Говард Филлипс Лавкрафт
Призрак в лунном свете
Месяца два после этого Вард гораздо меньше времени проводил в своей лаборатории, выказав примечательный интерес к метеорологическим условиям и часто спрашивая о дате начала весеннего схода снега. Раз в марте он покинул дом около полуночи – и возвратился только к рассвету. Его мать заслышала рокот мотора, затихший возле входа в дом, и чьи-то приглушенные переговоры. Подойдя к окну, она увидела, как квартет темных фигур по указанию Чарльза выволок из грузовика длинный и явно тяжелый ящик и занес ношу в дом через черный ход. Она слышала тяжкое дыхание и топот ног на лестнице, потом – глухой стук на чердаке; после чего шаги повторились, четверо мужчин снова появились снаружи и уехали на своем грузовике.
На следующий день Чарльз вернулся к своему строгому чердачному уединению, опустил темные шторы на окнах лаборатории и, казалось, начал работать с каким-то металлом. Дверь он никому не отворял и упорно отказывался от еды. Около полудня послышался резкий звук, за которым последовал дикий вопль и грохот падения тела, но когда миссис Вард постучалась к сыну, тот слабым голосом ответил, что все в порядке. Отвратительная, ни на что не похожая вонь, выползавшая из-под двери, как он заверил перепуганную мать, явилась побочным продуктом химического опыта – но она совершенно безвредна и скоро выветрится сама собой, а пока придется потерпеть. Кроме того, пока ему необходимо побыть одному, но он непременно появится позже к обеду. И Чарльз сдержал свое слово под вечер, когда перестало слышаться странное шипение с чердака, – на вид потрепанный, явно вымотанный, он предстал перед глазами родителей и попросил никого не подходить к двери лаборатории. Так началась новая череда тайн – с того дня никому не разрешалось посещать ни его секретный химический полигон, ни примыкавшую к нему кладовую, которую Чарльз вычистил, наскоро обставил и пристроил к своим неприкосновенным личным владениям в качестве спальни. Здесь он жил с книгами, принесенными из библиотеки, покуда не приобрел отдельное жилье в Потаксете и не перевез туда все свое научное имущество.
В тот день Чарльз первым взял вечернюю газету – и тихонько изъял из нее один лист, якобы для того, чтобы обернуть прохудившийся тигель. Позже доктор Уиллет, установив дату по показаниям членов семьи, просмотрел целый выпуск в редакции – и обнаружил на забранной Вардом-младшим странице следующее небольшое сообщение:
«НОЧНЫХ КОПАТЕЛЕЙ» ЗАСТИГЛИ ВРАСПЛОХ НА СЕВЕРНОМ КЛАДБИЩЕ
Роберт Гарт, ночной сторож Северного кладбища, сегодня утром застал группу из нескольких человек с грузовиком в самой старой части кладбища, но, по-видимому, спугнул их, прежде чем они совершили задуманное.
Открытие произошло около четырех часов, когда внимание Гарта привлек звук мотора, доносившийся снаружи. Осмотревшись, он увидел большой грузовик на главной дороге, но не успел добраться до него, как звук шагов по гравию выдал его приближение. Злоумышленники поспешно загрузили крупногабаритный ящик в грузовик и уехали, догнать их так и не смогли. Так как ни одна могила не была потревожена, Гарт полагает, что тот ящик и был предметом, который ночные гости намеревались захоронить.
Копатели, должно быть, долго работали, прежде чем их спугнули, – Гарт обнаружил огромную яму, вырытую на значительном расстоянии от дороги на участке Амос-Филд, где уже практически не осталось старых надгробий и памятников. Яма, большая и глубокая, как и полагается могиле, пустовала. Согласно регистрационным записям, на том участке никто не захоронен.
Сержант Райли из Второго полицейского участка осмотрел место происшествия и предположил, что инцидент – на совести бутлегеров, пытавшихся крайне циничным образом организовать схрон спиртной продукции в таком месте, где никто не станет проводить обыски. В ответ на расспросы сержанта Гарт сказал, что, по его мнению, грузовик направлялся по Рокамболь-Авеню, хотя в этом он и не уверен до конца.
