Георгий Дмитриевич Гулиа
Фараон Эхнатон
Ее величество
Оставшись один, фараон вдруг ощутил пустоту. Душевную, щемящую, неукротимую. Ему показалось, что он проваливается в эту пустоту. Летит камнем. То головою, то ногами вперед. Он бросился на циновку, закрыл лицо ладонями, чтобы стало темно в глазах. Как можно темнее. Эта проклятая, распирающая боль в затылке. Словно бы кто-то долбит камнем камень. Там, в глубине мозгов. Даже глубже. Где-то возле гортани. Точно запускают грубую, шершавую руку на самое дно желудка… И эта тошнота. И это головокружение!..
Он пролежал без движения с полчаса. И вот колесо, кем-то бешено заверченное, начало понемногу терять скорость. А на этом колесе лежит фараон… Все медленнее обороты… И легче, легче на душе. И в голове. И в желудке. Еще мгновение… Еще другое… Вот хорошо! Вот совсем хорошо!..
Он открывает глаза. Осторожно. Очень осторожно. Вот он разнимает ладони, которые на лице его. Тоже осторожно. Теперь вся комната – перед ним. Росписи как живые. И рыбы внизу. И птицы – под потолком. Нет, все как будто на месте. Ничто не рухнуло. Дворец стоит непоколебимо. Мир держится твердо. Да, благополучно миновало нечто страшное, которое Пенту именует недугом затылка и спины, недугом печени и головы…
Верно, все прошло. Однако остался странный привкус во рту. Точно поел незрелых плодов сикоморы. Зеленых фиников. Тухлой рыбы. Невозможно передать этот привкус во рту. Это вкус смерти. Так говорит Пенту. Человек, испытавший его, все равно что побывал на полях Иалу. Забежал туда на мгновение и снова вернулся в этот мир.
Его величество неподвижен. Только большие глаза смотрят наверх и по сторонам. И вдруг – вдохновение. Какой-то голос шепчет ему слова нового гимна отцу его – великому, всемогущему Атону. Это так явственно, так четко, что трудно спутать слова. Каждый стих отграничен от другого как бы глубоким вздохом. Вставай и бери в руки письменный прибор. Вставай и записывай слова, продиктованные свыше. С небес, которые разверзлись. Для того чтобы его светозарное величество Атон нашептал своему сыну новые стихи…
Эхнатон замер. Чтобы не пропустить ни единого звука. Вот он, его голос – голос свыше:
О величье вселенной, которая
Рождает в сердце твоем любовь!
О сердце львиное твое, которое
Способно вместить любовь!
Если б не вы, если б не вы,
Кто бы хранил это заветное чувство,
Идущее от звезд к человеку?
Фараон чутко ловит каждое слово. Разве не для него это каждое слово? И кем говоренное? Его светозарным отцом. Нет, нельзя упустить не то чтобы слово, а и каждый слог, каждое придыхание…
Замер, замер его величество на простом и жестком ложе. Именно на этом ложе к нему является великий Атон, чтобы через сына своего донести до вселенной чудо новых стихов и гимнов. Благодаря этому голосу все Кеми – от Порогов до Дельты – услышало голос Атона, и уверовало в него, и отвратилось от старых богов и самого Амона…
Его величество медленно перекатывается на живот, протягивает руки к чернилам и папирусу, нежному как шелк. И он пишет, он пишет под диктовку отца, который на синем небе. Пишет для Кеми, которое от Порогов до Дельты…
О великий отец, низвергнувший в пропасть
Ненависть и подлость,
Не ты ли рукой бесстрашной
Поднял знамя любви?
Не ты ли позвал народы
Идти за тобою в путь далекий —
Народ Джахи и народ Та-Нетер,
Народ Вавилона и Митанни,
Арамейцев, шумеров, израильтян
И славный народ обширного Кеми?
О отец наш – Диск Золотой и Живой, —
Дай силы детям твоим,
Вложи в десницу их меч,
Попирающий зло, зло, зло
И дарующий людям вселенной Любовь!
