Игорь Губерман
Десятый дневник
Ни от каких самых мелких тем не отказывался этот сочинитель – «лёгкое перо», как именовали его критики (не без налёта осуждения, конечно). И лишь однажды отказался наотрез. Притом – от лестного и перспективного зазыва. Ему Шаляпин (а дружили они много лет) предложил – точнее, попросил его – написать либретто к опере «Алеко», по Пушкину. Музыку сочинил когда-то сам Рахманинов – это была первая его опера, написанная при окончании консерватории. Необычайной силы была музыка, как уверял Шаляпин. Он мечтал именно в этой опере сыграть свою последнюю роль – спеть Алеко в гриме под Пушкина. И резко отказался Дон-Аминадо. Он сказал, что слишком почитает Пушкина и что никак не может калечить пушкинский текст, приспосабливая его под оперные арии. И никакие уговоры не помогли. А вскоре Шаляпин умер.
Но вот ещё что: Дон-Аминадо писал афоризмы (несколько тысяч этих острых и коротких мыслей он насочинял и напечатал). Это он, кстати, вполне банальную (но столь же остроумную) пустил по миру поговорку, что «лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным». Кто сказал первым (а ведь мы до сих пор при случае это говорим), что «Каин убил Авеля за старые анекдоты»? Мы восхищаемся сегодня Ежи Лецем и Борисом Крутиером, но и это ведь потому, что всё, сочинённое ими, – на злобу нашего сегодняшнего дня. Но, как у них, у Дона-Аминадо были мысли, сохранившие свой смысл до сих пор. Не верите? Тогда я приведу десяток, как не более, его вполне сегодняшних афоризмов.
Стрельба есть передача мыслей на расстоянии.
Живя в болоте, не рискуешь, что тебя захлестнёт волной.
Ничто так не мешает видеть, как точка зрения.
Утешайся тем, что международное положение ещё хуже.
Декольте – это только часть истины.
Живите так, чтобы другим стало скучно, когда вы умрёте.
Скажи мне, с кем ты раззнакомился, и я скажу, кто ты таков.
На свете очень много хороших людей, но все они страшно заняты.
Терпение и труд хоть кого перетрут.
Люби человечество, но не требуй взаимности.
Лучше остаться человеком, чем выйти в люди.
Не старайтесь познать самого себя, а то вам противно станет.
Аминадав Петрович Шполянский (на самом деле его отца звали Пейсах) написал, как я уже говорил, великое множество стихов, исполненных иронии и горечи. Стихов не приведёшь, но фраза из письма Цветаевой сполна объяснит: «Вся Ваша поэзия – это самосуд эмиграции над самой собой».
Этот всеобщий увеселитель много понимал о людях. Он пережил оккупацию, всё знал уже о лагерях уничтожения евреев, и в сорок пятом году написал в одном писем слова, точнейшие по горечи и боли за человечество: «Поразило меня только одно: равнодушие… Вообще говоря, все хотят забыть о сожжённых».
Он сочинял с непостижимой скоростью. И остроумием он обладал – неисчерпаемым. Но время засушило большинство его произведений. Очень жалко. Мне когда-то он весьма помог существовать.
Вернусь теперь я в город Елисаветград. Здесь стоит памятник ангелу-хранителю Украины. Здесь в каждом апреле расцветает в Дендропарке сто тысяч тюльпанов. Здесь бывали Мицкевич, Кутузов и Суворов. Здесь сидел в тюрьме Котовский (пятнадцать лет был этот человек бандитом-налётчиком, а после ещё семь – знаменитым полководцем в Красной Армии). А выступать мне довелось – в первом на Украине театре, том самом, который так обожал юный Дон-Аминадо. А ещё здесь был первый в России погром. За время Гражданской войны через город этот прошли все до единой банды, что гуляли некогда по Украине. И евреи города (а их была почти что треть населения) – зарезаны были или расстреляны. А потом опять понаехали. Удивительна эта наша национальная страсть упрямо вновь селиться в местах, где нас убивали. А водку мы после концерта пили в буфете этого театра с такими дивными людьми, что я ещё раз вспомнил слова Дона-Аминадо о великой теплоте провинциальной жизни.
И ещё одна некрупная печаль случилась у меня за это время. Я не раз ведь и в стишках, и в прозе тихо сетовал, что никогда не получал какую-нибудь премию достойную. И вдруг мне это счастье улыбнулось: меня на праздник Хануку позвал во дворец кремлёвский совет еврейских общин (с большой, наверно, буквы следует его писать, но я в этом не очень-то уверен). И не просто пригласили бедного провинциального иностранца, а чтобы премию вручить по номинации «Человек-легенда». А к той премии, по слухам, даже денежку какую-то давали. Красота!