В течение следующих нескольких дней Варда редко видели его родные. Пристроив спальню к своему чердачному царству, он держался там очень замкнуто, приказывая, чтобы еду приносили к двери, и не принимал ее до тех пор, пока слуга не уйдет. Монотонное зачитывание магических формул и пение в причудливом ритме повторялись через определенные промежутки времени, прерываясь порой перезвоном тиглей, шипением химикатов, шумом бегущей воды или ревущего газового пламени. Запахи самого неуловимого качества, совершенно не похожие ни на какие из ранее замеченных, окутывали дверь время от времени; и напряженность, которую можно было заметить в молодом отшельнике всякий раз, когда он ненадолго выходил из дома, возбуждала самые острые подозрения. Однажды он поспешил в Атенеум за нужной ему книгой и снова нанял посыльного, чтобы тот привез ему из Бостона весьма малоизвестный том. Дом Вардов охватило тревожное ожидание, и как родители Чарльза, так и доктор Уиллет признавались перед собой, что совершенно не знают, что думать по делу Варда – и что с этим всем поделать.
6
Пятнадцатого апреля ситуация резко переломилась. Внешне, возможно, все так и шло своим чередом, но напряжение обострилось до предела, и доктор Уиллет счел перемену несказанно важной. Дело было в Страстную пятницу – данное обстоятельство прислуга сочла едва ли не основополагающим, а остальные восприняли как простое совпадение. К вечеру молодой Вард принялся необычно громко повторять одно и то же заклинание, одновременно что-то сжигая, отчего запах распространился по всему дому.
Заклинание было так хорошо слышно в коридоре, несмотря на запертую дверь, что миссис Вард, притаившаяся там в беспокойном ожидании, невольно его запомнила, а потом записала по просьбе доктора Уиллета. Впоследствии доктор узнал, что эта формула почти в точности совпадает с найденным в мистических писаниях великого оккультиста и знатока, непостижимого Элифаса Леви, магическим текстом:
Per Adonai Eloim, Adonai Jehova,
Adonai Sabaoth, Metatron On Agla Mathon,
verbum pythonicum, mysterium salamandrae,
conventus sylvorum, antra gnomorum,
daemonia Coeli Gad, Almousin, Gibor, Jehosua,
Evam, Zariatnatmik, veni, veni, veni![24]
Заклинание звучало два часа без перерыва и перемены, и все это время в округе не умолкал жуткий собачий вой. О сатанинском переполохе, поднятом псами, можно судить хотя бы по заметкам, на следующее утро опубликованным во всех городских газетах, но для обитателей дома Вардов все затмил кошмарный запах, заволокший комнаты, – омерзительный, всепроникающий, абсолютно потусторонний смрад. И тут вдруг в пропитанном химическими испарениями воздухе словно блеснула молния, ослепительная даже при ярком дневном свете, а затем послышался голос, который никогда не забудут те, чьих ушей он коснулся, ибо отзвуки его прокатились по округе, как от дальнего раската грома, и был он неимоверно низок и жуток, ни капли не схож с тембром Чарльза. Весь дом дрогнул; глас сей, на несколько мгновений заглушивший громкие собачьи завывания, хорошо услышали по крайней мере двое из соседей семейства Вардов. Мать юноши, в отчаянии застывшая перед запертой дверью лаборатории, содрогнулась, осознав чудовищный смысл того, что произошло, ибо когда-то сын объяснил ей, какое дьявольское значение приписывается прогремевшим сейчас словам в зловещих книгах черной магии, и рассказал о страшном раскатистом зове из писем Феннера, сотрясшем обреченную на гибель ферму в Потаксете той ночью, когда сгинул Джозеф Карвен. Она не сомневалась в том, что услышала именно те слова, потому что в прежние времена, когда Чарльз еще делился с ней результатами своих поисков, он подробно и ясно описал загадочную фразу. Составленная на древнем, ныне забытом языке, она звучала так:
– ДИСМИС ДЖЕШЕТ, БОН ДОСЕФЭ ДУВЕМА ЭНТЕМОС!