Он писал, и вскоре гимн был окончен. Его не надо было ни исправлять, ни переписывать. Ибо продиктован свыше. Его величество уронил голову на руки. На лбу его – испарина. Сквозь плотно сжатые зубы вырывался не то стон, не то смех ликующего. Ибо его величество управлял Кеми не только рукой гранитоподобной, но и чудесной силой стихотворца. Венценосный поэт не надеялся на свои руки, в которых палочка для письма. Поэтому руками, сердцем и разумом фараона руководит его светозарное величество Атон. Теперь это знают все! Ни для кого не секрет. Поэтому имя сына Атона прославлено во всех землях вселенной.
Любуясь свитком, исписанным каллиграфическим почерком, его величество поднялся на ноги. Душа его была легка. Голова светла, как луна, восходящая над пустыней, – такая большая, такая яркая! И ноги гибки, как молодая пальма…
Эхнатон направился к двери. Он шел молодой, пружинящий, и не осталось следа от усталости. Царь чувствовал себя немножко виноватым перед женой. Ведь за трапезой он вел себя не совсем обычно. Это заметили все. И не могли не заметить, ибо фараон что бревно у каждого в глазу. Вот он поворотился в эту сторону – и все думают: почему он смотрит в эту сторону? Вот он склонил голову, слушая жреца. И все спрашивают – почему он склонил набок голову? Вот усмехнулся – и все спрашивают друг друга – что значит этот смех и каков он, этот смех? Так спрашивают друг друга семеры и вельможи. С таким вопросом обращаются друг к другу писцы и управляющие большими делами. И это в порядке вещей. Ибо кто голова всему? Кто есть начало всем началам в Кеми и далеко за пределами его? Кто как светоч в государстве? Кто сцементировал народ, словно камни на пирамидах? Его величество – жизнь, здоровье, сила!
И он открыл дверь и прошел мимо стражи. И был легок он, словно лань. Вперед, вперед несут его ноги. Вперед и вперед… Вот покои ее, и пальмы на стенах их, и все растения Та-Нетер и еще более отдаленных земель. Его величество постучал в дверь, дабы не застать врасплох жену свою и детей ее. Стражи преклонили колена, страшась поднять глаза на повелителя вселенной.
Нефертити сидела перед маленьким бронзовым зеркалом, и две дочери причесывали ей волосы. Младшая, Сетепенра, скорее, мешала принцессе Нефернеферуре, нежели помогала. Эта действительно причесывала мать. Впрочем, принцесса тоже забавлялась, как и Сетепенра. Но, забавляясь, она, как могла, ублажала ее величество.
Чувствительный царь застыл в дверях. Он обожал эти незатейливые сцены, в которых простые человеческие чувства сильных мира сего проявлялись во всей своей полноте. И он любил эти милые существа, составлявшие его семью. Ее величество встретилась с ним взглядом. И она смутилась. И дочери ее вдруг застыли с бронзовыми гребенками в руках, словно сотворили нечто недозволенное. Он сказал:
– Я пришел к вам, чтобы посмотреть на вас и передать вам немного своей силы и бодрости. Болезнь моя прошла, как буря в пустыне. Она подняла к небу много песка и пыли. И вот улеглась она, и я здоров: снова блистает солнце над землей и душа моя покойна.
Она поверила ему, ибо силу и бодрость источали глаза его.
«…Вот он явился с повинной, как преступник. Ибо тот, кто забыл на мгновение закон любви, есть преступник. Вот он явился, и улыбка на его лице как солнце над Кеми. Ибо он солнце Кеми и пребудет им…»
Ее величество указала на место рядом с собой. На край циновки в два локтя, под которым мягкий вавилонский ковер, расцвеченный, как радуга над Дельтой.
Он с благодарностью принял это приглашение. «Я бы умер давно, – подумал он, – если бы не моя Нафтита. Она умна, как змей с острова Иси, и красива, как истая дочь Кеми. И чрево ее всегда щедро. И дети ее – плоды ее чрева».
Он присел рядом с нею и разом обхватил обеих принцесс. Они взвизгнули, как и подобает женщинам. Они захохотали – совершенно бездумно, беспричинно, – как и подобает женщинам, у которых мать – настоящая женщина из женщин. Его величество поцеловал Сетепенру прямо в нос, напоминавший шип на розовом кусте. И прижал к своему сердцу принцессу Нефернеферуру. Она тихо сказала:
– Пусти, я причесываю мать.
И он выпустил ее из объятия.