Но тут я отказался. Мне давно казалось, что евреи не должны свои высокие праздники отмечать на кремлёвском подворье, как-то мне это виделось наглостью и даже неким святотатством. Что евреям это некогда припомнят и предъявят, я ничуть не сомневался. Да ещё пришлось бы всяким падлам руку пожимать, а их у нас, как и у всякого народа, – полный ассортимент. Ну, словом, отказался. Мягко и с благодарностью. А премии мне жалко до сих пор.
Сага о нищем миллионере
Я почему-то чувствовал, что этот полюбившийся мне город (Елисаветград – Зиновьевск – Кировоград – Кропивницкий) подарит мне какой-нибудь сюжет или историю. И не ошибся. Во второй мой приезд туда – спустя полтора года – мне принесли книжку (надписанную автором) с названием вполне простым: «Коллекционер Ильин. Двадцать лет спустя», и я с головой окунулся в жизнь загадочного, но вполне понятного мне человека. Десятки газет писали о нём когда-то, отголоски той шумихи сохранились в Интернете, даже фильм о нём был снят с тремя или четырьмя актёрами, игравшими Ильина в разные годы его жизни, главным было во всём – удивление перед размахом интересов этого неприметного человека.
Тридцать лет ходил по улицам города рядовой электрик треста ресторанов и столовых (позже – пенсионер) Александр Борисович Ильин. В сильно ношеной рабочей спецовке (или в неказистом пиджаке, надетом на футболку), стёршихся кирзовых ботинках и мятых брюках – он полностью соответствовал своей профессии и той нищенской рабочей зарплате, которую получал. Многие в городе знали его как любителя старинных книг и вообще всякой старины, переплётчика и реставратора икон. Впрочем, о его последнем ремесле знали только священнослужители разных приходов, привозившие ему иконы для приведения их в божеский вид. Тем более что денег он за реставрацию не брал, расплачивались с ним книгами и другими иконами.
Всё собранное им никто никогда не видел, в дом к себе он никого не впускал. Были несколько человек, вхожие за порог, однако не дальше кухни. С остальными он беседовал в саду под грушей, отчего и делились приходившие на «запорожцев» и «подгрушников». Никто, впрочем, и не порывался войти дальше, репутация нелюдимого чудака прочно закрепилась за Ильиным. В доме жили вместе с ним племянник и племянница, она-то и готовила немудрёную еду. К еде Ильин был абсолютно равнодушен, часто ел в столовых треста, где работал, – как там ели, с лёгкостью представят себе те, кто жил в это окаянное время. Ни жены, ни детей у него не было, женщин он к себе не приводил, не пил совсем (единственная необычность) и не курил. Словом, личностью был серой и неприметной. Это уже впоследствии коллеги по собирательству вспоминали, что был он невероятно эрудирован и начитан, а в вопросах книгоиздательства всех времён – глубочайшим образом осведомлён.
Всё началось после его смерти от инфаркта в девяносто третьем году. В последний путь провожали его племянники и несколько соседей, а неказистый крест из водопроводных труб поставил на могиле сердобольный смотритель кладбища. Даже поминок не было, зарыли усопшего, и память о его убогой жизни быстро бы и навсегда истёрлась.
Но спустя месяца два после его смерти в городском книжном магазине появилась некая редкая книга с его пометками – он когда-то позволил библиотеке снять с неё ксерокопию, потому-то её и узнал знакомый ему коллекционер. И этот его коллега тут же, движимый невнятным патриотизмом, написал куда-то очень наверх, что ценная, возможно, для государства коллекция может постепенно раствориться безо всякой пользы для державы. Сверху поступила рекомендация, она быстро обросла юридическим обоснованием (абсолютно, кстати, незаконным), и в дом покойного собирателя вломилось целое воинство судебных исполнителей и взятых с собой экспертов.
И обомлели эти люди. Дом Ильина был снизу доверху забит книгами, иконами и прочими предметами старины. Точно так же был забит разными ценностями чердак и подвал. Главным содержанием коллекции были, безусловно, книги. В некоторых газетах сообщалось потом о нескольких десятках тысяч томов, но городской библиотеке досталось только семь тысяч. Но какие это были книги! Например, Острожская Библия – первое издание Библии на церковнославянском языке (XVI век) из типографии Ивана Фёдорова. Там вообще было полное собрание книг этого первопечатника (многие из них считались безвозвратно утерянными). Рукописное Евангелие XIV века. Переписка Екатерины с Вольтером. «Византийские эмали» – эта редкостная книга была некогда издана тиражом всего двести экземпляров, и стоимость её на книжном рынке – два миллиона долларов. Это единственная цена, которую я назову, ибо подлинная стоимость многих книг просто не установлена. Там была уникальная книга «Великокняжеская, царская и императорская охота на Руси» с рисунками Репина, Сурикова, Васнецова, Бенуа и нескольких других (прошу прощения, если кого-то из художников не упомянул или сгоряча назвал излишнюю фамилию – сам я этой книги отродясь не видывал – ну разве в Интернете). Перечислять можно до бесконечности, но ещё там обнаружились рукописи Гоголя и Пушкина, список грибоедовского «Горя от ума» (образец когдатошнего самиздата) и среди большого количества картин – портрет Екатерины работы знаменитого художника Дмитрия Левицкого (считался утерянным). Этот портрет, кстати, – некая историческая загадка: царица одета в мундир гетмана Запорожской Сечи, хотя именно она положила конец её существованию.