Сразу после того, как прозвучал громовой голос, вокруг на несколько мгновений воцарилась тьма, словно накатило затмение, хотя до заката оставался еще целый час. Потом в воздухе разлился новый запах, отличный от первого, но такой же странный и нестерпимый. Миссис Вард, в чьей душе страх боролся с беззаветной отвагой матери, переживающей за свое дитя, подошла к двери и постучала, но не получила ответа; фонтан безумных дикарских восклицаний – «йеинг-нагх-йог-сотот-хи-лъгеб-фаи-тродог-аз!» – исступленно сыпался из-за двери. Миссис Вард попробовала снова – но тут раздался новый вопль, заставивший ее замереть в страхе, ибо на сей раз она узнала голос сына, который звучал одновременно с взрывами чьего-то дьявольского сардонического смеха. Женщина лишилась чувств, хотя до сих пор не вольна объяснить, что именно послужило причиной обморока – память порой стирает травматичные воспоминания, даруя нам спасительное забвение.
Возвратившись из делового района в четверть седьмого, господин Вард, не застав жену в столовой, пошел справляться у слуг, что произошло, – и те, перепуганные вусмерть, сказали ему, что она, должно быть, где-то у чердачной двери, за которой сегодня шумело даже страшнее, чем в прежние дни. Немедленно поднявшись наверх, Вард обнаружил супругу лежащей на полу перед входом в лабораторию. Наскоро принеся стакан холодной воды, он плеснул его жене в лицо – и, к его вящему облегчению, та пришла в чувство, открыла глаза. Тут Варда-старшего самого пробила сильная дрожь, едва не повергшая в то же состояние, в котором только что пребывала его супруга, – из погруженной в кратковременную тишь лаборатории донесся разговор, приглушенно-напряженный. Разобрать слова не получалось, но интонаций было достаточно к тому, чтобы ужаснуться.
Конечно, Чарльз и раньше декламировал чудаковатые заклинания, но делал он это в одиночестве. Теперь же за дверью явно велся диалог – если не полагать, что хозяин лаборатории имитировал чужой голос. Один голос, вне всяких сомнений, ему и принадлежал, а второй звучал столь гулко и глухо, что едва ли у юноши вышло бы изобразить нечто подобное! Настолько чуждо и страшно отвечал этот незримый некто, что, если бы не вскрик вышедшей из забытья жены, расколовший оцепенение, Теодор Хауленд Вард больше не смог бы с гордостью утверждать, что ни разу в жизни не падал в обморок. Как бы то ни было, он схватил жену и помчался вниз прежде, чем та обратила внимание на испугавшие его голоса. Однако, как он ни торопился, все же до его ушей донеслись слова, чуть не повергшие его на колени. Крик миссис Вард был услышан за запертой дверью, и в ответ на него были произнесены вполне разбираемые слова – произнесены взволнованным голосом Чарльза, и отец, уловив в нем страх быть услышанным, без меры и беспричинно перепугался сам. А всего-то и было сказано:
– Тихо! Записывай!
За ужином чета Вардов, посовещавшись, приняла решение этим же вечером пригласить сына на серьезный разговор. Какую бы важность ни представляли его исследования, они наносили спокойному домашнему укладу слишком великий урон – лучше бы им прекратиться. Да и о здравомыслии Чарльза вставали закономерные вопросы – разве может всецело уравновешенный человек издавать такие крики и вести беседы незнамо с кем? Да, такому делу явно стоило положить конец – потому как иначе либо миссис Вард захворает, либо удерживать слуг от повального бегства из дома станет невозможно.
