему-то интересовало место погребения некой Натали Филд. Причина выяснилась, когда в бумагах юноши нашли копию краткой записи о похоронах алхимика, чудом избежавшую уничтожения, где сообщалось, что таинственный свинцовый гроб закопали «…на десять футов южнее и пятью футами западнее могилы Натали Филд в…». Здесь предложение обрывалось; несохранившееся название кладбища существенно осложняло поиски, а захоронение Филд поначалу казалось такой же неуловимой химерой, как и последний покой самого Карвена. Однако в случае с Филд не имел места всеобщий обет молчания – без сомнения, рано или поздно ее могила найдется, пусть даже и все записи утрачены. Отсюда и скитания Чарльза по городским кладбищам; он обошел стороной лишь то, что при церкви святого Иоанна, бывшей Королевской, и не осматривал старинные могилы конгрегационалистов у Свон-пойнт – так как из единственной записи, что пылилась в архиве, узнал, что Натали Филд, преставившаяся в 1729 году, при жизни была баптисткой.
4
В мае, ознакомившись со сведениями о Карвене, которые Чарльз сообщил родителям до того, как окружил свои изыскания такой тайной, доктор Уиллет по просьбе Варда-старшего поговорил с молодым человеком. Беседа не принесла явной пользы, не привела к ощутимым последствиям – доктор убедился, что Чарльз полностью владеет собой и просто поглощен делами, которые почитает важными; но она по меньшей мере заставила юношу дать в меру рациональные объяснения своим поступкам. Вард-младший, принадлежащий к типу сухих бесстрастных людей, коих не так-то просто смутить, с готовностью согласился поведать о том, как идут поиски, однако цель их предпочел утаить. Признав, что документация предка содержит тайны науки прошлых столетий, большей частью зашифрованные, важность коих сравнима только с открытиями Бэкона или даже превосходит их, он назидательно заявил, что для всеохватного постижения значения и сути тех тайн надобно соотнести их с теориями прошлого, по большей части устаревшими или утраченными. Если же рассматривать их в свете современных научных концепций, то и смысл их, и немалая ценность окажутся непонятными. Чтобы занять достойное место в истории людской мысли, их следует представить на фоне достижений того периода, когда они возникли; именно такую задачу поставил перед собой Вард. Он стремился как можно быстрее постигнуть забытые знания и искусства древних, без коих невозможно объяснение смысла открытий Карвена, и надеялся когда-нибудь создать исчерпывающий труд о предметах, представляющих необычайный интерес для человечества, особенно для науки. Даже Эйнштейн не смог бы глубже изменить понимание сущности миропорядка, утверждал юноша.
Что до хождений по кладбищам, то Вард-младший объяснил их тем, что верит, будто на обезличенном могильном камне Карвена начертаны некие магические символы, выгравированные согласно его завещанию, да так и оставшиеся нетронутыми, когда с надгробия сбивали имя. Они, заявил юноша, совершенно необходимы для окончательной разгадки удивительной теории Карвена. Разговор с Вардом доказал доктору желание юного исследователя во что бы то ни стало сохранить тайну путем хитроумного утаивания подлинных результатов своих открытий. Когда Уиллет попросил его показать документы, найденные за портретом, тот выразил недовольство и попытался отделаться от собеседника, подсунув ему фотокопию манускрипта Хатчинсона вместе с формулами и диаграммами Орна, но в конце концов показал-таки часть своей находки: написанное шифром «Тому, кто останется после…» – совершенно доктору непонятное.
Вард также открыл дневник Карвена, тщательно выбрав наиболее непритязательный фрагмент, и позволил Уиллету ознакомиться с его видом. Доктор внимательно рассмотрел неразборчиво-вычурные каллиграммы, обратив внимание на тот факт, что почерк и стиль характерны для семнадцатого века, хотя автор дожил до восемнадцатого, – документы бесспорно аутентичные. Сам по себе текст был довольно обычен, и Уиллет отметил про себя только один его эпизод:
Среда, 16 октября 1754. Мой шлюп «Бессонный» намедни вышел из Лондона с 20 новыми матросами из Ост-Индии, испанцами с Мартиники и двумя голландцами из Суринама на борту. Голландцы думают дезертировать, ибо до них дошли слухи о моей репутации, но я удержу их любой ценой. Для мистера Н. Декстера везу 120 рулонов камлота, 100 рулонов тонкого камлота разных цветов, 20 рулонов синей байки, 100 рулонов саржи, 50 рулонов каламянки, по 300 рулонов чесучи и грубого индийского хлопка. Для мистера Грина – 50 казанов, 20 грелок, 15 противней для выпечки, 10 коптилен. Для мистера Перри – набор шил, для мистера Найтингейла – 50 стоп лучшей писчей бумаги. Ночью минувшей трижды изрек «Саваоф», однако же безрезультатно. Потребно навести справки у мистера Х. из Трансильвании, хоть в сию пору у него непросто добиться ответа. Неясны Препятствия, мешающие ему разъяснить мне Дело, коим он добровольно занимается на протяжении почти что Века. Саймон не писал все минувшие пять Недель, но я ожидаю вестей от него вскорости.