Его величество положил голову на оголенное плечо жены. И она сказала:
– Какой ты горячий.
Он ответил:
– Это болезнь выходит через поры.
– Ты же здоров.
– Да, как лев!
Он любил прихвастнуть своей силой. Делал это, как мальчик, без всякого умысла, без расчета. Она любила в нем эту черту, потому что он умел любить без расчета: за красоту, за сердце, за доброту глаз и жар гранатовых губ умел он любить…
– Мы скучали без тебя, – призналась она.
– Да, – подтвердила принцесса Нефернеферура.
Ее высочеству Сетепенре все это было безразлично. В шесть лет слова для нее не имели особого смысла.
А Нефертити не верилось. Может быть, и в самом деле переменился он в чем-то? Она пыталась по мельчайшим признакам определить: произошли ли в нем какие-нибудь перемены? Если глядишь на озерную гладь, то можно ли угадать, что творится на дне его или у самого дна? Только в одном случае – если умеешь угадывать сердцем. А глаза и уши в этом случае – плохие помощники. Им нельзя доверяться целиком. А Наф-Хуру-Ра – такое глубокое озеро, что и представить себе невозможно. В стране израильтян, говорят, есть озеро, в котором, говорят, ничто и никто не утонет. Все плавает на его поверхности. А на дне, говорят, – ничего. Все мертво на дне его. А если озеро живое? Вот и угадай, что в его толще. Когда каждая капля живет своей жизнью, часто обособленной. А эта его болезнь, которая проявляется все сильнее? Эти припадки? Эти боли в затылке. (В затылке, который так много удовольствия доставляет живописцам, ибо нет ничего легче, чем нарисовать тыкву, насаженную на тонкую и высокую шею.) Его враги так и говорят: Тыквоголовый! Вся эта сопревшая от ветхости знать, эти жрецы Амона, вся эта камарилья из Уасета… Как он досадил им! Как прижал их к ногтю, словно азиатскую вошь!..
…Но что же с ним в последнее время! О чем он думает? Почему все чаще молчит, когда они наедине – она и он? Может быть, настает конец его странному поведению? Может, эта конечная грань подошла именно нынче? И эти мгновения… Вот он по-прежнему мил, по-прежнему ласков, и в глазах его – все лучи света…
– Нафтита, – говорит он голосом дикого голубя, который так приятен для ее слуха, – я много думал о тебе.
– А я о тебе. Я думаю всегда. А ты?
Он замялся. Потрепал за волосы Сетепенру. Девочка мотнула головой.
– Я – нет, – признал он честно. – Наверное, я хуже тебя. Наверное, потому, что слишком много тяжести на плечах моих.
– А у меня?
Он подумал:
– У тебя – тоже.
Она сказала:
– Ты – сын лучезарного Атона. И сила его – в твоих жилах и в твоей печени.
– Это верно, Нафтита.
– Твоя рука в его руке. И он ведет тебя уверенно.
– И это так! Однако ряды друзей моих тают. Одни живут привольно, счастливой жизнью на полях Иалу, другие – понемногу отчуждаются. Вскоре я останусь совсем один.
Она не стала утешать его: ложь была противна ей. Близкому человеку ее величество предпочитала говорить суровую правду. Останется один? Вполне возможно. Но ведь все в руках его отца – лучезарного Атона. Он не захочет, он никогда не захочет, чтобы Ахнаяти остался один! Этого не произойдет и в том случае, если даже его величество очень постарается. Что такое человек без поддержки? А фараон нуждается в поддержке друзей, единомышленников, близких… Пусть он окинет взглядом долгую историю Кеми, уходящую в седую древность. Разве Нармер был один? А Хуфу? А Джосер? А Сехемхет? Аменемхеты? Сенусерт Первый? Любой из процветавших фараонов опирался на крепкую когорту друзей. И это при том, что не было у них такого отца – великого Атона, с которым легче править на троне.
– Но, – заключила она. – Но все зависит от тебя самого. Ты не должен сворачивать с пути, избранного богом, нашим богом. Дорога Атона пряма, как меч. У нее нет ни боковых троп, ни тропочек. Сойти с дороги – значит погубить свое дело. Значит, потерять друзей. Я говорю тебе: не переступай границ дороги его, и благо тебе будет!
