Илона Якимова
Белокурый. Король холмов
Патрик знал, чья рука ляжет в его собственную еще прежде, чем он позовет. Леди Дженет Хоум поднялась со своего места, полная достоинства и неоспоримого права быть рядом с ним – до того, как любая из девиц Максвелл поняла, что происходит. Лорд Джон Максвелл заметил нестерпимую досаду на лицах племянниц и усмехнулся в бороду – девчонкам придется подождать…
– Потанцуешь со мной, сестренка?
– Как вам будет угодно, ваша светлость, господин брат мой…
Серые глаза Джен искрились весельем, когда он вывел свою даму на середину зала.
Роберт Максвелл метнул на сводного брата такой взгляд, что Белокурый задумался, а нет ли уже у Дженет нареченного… Роб – не худший вариант, но сестра графа Босуэлла, любимца короля, явно заслуживала жениха породовитей и поближе к столицам. И почти все молодые леди в зале отравились черной желчью, утешив себя только тем, что хилая худая стерва – единоутробная графская сестрица. Ничего, они своего часа дождутся – на сестрах не женятся, и с ними не спят, будь ты хоть трижды Дивный граф.
Они прошли в танце с десяток па в молчании, улыбаясь, искренне любуясь друг другом, двигаясь так согласованно, словно тела их связывала невидимая нить кукловода. Дженет смотрела на него почти завороженно, как если бы облик брата был для нее светлее солнца.
– Патрик, ты такой красивый…
– Ты тоже, моя малышка, ты тоже, – это было не совсем правдой, потому что Джен сейчас напоминала лебеденка, серого, незрачного, являющегося еще только мечтой о лебеде, но мечтой, которая непременно сбудется. – Но говори со мной не об этом. Времени подумать у тебя – до конца паваны. Я выставил вон твоего дядюшку, но, может, ты хотела бы в самом деле вернуться к Хоумам?
– С какой это стати? – удивилась Дженет.
– Максвелл не принуждает тебя выйти замуж за кого-нибудь из своих?
– Нет, и разговора не было…
– Договоримся: ты скажешь мне, если это случится. Независимо от того, будет ли наша мать на стороне мужа или нет, ты мне скажешь, если брак будет тебе не по душе.
Это не было просьбой, это было приказом. Джен Хоум по крови не принадлежала к роду старшего брата, и не была в его власти, как лэрда, однако с готовностью приняла его волю над своей… по любви, и потому что он в самом деле ослеплял собою ее полудетский взор.
Граф Босуэлл остановился посреди холла, когда умолкла павана, поцеловал узкую руку и затем – высокий белый лоб леди Дженет Хоум. И девочку бросило в жар не от ласки, а от того, что она очевидно дорога его сердцу.
Хермитейдж-Касл, жилые покои лэрда, Лиддесдейл, Шотландия
По стенам зала горели факелы, отбрасывая причудливо пляшущие тени, но за стенами Хермитейдж-Касла стояла глухая ночь. Завершился пир, и подошел к концу день присяги, когда в Караульню съехались лучшие из лучших в Долине, именитые лорды Границы, чтобы засвидетельствовать свое почтение молодому графу Босуэллу. Большинство из гостей разместилось в шатрах вокруг Караульни, самые ближние к хозяину по крови или по узам дружбы занимали покои в замке. Снаружи еще раздавался вой волынок – еще гуляли рейдеры, еще горячи были песни и ругань, и еще метали бревно, ревом приветствуя самых умелых, и звуки рила плыли под ясными летними звездами, смех и визг бойких девушек Хермитейджа, азартные уговоры парней…
Лэрд Лиддесдейл, уже в дублете нараспашку, разгоряченный долгим днем, собственной неоспоримой и впервые примененной властью, изрядно хмельной от выпитого за день – хотя умел пить, не валясь с ног и сохраняя приличную ясность сознания – прошел через двор, где трезвыми стояли в карауле только люди Бинстона, а гости спали вповалку, завернувшись в пледы, миновал холл для кинсменов, вошел во второй холл, где кое-кто еще сидел за столами, хотя служанки и прибирали объедки, и подтирали лужи вина и эля. Граф Босуэлл замер на мгновенье, прищурясь, наблюдая за их работой, решая, не стоит ли умерить разборчивость именно сегодня, когда со стороны кухонь скользнула мимо какая-то тень в юбке… молодая женщина успела бы пройти незамеченной, если бы не порыв сквозного ветра по стене, который бросил на нее пятно красноватого света от чадящего факела. И тотчас Белокурый схватил ее за руку – она слабо ахнула, оказавшись лицом к лицу с красавцем-хозяином, и уронила на пол кувшин молока, который несла наверх, в господские покои. Белое пятно поползло лэрду под ноги, но впиталось в затоптанный к вечеру тростник, измятую таволгу.