Дочитав до сего места, Уиллет перевернул страницу, но Вард воспрепятствовал его чтению, с чувством выхватив дневник у доктора из рук. Уиллет разобрал только несколько коротких фраз – но они накрепко вошли в его память: Псалом из Liber Damnatus потребно читать пять раз на Крещение и четырежды в канун Дня Всех Святых. Засим надеюсь на зарождение во Внешних Сферах ожидаемой Креатуры. Сие привлечет Грядущего, ежели сумею обставить так, что оный непременно появится, и Сердцем будет лежать только к Прошлому, и взором пронзит ткань Прошедших Лет, так что должен я иметь в готовности Соли либо материал для приготовлений Оных.
Больше Уиллет ничего не углядел, но строки эти отчего-то придали новую зловещую выразительность портрету Джозефа Карвена, взиравшего на них с северной стены. Еще долгое время доктора не покидало иллюзорное чувство – а по здравому разумению оно должно было быть иллюзорным, – будто мужчина с картины следит за перемещениями по комнате Чарльза Варда. До того, как покинуть кабинет, Уиллет подступил вплотную к портрету и внимательно изучил его, запомнив досконально черты бледного лица, вплоть до едва заметных шрамов и небольшой впадины над правым глазом. Создавший рисунок Козмо Александр, решил Уиллет, был достоин страны, что породила великого сэра Генри Реберна, и не менее достоин – как учитель блистательного портретиста Гилберта Стюарта.
Успокоенные доктором, родители Варда смиренно приняли июньское решение молодого человека отказаться от продолжения учебы. Объявив, что его ждут дела более великие, Вард выказал желание отправиться на следующий год за границу в поисках материалов к изучению, отсутствующих на американской земле. Такую просьбу Вард-старший счел для восемнадцатилетнего юнца абсурдной – в нем все еще теплилось негодование по поводу того, что, блестяще окончив школу Моисея Брауна, Чарльз не получит высшее образование.
Следующие три года Вард-младший совершенствовался в оккультном познании и подолгу наведывался на городские погосты. За ним теперь уже окончательно закрепилась репутация эксцентрика, но он, нисколько тем не смущенный, стал избегать встреч со знакомыми и друзьями родителей и лишь изредка совершал вылазки в другие города по тем или иным туманным поводам. Как-то раз он отъезжал на юг для общения со странным старцем-отшельником, жившим в лачуге в окружении топей – газеты напечатали о сем маргинальном персонаже статью, привлекшую внимание Варда. Вскоре после этого он посетил селение неподалеку от горного хребта Адирондак, жители которого, по слухам, регулярно устраивали ритуальные танцы и жертвоприношения. Но поездку в Старый свет, о каковой он так мечтал, родители ему по-прежнему запрещали.
Достигнув совершеннолетия в 1923 году и получив в наследство небольшой капитал от деда со стороны матери, Вард принял решение совершить наконец заветное путешествие по Европе. Касательно маршрута своего путешествия он лишь заявил, что для успеха исследований придется побывать в самых разных местах, но обещал регулярно и подробно писать родителям. Поняв, что всякие переубеждения тщетны, родители отказались от них – и даже начали помогать Чарльзу со сборами. Таким образом, юноша отплыл в Ливерпуль в июне, заручившись ободрительным напутствием матери и отца, проводивших его до Бостона и махавших платками с Белозвездной набережной в Чарльстоне до тех пор, пока не скрылся из виду пароход.
В письмах Чарльз сообщал о благополучном прибытии и о том, что нашел хорошую меблированную комнату на Рассел-стрит в Лондоне, где и предполагал оставаться, избегая встреч с друзьями семьи, покуда не изучит все интересующие его источники Британского музея. О повседневных мирских делах он подробно не распространялся, но, зная его, можно было предположить, что они на деле сведены к минимуму. Чтение и упражнения в химии занимали все его время; то, что их сын и словом не обмолвливался о прогулках по великолепно-древнему городу, исполненному манящих силуэтов куполов и колоколен, затейливо переплетенных улиц и переулков, неожиданно открывающих захватывающие дух виды, послужило его родителям верным признаком всепоглощающего интереса Варда к новому объекту исследований.