Последние слова ее величество выговорила с особым ударением. Вдруг вместо очаровательной женщины перед фараоном предстала вещунья, а точнее – умудренный опытом человек, постаревший в тягостных раздумьях. Он никогда не видел морщин на ее лице. Может, попросту не замечал их. А сейчас она показалась постаревшей, изможденной матерью его дочерей.
Он отполз от нее на несколько локтей, чтобы получше видеть ее. Против света она кажется и старше и смуглее. Он был удивлен. Огорошен. Ее тоном. Ее проницательностью. Может, ее устами говорит сам Атон? А может, ей хочется, чтобы другие думали, что она близка к Атону? Позвольте, не его ли, фараонова, сила передается ей? Почему так уверенно и так горячо говорит она?
Он опустил голову. Она была гладко выбрита. Смугла и блестяща, как дыня. Тыквоголовый? Пусть поищут враги еще другого такого Тыквоголового!
Нефертити наспех завершила туалет, позвала служанку и передала детей на ее попечение. Они остались одни. Она улыбалась. Снова стала той, которой нет равной: прекрасной женщиной, воистину Нефертити!
Он полон самых нежных чувств. Он понимает: и сердится и горячится она только из любви к нему, из преклонения перед силой Атона – бога верховного и всемогущего. Вот уж месяц – нет, больше! – как он изводит ее. То своим молчанием, то полным презрением. Какой ужасный месяц! Враги обрадовались их отчужденности. Друзья огорчились. Двор пребывал в тревоге. Мудрый Эйе ходил настороженный, как под стрелами азиатов. Только один Хоремхеб не скрывал своей радости. Как сытый гиппопотам меж камышей. Как человек, вылакавший кувшин пива.
Когда же случалось такое? За пятнадцать лет их супружества ничего похожего не бывало! Может, что-то сломилось в их колеснице, как говорят в Уасете? Спицу еще можно починить. А вот с осью дело похуже…
Нефертити вышла в соседнюю комнату и вернулась оттуда с кувшином прохладного вина. Из большого, инкрустированного перламутром ларца она достала конфеты. Они были приготовлены из муки земляного ореха, фиников и меда. Маленькие деревянные тарелки из черного дерева она поставила перед мужем и перед собой. Рядом с конфетами Нефертити положила его любимое пирожное. Оно было сделано на медовом сахаре из крупного ореха и сбитых яичных белков.
У него засветились глаза. Как у ребенка.
– Что я вижу, Нафтита?
Она рассчитывала на этот эффект. Нет, это была не только жена и мать, но и прекрасная любовница. По-прежнему – любовница. В свои тридцать с хвостиком лет она была привлекательна, как утренняя звезда.
Он сказал:
– Нафтита, я знал одну публичную женщину. Там, в Уасете. Все говорили, что нет на свете более обходительной, более привлекательной, более милой женщины…
Она улыбалась. Довольная.
– Эта женщина умела так угостить и так приласкать, что глупые мужчины сходили с ума.
– Ты с нею спал, Ахнаяти?
– Я тоже поддался ее чарам. Мы однажды проспали с нею двое суток…
Она удивилась.
– Нет, мы лежали. Мы не спали, – пояснил он.
– Это другое дело.
Она улыбалась обворожительно. Улыбалась, разливая вино в золотые чарки.
– Так что же я хотел сказать? – Он легонько коснулся ладонями ее упругих сосков. – А вот что: она не стоит твоего мизинца.
Нефертити чуть взгрустнула. Но он не видел грусти на лице ее…
«…Ты вспоминаешь публичную женщину, которая далеко… А эта? Которая в этом городе… Которая в Южном дворце… Что ты скажешь мне о ней? Ты думаешь, я ничего не вижу? Ты думаешь, у меня не прежнее любящее сердце?.. Ну произнеси, ну скажи ее имя… Произнеси вслух: Кийа… И тогда мы поговорим о ней…»
Он опустил голову на ее колени. Над ним, как два ярких облачка на синем небе, сверкали ее губы. Они шевелились, словно от ветра. Который в небесных сферах. Губы приближались к нему. И когда он почувствовал прохладу их и сравнил эту прохладу с той, которую дарила та, публичная женщина, его величество сказал про себя: «Нет, Нафтита – краше, Нафтита – лучше…» И вот глаза их совершенно слились. Они как бы стали одним – большим и священным – глазом. Магическим глазом небесного отца…
Она выглядела молодою. Словно бы не родилось у нее шестеро дочерей. И кожа у нее лоснилась, как у девственницы. Икры ног ее были крепки, как дерево. Разве она была лучше семнадцать лет тому назад? Разве печать времени испортила это замечательное произведение искусства из мяса и крови?..