На том и было решено; отложив столовые приборы, господин Вард встал из-за стола и решительным шагом направился в лабораторию Чарльза. На третьем этаже он помедлил, заслышав звуки, идущие из давно уж пустовавшей сыновьей библиотеки, – казалось, кто-то сбрасывал книги с полок, шумно перелистывал бумаги. Заступив за порог, Вард-старший обнаружил Чарльза поспешно собирающим необходимый ему материал – рукописи и разнообразные фолианты. На вид юный исследователь казался вымотанным, зримо исхудалым; заметив отца, он тут же выпустил из рук весь ворох книг и бумаг, будто его застали за чем-то непотребным. Когда отец велел ему сесть, он повиновался и некоторое время молча внимал заслуженным упрекам, не отнекиваясь и не переча. Выслушав родителя, Чарльз согласился, что странные разноголосые диалоги, громогласные декламации заклинаний и вызывающие ужасное зловоние химические опыты мешают всем домочадцам и потому недопустимы. Он пообещал не повторять такого более и не нарушать домашний покой столь радикальным образом; единственное, на чем он с прежней горячностью настаивал, – собственное уединение. Большая часть его дальнейшей работы все равно связана с изучением литературы, а для отправления ритуальной части, вероятно, необходимой впоследствии, можно подыскать и другое место. Чарльз выразил глубокое сожаление по поводу того, что его работа стала причиной материнского нездоровья, и пояснил, что подслушанный двухголосый разговор был частью тщательно продуманной символической системы, призванной создать определенный душевный настрой. Варда поразило, что, ссылаясь на определенные химические элементы, сын использует странные, по-видимому, давно уже не бывшие в ходу обозначения – очевидно, принятые в среде бывалых алхимиков, – однако общение с Чарльзом внушило ему полную уверенность в том, что сын здоров и владеет собой, хоть и практикует нечто в высшей степени сомнительное с точки зрения классической науки. Правда, никаких конкретных сведений он так и не добился, а когда Чарльз собрал книги и ушел, господин Вард проводил его недоуменным и озадаченным взглядом. Неразгаданной осталась и тайна гибели старого Уголька – окоченевшее тело кота обнаружилось в подвале часом ранее, с выпученными глазами и оскаленными в гримасе страха клыками.
Понукаемый почти инстинктивным желанием дознаться до истины, недоумевающий отец осмотрел полупустые полки, чтобы выяснить, что забрал с собой сын. Книги ставились на полки в строжайшем порядке, и беглого осмотра вполне хватало, чтобы сказать, какие из них отсутствуют – или хотя бы какая именно область знания была охвачена. Вард-старший с удивлением отметил, что труды по древним культурам и оккультным наукам, кроме взятых раньше, остались на своих местах. Все, что забрал с собой сын, было связано с современностью: исследования в области новой истории, точных наук, географии и философии, литературы, газеты и журналы за последние годы. Характерный для последнего времени круг чтения Чарльза резко переменился, и отец юноши замер, чувствуя, как вместе с ошеломлением в его душе растет дикая уверенность, что покои сына – уж не те, что прежде. Чувство давило все сильнее, и с камнем на сердце он прошелся по библиотеке, ища причину своей бессмысленной тревоги. Неладное явственно ощущалось и подсознательно, и на вполне физическом, доступном глазу уровне. В библиотеке господин Вард сразу заметил, что чего-то не хватает, – и вдруг его осенило; ответ снизошел как гром средь бела дня.
Резной камин из дома на Олни-корт не пострадал, а вот тщательно отреставрированная картина, изображавшая Джозефа Карвена, погибла. Очевидно, жар, насылаемый системой отопления, учинил расправу – после очередной уборки подновленная краска, перестав держаться за древесину почтенного возраста, осыпалась хлопьями и похожими на частицы картинки-мозаики фрагментами. Портрету предка не суждено было более наблюдать за молодым потомком, столь поразительно на него похожим. Горсть мелкой голубовато-серой пыли на полу – вот и все, что от него осталось.
Глава 4. Преображение и умопомрачение
1
Через неделю после той памятной Страстной пятницы Чарльза Варда видели чаще, чем обычно: он переносил книги из библиотеки на чердак, вел себя спокойно и совершенно нормально, но имел странный, словно загнанный вид, который очень беспокоил мать; кроме того, судя по распоряжениям, что получал повар, у него проявился зверский аппетит.
Доктору Уиллету рассказали о непонятном шуме и прочих событиях пятницы, и на следующей неделе, во вторник, он долго разговаривал с Чарльзом в библиотеке, где больше не стоял портрет Карвена. Беседа, как обычно, ни к чему не привела, но Уиллет готов был поклясться, что Вард тогда вел себя совершенно так же, как всегда. Он обещал, что вскоре откроет свою тайну, говорил, что ему необходимо обустроить еще одну рабочую лабораторию вне дома. Об утрате портрета юноша почти не жалел, что удивительно, если вспомнить, как восторженно относился он к своей находке прежде. Теперь же он, напротив, находил даже что-то забавное в том, что краска на картине так внезапно растрескалась и осыпалась.