В июне 1924 Вард сообщил, что покидает Лондон и направляется в Париж, куда до сих пор ездил лишь ненадолго и исключительно с целью посетить Национальную библиотеку. На протяжении трех месяцев от него приходили только почтовые открытки. Он обосновался на рю Сен-Жак и упоминал редкие манускрипты, найденные им в частной коллекции какого-то неуточненного книголюба. Новых знакомств Чарльз не заводил, а бывавшие в Париже друзья семьи его там не застали. Наступила внезапная полоса тишины, но в октябре – снова открытка, на этот раз из Праги, куда Чарльз прибыл с целью пообщаться с загадочным вековечным старцем, сведущем в неких очень древних тайных искусствах. Он дал родителям свой адрес в Нойштадте и до января оставался там. В конце зимы пришло письмо из Вены: Чарльз был там проездом, сам же направлялся на восток страны, куда его пригласил давний знакомый по переписке, такой же любитель оккультных наук.
Следующая открытка была из Клаузенбурга, Трансильвания, и сообщала о продвижении Варда к месту назначения. Он собирался навестить барона Ференци, чье поместье находилось в горах к востоку от деревеньки Ракош. Еще одна открытка – из Ракоша, неделю спустя; в ней говорилось, что его встретила карета барона и что он уезжает в горы. И вновь – затянувшаяся эпистолярная пауза; до мая Чарльз не отвечал на частые письма родителей и лишь потом сообщил, что летом не сможет пересечься с матерью ни в Лондоне, ни в Риме, ни в Париже (его родители как раз тогда также запланировали посетить Европу). Его исследования, как писал он, таковы, что он не может покинуть свои теперешние покои, а замок барона Ференци не благоприятствует приему гостей, будучи отстроен на крутом склоне в лесистых горах. Даже местные жители эти места обходят стороной – что уж говорить о чете из Новой Англии, привыкшей ко всякого рода удобствам. Более того, барон был не из тех, кто может понравиться корректным и консервативным американским аристократам. Его внешность и манеры отличались своеобразием, а возраст был настолько велик, что точная цифра вызывала ужас. Было бы лучше, сказал Чарльз, если бы родители дождались его возвращения в Провиденс, до которого уже совсем рукой подать.
Это возвращение, однако, произошло лишь в мае 1926 года, когда после нескольких предвещающих открыток молодой путешественник тихо проскользнул в Нью-Йорк на пароходе «Гомеровский» и проехал долгие мили до Провиденса на поезде, жадно упиваясь зелеными холмами, благоухающими цветущими садами и белыми шпилями городов весеннего Коннектикута – то были его первые впечатления о Новой Англии почти за четыре года. Когда состав пересек Покатак[23] и въехал в Род-Айленд в золотистый разгар поздневесеннего дня, сердце Чарльза забилось с удвоенной силой – и даже груз запретных знаний, тяготивший его ум, не смог смазать чудесных впечатлений от возвращения в Провиденс вдоль водохранилища и Эльмвуд-авеню. На высокой площади, где соединяются улицы Броуд, Вейбассет и Эмпайр, он увидел впереди и внизу, в огнях заката, памятные и радующие глаз дома, купола и шпили старого города; голову Варду вскружило любопытство, когда поезд направился к вокзалу за Билтмором, открывая взору огромный купол и нежную зелень древнего холма, уставленного домами с высокими крышами. Забрезжил и шпиль колониальных времен Первой баптистской церкви, розовевшей в зачарованном вечернем свете на пестром фоне юной весенней листвы.
Старый Провиденс! Именно это место, вкупе с таинственными силами его долгой истории, подарило Чарльзу Варду жизнь – и призвало его назад к чудесам, границы коих неведомы никакому пророку. В этом городе его ждали прекрасно-ужасные тайны – и к их отгадке он в поте лица своего готовился долгие годы, прошедшие в странствиях и в трудах. Свистнутый кэб промчал его через Почтовую площадь, откуда открывался вид на реку, старый рынок и начало залива, и вверх по крутому изогнутому склону Уотермен-стрит к проспекту, где раскаленные закатом ионические колонны церкви Христианского Ученья манили на север. Вот показались знакомые с детских лет уютные старые имения и причудливо выложенные кирпичом тротуары, по которым он ходил еще совсем маленьким. И наконец маленькая белая заброшенная ферма справа, а слева – портик и величественный фасад большого кирпичного дома, где он родился. Так в час, когда уже сгущались сумерки, Чарльз Декстер Вард вернулся домой.