– Ты красива, очень красива, – шептал он.
– Не любишь ты меня, – сказала она.
Он не опроверг этого утверждения. Он целовал ее в шею, щеки, груди.
– Не любишь меня…
А он всю, всю ее покрывал поцелуями.
– Она была лучше?..
Он жадно тянулся к ней.
– Она жива еще?
– Не знаю.
Не до той публичной женщины сейчас…
– Неужели я лучше ее? – спрашивает Нефертити.
– В тысячу раз…
Он целует, целует, целует ее. Нет, кажется, страсти на свете, которая была бы сильнее этой.
– В тысячу раз, – говорил он.
– В чем же? Чем же? – допытывается она.
– Всем.
– Это не ответ.
– Вот этим! – Поцелуй в губы. – Вот этим! – Поцелуй в левый сосок. – Вот и этим! – Поцелуй в правый сосок. – Вот этим!
И каждый поцелуй – что тавро на теле неподражаемо нежной и упругой антилопы.
Наконец-то она отдышалась… Дала ему конфет. Напоила вином из своих рук. Он жадно съел пирожное. Принялся за второе. Прихлебывая вино…
Она сказала:
– Я счастлива.
– Да?
– Очень. Я одолела публичную женщину.
Он подумал.
– Одолела? – спросил он.
– Ты так сказал…
Шутила она или говорила всерьез? Говорила счастливая? Или с обычным женским притворством, которое не знает границ и под сводами дворцов?..
Он любил ее за маленькие ножки и широкий, полный страстного дыхания нос, за все женское и все мужское, нежность и мудрость.
– Нафтита, – сказал он мечтательно, – человек бывает счастлив?
– Если беден.
– А если богат?
– Никогда!
– Если могуществен?
– Только любовь делает его счастливым. Любовь – это знамя над палаткой.
– Ты сама это придумываешь?
– Отчасти.
– Кто же помогает тебе?
– Все женщины вселенной.
Он поднял брови: дескать, как это понимать? Фараон, когда это было выгодно, всегда поднимал брови. Притворяясь непонятливым.
– Ты меня хорошо понимаешь, Ахнаяти, – сказала царица. – Когда я думаю о судьбе Кеми, у меня кости делаются как вода. От страха перед будущим.
Его величество поднял брови еще выше.
– Перед будущим? – вопросил он.
– Да.
– Почему же, Нафтита?
– Разве ты это знаешь хуже меня?
Он кивнул.
– Хуже?
Опять кивок. Ее величество развела руками. Она не могла понять: серьезно это или шутка?..
– Ты замечаешь? – продолжала царица. – Ты замечаешь, что с каждым новым месяцем все хуже складываются наши беседы? Может, я мешаю тебе? Или есть у тебя друзья преданнее? Или они любят тебя больше, чем я?
Она заглядывала ему в глаза. Вычитывая в них ответ правдивый – пусть жестокий, но правдивый.
Фараон улегся на спину. Голова его по-прежнему покоилась на ее коленях. Он сказал, эдак глядя в пустоту разверзающихся небес:
– Что известно тебе, Нафтита, о случае, описанном в древнем папирусе времен Сенусерта Первого? Странный то был случай и весьма поучительный.
– Что ты имеешь в виду?
Фараон глубоко вздохнул. Он сказал:
– Да будет тебе известно, Нафтита, что, по свидетельству мудрых, в давно прошедшие времена случались удивительные происшествия. Это сейчас ничему не дивятся люди. Они привыкли ко всему. А ведь человек не может жить не удивляясь. Утром он дивится свету божества, в полдень он дивится течению реки, а вечером – свету звезд. Так вот, в те далекие времена, когда в Кеми жили люди, способные удивляться, некий житель пустыни встретил говорящего льва.
Царица усмехнулась:
– Говорящего льва?