А ещё – невообразимое количество икон, среди которых – множество в серебряных окладах и с многоцветной эмалью. Многие из них покрыты были пылью, плесенью, испорчены грибком – до них не доходили руки их владельца-реставратора. И то же самое – с книгами: в ящиках на чердаке уже возились мокрицы. В доме был сундук, набитый наиболее любимыми Ильиным книгами – он и сидел на нём, однако же и там уже густо цвела плесень. В этом немыслимом количестве старины были микроскопы разного времени, граммофоны, монеты разных стран и веков, телескопы и ордена в большом ассортименте, бронзовые и чугунные статуэтки, вазы из фарфора и хрусталя. Впечатление было, что собирал он всё подряд, на чём лежал хотя бы слабый отпечаток канувшего времени.
А ещё обнаружилось двести килограмм серебра. Но не серебряного лома, не монет серебряных, а произведения знаменитых мастеров давнишнего времени – Хлебникова, Фаберже и других. Корм для домашних кур в этом доме размешивали ложкой Фаберже.
Всё это грузили в мешки и выносили, чтобы вывезти. Набралось около пятнадцати или двадцати грузовиков. Словом, это было чистой воды ограбление, устроенное государством. А в основе его лежало – отсутствие форменного завещания. Слабых возражений племянницы, что ещё не прошло положенных шести месяцев, никто не слушал. Когда она позднее обратилась к адвокатам, ни один из них не осмелился выступить против воли всесильного государства.
Всего было изъято четыре тысячи предметов и несчётное количество икон и книг.
Что же за личностью был этот владелец самой большой в России (а то и в целой Европе) частной коллекции? Это выяснилось постепенно и далеко не полностью.
Многое стало ясно из туманной биографии этого человека, одержимого страстью. Родился он в двадцатом году, а начало коллекции положила его мать, женщина явно незаурядная. Была она старинного дворянского рода Римских-Корсаковых (нет, никакого отношения к композитору), знала три европейских языка, много читала, получила отменное образование и сумела что-то из семейного наследия сохранить в те годы повсеместного изъятия. Эх, знала бы она, что именно изъятие постигнет спустя десятки лет её удачно утаённые от грабежа любимые вещи! (Книг на французском и других языках было довольно много в собрании Ильина, а сам он, по всей видимости, ни одного не знал.) Она вышла замуж за пролетария, очень способного человека (дорос он до директора большого завода), тоже не чуждого собирательству. Так что их сын с раннего детства окунулся в атмосферу любви к уходящему предметному миру, а в частности – обучился переплётному мастерству. На фронт он не попал (незнамо как обретённый белый билет), поступил в торфяной институт, бросил его после первого же курса, выучился на электрика, а дальше – четырнадцать лет пропуска в трудовой книжке. Известно, что какое-то время он жил в Киево-Печерской лавре, сохранились его снимки в монашеском одеянии, но занимался он переплётом книг и реставрацией икон. И достиг в этом больших успехов. Настолько больших, что ему был доверен ключ от библиотеки лавры, и когда в шестьдесят первом году её закрыли (это Хрущёв боролся с религией) и приехал Ильин к родителям в Кировоград, следом за ним прибыли два больших контейнера книг и церковной утвари. Нет, я ничуть его не осуждаю: нет на свете коллекционеров без чёрных пятен в их собирательской практике. Так и появился в городском тресте ресторанов и столовых новый электрик.
Это уже был человек единой всепоглощающей страсти – мании собирательства. Такой характер издавна описан специалистами в нашей закоулистой и непрозрачной психологии.
Академик Павлов полагал, что собирательство – «…это есть тёмное, нервное, неодолимое влечение, инстинкт…». А многие философы, психологи и психиатры пытались добраться до корней и истоков этой загадочной мании, присущей чуть ли не трети человечества. Теорий было множество, но малоубедительны они все. Ибо собирательство простирается от вкладывания денег до безумной страсти к накопительству совершеннейшей чепухи.
Ильин был собиратель породы редкостной: его привлекал запах старины – отсюда и поразительное разнообразие его коллекции. И ещё скрытность резко отделяла его от великого множества собирателей, склонных свою коллекцию выставлять на общее обозрение и хвастаться ей. Он был великим и необычным коллекционером. Мир праху этого загадочного человека! Огромный камень дикой породы поставили на его могиле городские энтузиасты. А на камне этом – замечательные чьи-то слова: «Книги и вещи на расстоянии дыхания дарили ему радость быть, а не только иметь».