Со следующей недели Чарльз стал надолго уходить из дому, а однажды, когда добрая старая чернокожая Ханна пришла к Вардам помочь с ежегодной весенней уборкой, она рассказала, что юноша часто посещает старинный дом на Олни-Корт, куда приходит с большим чемоданом – и подолгу работает в подвале. Он был безмерно щедр и к ней, и к старику Азе, но казался беспокойнее, чем всегда, и это Ханну очень расстраивало, ведь его она знала с младых ногтей.
Еще кое-какие вести пришли из Потаксета, где друзья господина Варда на удивление часто стали видеть его сына – ни разу, впрочем, не решившись с ним заговорить. Судя по всему, он облюбовал курортный поселок Род-на-Потаксет и сделался завсегдатаем лодочной станции. Доктор Уиллет, решив разведать ситуацию на месте, вызнал, что Чарльз доплывает до излучины, а оттуда следует по водам на север и возвращается обычно весьма нескоро.
Конец мая ознаменовало возобновление ритуальных песнопений и инвокаций в мансарде дома Вардов – к безмерному неудовольствию Варда-старшего. Чарльз свел все упреки к шутке, пообещав, что странные практики «покинут дом вместе с майскими жуками». В одно безмятежное утро, как и в злосчастную Страстную пятницу, Чарльз Вард вновь говорил сам с собой – то ли страстно споря, то ли на чем-то настаивая; сверху неслись полные возмущения крики на разные лады, напоминающие то приказы, то отказы. Из-за них миссис Вард взбежала по лестнице на чердак и прислушалась; стоя у запертой двери, она сумела различить одну только фразу: «…кровь потребна три месяца кряду». Стоило ей постучать в дверь, как все голоса разом смолкли. Позже отец стал расспрашивать Чарльза, и тот сказал, что произошел «разлад в полушариях», исправить который под силу лишь опытному и умелому «навигатору сознания» – и он, конечно же, постарается развить требуемые умения.
Середина июля отметилась еще одним странным ночным происшествием. С ранних сумерек в лаборатории что-то громыхало, и Вард-старший уже собрался идти проведать сына, когда шум вдруг стих. В полночь, когда супруги легли спать, а дворецкий пошел запирать входную дверь, у подножия лестницы возник покачивающийся под весом огромного чемодана Чарльз и жестами попросил выпустить его на улицу. Ни одного слова он не произнес, однако славный йоркширец сразу заметил лихорадочный блеск в его глазах, как и трепет некоего зловещего намерения. Открыв дверь, он проводил юного Варда наружу – и наутро испросил у хозяев дома расчет. По его словам, во взгляде, каковым Чарльз окинул его, промелькнуло нечто дьявольское; молодые джентльмены не должны смотреть так на честных слуг, и дворецкий не желает более оставаться в таком доме ни единого дня. Миссис Вард не стала уговаривать его остаться, но и большого значения услышанному не придала. В ту ночь она долго не могла заснуть и слушала, как в лаборатории кто-то всхлипывает, расхаживает из угла в угол и вздыхает – то были звуки глубочайшего отчаяния, а не гнева или безумия. Миссис Вард давно уж привыкла к ночным шумам на чердаке: секрет ее сына заместил собою все иные заботы и тревоги.
На следующий вечер, как и тремя месяцами ранее, Чарльз Вард поспешил вынуть из почтового ящика газету и опять позаимствовал из нее ради неуточненных нужд несколько страниц. О том никто бы и не вспомнил, не предприми доктор Уиллет попытку связать все в единое целое и выявить в истории лакуны. В редакции «Джорнэл» он отсмотрел пропавший раздел, выделив в нем две достойные внимания заметки.
Первая:
ОСКВЕРНИТЕЛИ МОГИЛ НЕ ВЕДАЮТ ПОКОЯ
Этим утром Роберт Гарт, ночной сторож Северного кладбища, обнаружил, что попиратели праха возобновили свои темные дела – на сей раз в наиболее старой части кладбища. Могила Эзры Уидена (годы жизни, согласно разбитому надгробию, – 1740–1824) была разграблена и осквернена. Орудовали злоумышленники лопатой, позаимствованной из сарая для инструментов неподалеку.
Каковым бы ни было содержимое этого старинного захоронения более чем векового возраста, ныне оно безвестно кануло – на месте осталось лишь несколько прогнивших деревянных фрагментов гроба. Все следы варвары тщательно замели, но один отпечаток все же удалось отыскать – от ботинка хорошего кроя, явно принадлежащего человеку знатному и богатому.