– Представь себе! Говорящего человеческим голосом. И не обычно, как на рынках и площадях, а наречием особенным, обличающим в нем книжника.
– Лев – книжник?!
– Да, Нафтита, чего только не бывало прежде, в благословенные старые времена! Этот лев встретил пустынника и сказал ему: «Вот я перед тобой!» На что мудрый пустынник ответил: «Так же как и я перед тобой». Лев стал на задние лапы, чтобы подняться повыше роста человеческого. И крикнул: «Вот я каков!» Человек помедлил с ответом. Этот лев не очень пришелся ему по нраву. И человек сказал: «Уступи дорогу». Он сказал: «уступи», – а разве не было дороги слева и справа, сзади и спереди? В пустыне, где песок, – везде дорога. Лев казался озадаченным. Казался смущенным…
– Смущенный лев?! – весело сказала царица. – Воистину, только в те незапамятные времена случались подобные чудеса!
Его величество не обратил внимания на ее смех – немножко взвинченный, слегка искусственный. Его увлек лев, говорящий человеческим голосом, и пустынник, пытающийся одолеть зверя силою ума своего. И он продолжал:
– Снова повторил пустынник: «Уступи!» Задумался лев и пропустил. Он сделал шаг в сторону, и пустынник гордо прошествовал вперед. Своей дорогой. И даже не обернулся… Ты знаешь, что стало со львом?
– Нет.
– Догадайся.
Она запрокинула голову:
– Лев съел пустынника.
– Почему ты так решила?
– Лев же!
– Ну так что же? Лев, а смышленый. Вроде нашего Пенту…
– …или этого верзилы Хоремхеба.
– К слову сказать, верзила нас обороняет.
– Ты в этом уверен?
Фараон снова вскинул брови, точно они были у него на веревочке.
– Я спрашиваю, – повторила Нефертити, – ты уверен?
Он уклонился от ответа. Его величество сказал:
– Лев заплакал…
– Я очень сомневаюсь в тех, кто нас обороняет. И от кого обороняют? От друзей?
– Лев залился горючими слезами…
– Меня – от тебя?
– Он плакал, как ребенок-несмышленыш…
– Или тебя – от меня?
– Ему опротивел белый свет.
– Вот именно: опротивел!
Фараон увлекся собственным рассказом:
– Почему огорчился мудрый лев? Не потому, что был голоден и упустил свою жертву. Это полбеды! А потому, что так и не понял, о чем же думал пустынник… Мои враги, Нафтита, порою мне кажутся подобием того льва.
В комнате стало тихо.
В этот полуденный час дворец как бы замирал. Солнце давило. Как гранитная глыба.
Ее величество сказала:
– Наконец-то мы добрались до сути нашего разговора. И я хотела бы его продолжить. Не по-семейному. А как люди, заинтересованные в судьбах страны.
– Согласен! – Эхнатон привстал и уселся напротив жены – глаза в глаза, лоб ко лбу.
Она разлила вино. Подала ему чарку.
О, эта прохлада подвалов Ахетатона! Что сравнится с нею? Разве сыщется что-либо подобное в целом свете?.. Он пригубил… Нет, не сыщется! Еще раз пригубил… Нет, такое вино только здесь, в благословенной столице Атона!..
– Мы поведем с тобой, Ахнаяти, разговор политический.
– Я готов к нему.
– Как будто бы мы не муж и жена, а единомышленники, ищущие путей к общей цели.
– Хорошо, Нафтита.
– Мы давно так не говорили. Правда?
– Пожалуй.
– Я не хочу доискиваться – почему?
– Ты права. Не надо.
У нее задвигались широкие ноздри. Вот-вот пойдет из них пар, как от шипящего котелка над костром. Ее глаза и без того были чуть навыкате, а тут, казалось, выскочат из орбит…
– Я буду говорить о своих ощущениях. Сначала о них. Ты, по-моему, готов пойти на сделку со своими противниками. Не пытайся возражать, не выслушав меня. Мы здесь одни, и я имею право свободно высказать свое мнение.
– Я слушаю, Нафтита.