5
Алиенисты не столь ортодоксального крыла, как доктор Лиман, связывают начало подлинного безумия Варда с его путешествием по Европе. Допуская, что юноша был совершенно здоров, когда покинул Америку, они полагают, что возвратился он сильно изменившимся. В свою очередь, Уиллет не признает правоту и за такими утверждениями, упрямо твердя, что поворотный момент произошел позже. Странности юноши на этой стадии болезни следовало приписать только тому, что за границей он часто совершал некие ритуалы – безусловно необычные, но ни в коем случае не говорящие о психических отклонениях.
Значительно возмужавший и окрепший Чарльз Вард на первый взгляд казался совершенно нормальным, а в разговорах с Уиллетом выказывал твердость духа и уверенность, невозможные для любого пытающегося притвориться здравым сумасшедшего, особенно – в долгосрочной перспективе. На мысль о возможном помешательстве Варда наводили лишь звуки, в разное время дня раздававшиеся из чердачной лаборатории, – монотонные напевы, заклинания и вгоняющие в дрожь ритмичные декламации небывалой громкости. И пусть голос всегда принадлежал Варду-младшему, что-то в нем самом и в произносимых им словах крайне настораживало и тревожило. Также и почтенный Уголек, любимый всем семейством старый черный кот, от определенного звучания хозяйского голоса выгибал спину и ощеривался.
Ароматы, временами просачивающиеся из лаборатории, обладали необъяснимой природой – порой ядовито-едкие, но чаще маняще-неуловимые, словно способные зачаровывать, они насылали таинственные видения и образы. Люди, чуявшие их, имели склонность испытывать мимолетные миражи – виды огромных горизонтов со странными горами и бесконечными аллеями сфинксов и гиппогрифов, простиравшимися в необозримую даль.
Вард не возобновил своих прежних блужданий, но усердно занялся старинными книгами, привезенными домой из странствий. Европейские источники, как объяснял он, значительно расширили горизонты его работы, суля великие открытия в ближайшие годы. Лицо юноши осунулось и постарело, поразительно напоминая теперь портрет Карвена в библиотеке, и доктор Уиллет, нанося очередной визит, часто останавливался у последнего, изумляясь феноменальному сходству и подмечая, что теперь лишь маленькая ямка над правым глазом отличает давно умершего алхимика с картины от ныне живущего юноши.
Эти визиты Уиллета, предпринятые по просьбе старших подопечных, были весьма любопытными. Вард ни разу не отверг доктора, но тот видел, что никогда не сможет проникнуть во внутреннюю психологию молодого человека. Часто он замечал странные вещи вокруг него – маленькие восковые фигурки гротескного вида на полках и столах, полустертые остатки кругов, треугольников и пентаграмм, рисованных мелом или углем на расчищенном участке пола в центре большой комнаты… И по-прежнему ночами звучали заклинания и поражавшие чудными ритмами напевы; из-за них Вардам сделалось непросто удерживать у себя прислугу, равно как и пресекать толки о безумии сына.
В январе 1927 года имел место странный случай. Как-то ночью, около полуночи, когда Чарльз пел инвокацию, чей странный ритм неприятно отдавался эхом в холле внизу, с залива внезапно налетел порыв холодного ветра, и все в округе заметили слабое, неясное дрожание земли. Кот метался в совершенно нехарактерном для него ужасе, жалобно выли собаки – на целую милю вокруг. То была прелюдия к резкой грозе, необычной для времени года и принесшей столь сильные раскаты грома, что мистеру и миссис Вард стало казаться, будто началось землетрясение. Они бросились наверх, чтобы посмотреть, что случилось, но Чарльз встретил их у двери на чердак, бледный, решительный и зловещий, с почти пугающей двуединой маской торжества и серьезности на лице. Он заверил их, что дом на самом деле не пострадал и что буря вскоре уляжется. Варды остановились и, глянув в окно, увидели, что сын их прав, ибо молнии сверкали уже где-то в дальних далях, а деревья перестали гнуться под странными стылыми порывами. Гром, перейдя в глухое бормотание, вскоре затих. Одна за другой стали загораться в небе звезды, и триумфальная мина на лице Чарльза Варда выкристаллизовалась в другое, очень тревожащее выражение.