Гарт связывает это преступление с инцидентом, произошедшим в марте, когда ему удалось спугнуть компанию злоумышленников на грузовике. Однако сержант Райли подобного взгляда не придерживается, отмечая существенные различия в двух преступлениях. В марте осквернен был пустой участок, на сей же раз пострадала ухоженная могила весьма конкретного человека. Налицо явный признак злого умысла – разбитое надгробие.
Члены семьи Уиденов, поставленные о случившемся в известность, выказали скорбь и недоумение по поводу инцидента. Судя по всему, они понятия не имеют, кому могло понадобиться столь варварски обойтись с захоронением их почтенного предка. Гесиод Уиден, проживающий на Энджел-стрит, 598, по случаю припомнил семейную легенду, гласящую, что Эзра Уиден незадолго до Революции принимал участие в некоем таинственном начинании – не порочащем, впрочем, его фамильную честь, – однако же причины к вражде в наши дни ему неведомы. Инспектор Каннинг, ведущий следствие по делу, рассчитывает в ближайшее время выявить новые важные улики, проливающие на произошедшее свет.
И вторая:
ЛАЙ СОБАК ТРЕВОЖИТ ПОКОЙ ЖИТЕЛЕЙ ПОТАКСЕТА
Ориентировочно в три часа минувшей ночи жители Потаксета были разбужены необычно громким собачьим лаем и воем, раздававшимися на берегу реки к северу от поселка Род-на-Потаксет. Шум, по впечатлениям опрошенных, имел крайне необычное звучание; Фред Лемдин, смотритель на пристани Род, утверждает, что он походил на «крик человека, охваченного смертным ужасом». Конец ночному переполоху положила сильная, но непродолжительная гроза, разразившаяся у самого берега. Жители поселка связывают происшествие со странными неприятными запахами – вероятно, источаемыми нефтехранилищем близ бухты, – что могли послужить причиной необычного поведения животных.
Тем временем Чарльз все терял в весе и прирастал в тревогах; впоследствии все сошлись на том, что в ту пору он явно хотел что-то объявить или даже в чем-то признаться, но боялся. Благодаря хворающей от непреходящего нервного напряжения миссис Вард, ночами вслушивавшейся во всякий шорох, открылось, что он часто совершает вылазки под покровом ночи, и в настоящее время твердолобые алиенисты-ортодоксы в один голос винят Чарльза Декстера Варда в отвратительных актах вампиризма, в то время сенсационно освещенных в прессе, но так и оставшихся нераскрытыми – маньяка-кровопийцу изловить тогда не удалось. Преступления получили широкую огласку в прессе, и нет нужды пересказывать их во всех подробностях: жертвами становились люди разных возрастов и общественного положения, жившие либо в окрестностях холма и Норт-Энда, неподалеку от особняка Вардов, либо у околицы Потаксета. Атакам подвергались как припозднившиеся путники, так и спящие в своих кроватях жители, не имевшие привычки закрывать окна на ночь. Те, кому удалось выжить, рассказывали о «тонком и гибком дьяволе» с «пылающими глазами», что набрасывался на них, вонзал зубы в шею или руку и жадно сосал кровь.
Однако доктор Уиллет отказывается приписывать начало душевной болезни Чарльза даже этому периоду и предпринимает осторожные попытки объяснить вышеперечисленные напасти. У него имеется своя теория, подробности коей он сообщать не желает, ограничиваясь лишь весьма эксцентричным утверждением:
– Не скажу, кто или что в ответе за все эти нападения и убийства, но заявляю со всей уверенностью – Чарльз Декстер Вард не виновен. У меня есть причины настаивать на том, что он вовсе не страдал так называемым вампиризмом, и лучшее доказательство тому – его разгулявшееся малокровие и ужасающая бледность. Вард вскрывал очень опасные темы и заплатил высокую цену за свои пристрастия, но чудовищем и душегубом он никогда не был. Но позже… не ведаю, что с ним случилось, не хочу даже думать. Вместе с переменами, поразившими его тело и разум, умер и сам Чарльз Вард. По крайней мере, дух его угас – а в том безумном теле, канувшем из лечебницы Уэйта, обитала совсем другая персона, мне никоим образом не знакомая.