– Сделка с противниками – самый гибельный путь, ибо он ведет к половинчатости. Если она – не уловка. Для маневрирования. Для отвода глаз. Для обмана противника… До сих пор ты шел прямой дорогой. Все говорили: вот фараон, идущий прямо! Но с некоторых пор ты пытаешься свернуть с нее… Дай мне договорить, Ахнаяти. Дай договорить… Я говорю тебе: ты подошел к пределу и стоишь у черты. Перешагнешь ли ее? Останешься ли ты по эту сторону черты или по ту? Будешь ли прыгать через пропасти в один прыжок или в два? Год тому назад я на все эти вопросы отвечала бы в твою пользу. Сейчас я все больше и больше сомневаюсь в том, что ты идешь своей прежней дорогой.
– Ты кончила?
– Нет. Этот верзила и мясник Хоремхеб делает все для того, чтобы начать войну и на Севере и на Юге. Кому нужна война? Твоим противникам! Они мечтают о ней. Спят и видят ее!
– Войне не быть, – сказал фараон мрачно. Но не очень уверенно.
– Хоремхеб страстно желает ее. Он всячески поносит нас, обвиняя в трусости. А я говорю: если он хочет воевать – пусть воюет. Только без Кеми! Только без наших юношей! А сам! Один на один с хеттами. С Митанни. И с кем ему еще доведется помериться силой. Меч у него есть. Голова, которую можно срубить, тоже на месте. За чем же дело стало? Иди, Хоремхеб-храбрец, и воюй!
Она так разволновалась, что опрокинула кувшин. Красный, кровеподобный сок разлился на полу. Эдакой зловещей струей…
– Если все это говорится для того, чтобы переубедить меня, – сказал фараон, – то это – напрасный труд. Нет более убежденного мирного человека во всем Кеми, чем я. Даже сам первый жрец Эйе не может в этом отношении сравниться со мной. Меч мой, как утверждают мои враги, ржавеет в кладовой, а боевая колесница скрипит несмазанной осью. И очень обидно, Нафтита, выслушивать слова, которые прямого отношения ко мне не имеют, но направлены в самую середину моего сердца.
Она отдышалась. Словно пробежала длинную дорогу. Но останавливаться ей уже было нельзя. Это – не в ее характере. И разве можно останавливаться в политике на полпути? Или руби до конца, или вовсе не берись за дело!
Да, у нее серьезные претензии к нему. Очень серьезные! В конце концов, он может охладеть к ней. (Его величество не опроверг этого предположения.) Она может не видеть его, хотя это и ужасно. Но Нафтита согласна на все во имя великого Атона, во имя благоденствия Кеми…
Она продолжала развивать эту мысль:
– Послушай, Ахнаяти, что скажу: ведь мы с тобой поклялись когда-то смело идти дорогой Атона. И мы шли. Мы восстановили против себя знать, мы подружились с немху. Мы ниспровергли Амона и возвеличили Атона – нашего бога, нашего отца. Мы унизили древнюю столицу Кеми и возвысили новую столицу, родив ее. Мы заявили твоими устами, что противимся гнусным войнам с соседними народами. Больше того, мы объявили себя равными всем другим народам. И вдруг…
– Что вдруг? – перебил он ее раздраженно.
– Вдруг на пятнадцатом году своей борьбы ты сворачиваешь с прямой дороги…
– Куда? – бросил он.
– Вот этого я еще не знаю.
– Зачем же тогда говорить? – Он надул губы, уткнулся взглядом в пол.
– Чтобы удержать тебя…
– От чего?
– От роковой ошибки.
Его величество усмехнулся. Она сказала:
– Я хочу, чтобы ты по-прежнему ловил чутким ухом каждое слово нашего царя и бога Атона.
– В этом я прилежен, как ученик в школе.
– Слушай его, надо претворять в дело каждое его слово.
– Я пытаюсь делать это, Нафтита.
– В этом я с некоторых пор сомневаюсь.
Он покраснел от негодования. Нет, это уж слишком. Он этого не потерпит! Нельзя же обвинять голословно!..
Тогда ее величество сказала с величайшим хладнокровием, на которое способна только первая женщина Кеми:
– Ахнаяти, твое величество Наф-Хуру-Ра! Не сердись, если ты прав. Я же скажу тебе: со стороны все виднее. А я вижу – поскольку оказалась в стороне, – что ты идешь не туда. Мне известно, что Хоремхеб получает все большую власть, что ты его выслушиваешь внимательнее, чем когда-либо. А известно ли тебе, что Хоремхеб ведет тайные переговоры с твоими врагами в Уасете и Мен-Нофере? И в Дельте. Если ты проявишь некоторое любопытство, то спроси его, о чем он шептался недавно с одним вавилонянином?
Эхнатон вздрогнул.
– С кем? – сказал он. – С вавилонянином?
– Да.
– Когда?
– Дней десять назад.
Его величество задумался. И сказал как бы про себя, но вслух:
– Десять дней назад… Вавилонянин… Шептался с Хоремхебом… Десять дней… Десять дней…
Фараон, видимо, что-то вспоминал.
– Такой курчавоголовый купец, – подсказала царица, – смуглый такой, лупоглазый. Зачем он прибыл в Ахяти? Что ему тут надо? Знающие люди сообщили, что он привез воздуха на полталанта[20]. Воздуха в своих бурдюках для воды.
– Ну да, ну да, – размышлял фараон. – Вавилонянин и хетты… Мне что-то говорил Хоремхеб.
– Что же он говорит?
– Какую-то чушь, Нафтита. Какую-то чушь. Небылицу, Нафтита!
– А что Хоремхебу надо в торговых кварталах?
– Наверное, покупает, Нафтита.
– Что же?
– Товар.
– Какой?
Его величество улыбнулся.
– Ты же говоришь, что купец доставил воздух в бурдюках. Представляешь себе? Вавилонский воздух!
– Да, это большая ценность в Кеми.
Фараон встал. Прошелся по комнате. Руки закинул за спину. И все убыстрял шаги. За ним трудно было уследить: туда-сюда, туда-сюда! У царицы закружилась голова. Его величество, того и гляди, побежит. Как на учениях рядовой воин. Что с ним?
Потом он вдруг останавливается. Молча глядит на царицу. И шевелит губами. А глаза – невидящие совсем.
– Я всю подноготную узнаю. Мне расскажут все об этом вавилонянине. И тогда горе тому, кто скрыл! Кто от глаз моих утаил нечто! И кто от моих ушей схоронил чужие слова! Пусть тогда пеняет на себя! Только на себя!
Фараон потряс маленькими кулаками.
– Ты хорошо сказал, – проговорила царица. И обеими руками сжала виски, в них стучало, словно в каменоломне, как на постройке каменных домов.
Фараон снова забегал по комнате. То медленней, то быстрее. Часто останавливаясь перед царицей.
– А теперь, Нафтита, слушай. Я скажу тебе нечто. И это должно остаться между нами.
Она кивнула. Очень уж стучало в висках – вот-вот лопнет голова…
– Нафтита, есть вещи, которые сильнее фараона. Жизнь сильнее, Нафтита! Это говорю я тебе. И никому больше. Ты ведь знаешь. Я вздыхаю в Ахяти, а вздох тот слышен в Та-Нетер или в Ретену. Он слышен на много тысяч сехенов вокруг… Я сказал слово, а оно уже в ушах хаке-хесепов, где бы они ни находились. И руки и ноги их работают, чтобы исполнить мое желание. Так ли это?
– Так, – сказала царица. А в висках все сильнее боль. Как на беду, все сильнее. И желтые круги перед глазами…
– И я говорю тебе, Нафтита: фараон, низвергнувший Амона, бессилен перед жизнью и перед людьми, которые вокруг.
– Неправда! – воскликнула царица. – Неправда! Неправда!
– Я говорю, Нафтита: в сердце моем усталость. Будто прошел я всю Западную пустыню. И в душе моей огонь, который гаснет медленно, но верно. Я говорю тебе, Нафтита: мы уже не молодые, и нам надо понимать людей…
– Твоих врагов?
– Если хочешь – да!
– И это называешь зрелостью?
– Да.
– Когда ты это понял?
– Недавно.
– Значит, ты хочешь стать спиною к своим друзьям?
– Нет.
– Подать руку примирения своим врагам?
Он не ответил.
– Руку им протянуть?
– Может быть, Нафтита.
Царица объяснила, как тяжко ей, как болит голова и как хочется ей остаться одной. Он вышел, не сказав ни слова.
Она свалилась на циновку, уткнула нос в ладошку. И заплакала.
Она плакала.
Не могла не плакать.