К словам Уиллета нелишне прислушаться: он часто посещал дом Вардов, занимаясь лечением матери юноши, слегшей от постоянных волнений с нервным расстройством. Ночные бдения страдалицы, ночами напролет ловившей звуки, доносившиеся из мансарды, породили нездоровые галлюцинации, о коих она, преодолев долгие колебания, сообщила доктору. Уиллет как мог успокоил ее, но сам характер жалоб заставил его призадуматься: миссис Вард слышались у себя над головой глухие рыдания и вздохи в самые поздние часы.
В начале июня Уиллет порекомендовал ей съехать на некоторое время в Атлантик-Сити и надлежащим образом отдохнуть, настоятельно убедив мистера Варда и отощавшего, старавшегося избегать людского общества Чарльза, чтобы они отправляли ей только жизнерадостные и ободряющие письма. Вероятно, благодаря этим вынужденным каникулам миссис Вард и сумела сохранить себе жизнь и относительное душевное равновесие.
2
Вскоре после отъезда матери Чарльз Вард начал переговоры по поводу приобретения избушки в Потаксете. Речь шла об убогой деревянной лачуге с каменной пристройкой, что стояла на высоком малолюдном берегу реки вверх от Рода, и именно ее хотел купить юноша, не соглашаясь ни на что иное. Он наседал на посредников, пока те не выкупили для него этот дом у упертого собственника за поистине заоблачную сумму, а как только явилась возможность переселиться, Чарльз под покровом темноты перевез туда все свои пожитки – в большую машину с крытым кузовом погрузили практически все оборудование лаборатории на чердаке вместе с книгами, как старинными, так и современными, которые он забирал из библиотеки. Он отправился уже на рассвете, и отец вспомнил, как сквозь сон слышал приглушенную брань и топот ног, когда рабочие переносили добро его сына. После этого Чарльз перебрался обратно в свои старые покои на третьем этаже и никогда больше не поднимался на чердак.
В свою потаксетскую хижину Чарльз перенес всю таинственность, которой окружал свою обитель в мансарде, – с единственной поправкой на то, что его тайны разделили еще двое: зловещий метис португальского происхождения с Саутмейн-стрит, ставший ему за слугу, и худенький, ученого вида незнакомец в темных очках и с густой бородой, вблизи подозрительно похожей на фальшивую, – несомненно, коллега-экспериментатор Чарльза. Соседи тщетно пытались разговорить этих мужчин. Мулат Гомес почти не понимал по-английски, а бородач, который отрекомендовался всем как доктор Аллен, радушно подражал своему более молодому компаньону. Вард старался вести себя как можно дружелюбнее, но ему удалось разве что возбудить всеобщее любопытство вскользь упоминаемыми им исследованиями. Сразу же пошли разговоры о том, что в доме до утра горит свет; немного позже, когда ночные бдения внезапно прекратились, появились еще более странные слухи – утверждали, что Вард постоянно заказывает у мясника целые туши, что от избы долетают заглушенные крики, декламации, песнопения или заклинания и вопли, словно выходящие из какого-то глубокого погреба.
Всякий добродетельный буржуа в окрестностях почти сразу же возненавидел подозрительных новых соседей. Неудивительно, что никто и не думал как-то смягчать намеки, которые связывали эту одиозную публику с вампирическими нападениями и убийствами – особенно с тех пор, как радиус распространения напасти, как вдруг оказалось, ограничился самим Потаксетом и прилегающими к нему районами. Вард проводил в избушке большую часть своего времени, однако иногда спал дома; дважды отбывал в до сих пор неизвестном направлении – и каждый раз отсутствовал по неделе. Он побледнел и помрачнел, в нем поубавилось уверенности, когда он вновь рассказывал доктору Уиллету свою старую как мир историю о крайне важных опытах и предстоящих открытиях. Уиллет часто навещал его в родительском доме, ибо Вард-старший изрядно пекся о здравии сына и стремился гарантировать тому максимальный медицинский уход, какой только возможен был в случае столь скрытного и отчаянно независимого юноши. Доктор продолжает настаивать, что даже тогда Чарльз пребывал во все еще здравом уме, а в подкрепление этого утверждения приводит их многочисленные беседы.