Она была юна и довольно миловидна, глаза расширены скорей от внезапности его жеста, чем от страха, большие, слегка овечьи голубые глаза, густые пшеничного оттенка волосы… какая, в сущности, разница? Патрик Хепберн возвышался над ней больше, чем на голову, стоял так близко, что она чувствовала исходящее от его разгоряченного молодого тела тепло; от лэрда ощутимо несло виски, руки его прошлись от талии дамы и выше, уверенно легли ей на плечи…
– Ты… как тебя звать? Ты меня хочешь?
– Мэри… конечно, ваша милость!
Это «конечно, ваша милость» сопровождало его еще и следующие четверть века, и здорово испортило ему самомнение, разумеется, но, видит Бог, по молодости он же еще их спрашивал! Мог бы просто завалить на спину.
– Ты девица?
– Н-нет… ваша милость.
Поутру оказалось, что она – камеристка и воспитанница грозной леди-бабушки, и старая графиня Босуэлл отбыла домой в ярости, но это и поутру не сильно-то волновало Белокурого, не то, что уж теперь. Теперь его разрывало на части от похоти, голова слегка кружилась от выпитого, и он прижал молодую женщину в нише стены, целуя грубо, почти жестоко. Она не сопротивлялась даже для виду, напротив, была тепла и податлива, несмотря на невинное личико, и граф едва не приступил к делу тут же, где и настиг добычу. Но обернулся не на звук, а, скорей, на присутствие живого существа – по залу и до сих пор бродило изрядное количество нетрезвых гостей, и большая часть из них была занята тем же, что и хозяин – укрощением доступных служанок Хермитейджа… Он обернулся и поймал спокойный взор отчима, увидел мелькнувший край плаща матери – Максвеллы провожали своих женщин в гостевые покои Караульни, в Южной башне – Роб Максвелл ухмыльнулся ему паскудно, с пониманием, и блондинка быстро укрылась на груди у Босуэлла… а потом глаза сестры резанули его по лицу, широко распахнутые серые глаза, полные такой глубокой обиды, почти боли, что он даже слегка протрезвел… надо будет спросить Джен завтра, что стряслось, кто посмел ранить ее словом ли, делом… но мать и сестра, взмахнув юбками, быстро исчезли, поднимаясь по лестнице, а граф взял свою случайную даму за руку, потянул за собой наверх, в покои хозяина. Огромное преимущество быть лэрдом – не приходится приглашать свою избранницу в темные кусты или сырую канаву, чтобы получить хоть видимость уединения в минуту нежного союза. К моменту, когда они преодолели все эти бесчисленные ступеньки, множащиеся особенно быстро, когда ты нетрезв, лэрд был уже каменный до боли в том месте, которым следует доставлять удовольствие даме, а потому, не церемонясь, нагнул Мэри над постелью, закинул юбки ей на пояс, не утруждаясь ласками, распустил шнуровку гульфика и вторгся в женщину, которая вскрикнула от неожиданности натиска и от величины орудия… о да, вот оно… Господи, благослови их всех, и шлюх, и добродетельных, и девиц, и вдов, и неверных жен, и праматерь Еву – в первую очередь, за то, что сделала познание добра и зла столь сладостным… виски еще туманил сознание, жар в крови возрастал, Патрик проникал в любовницу размеренными, острыми, сильными выпадами, до самой женской сути, та вздыхала, кусала губы и поскуливала так, словно ее драли черти в преисподней:
– Ох, ваша милость… ох, полегче, Царица Небесная!
– Заткнись, Мэри! Не Богоматерь пособляет совокупляться… какая же ты узкая, девочка… и атласная внутри!
– Ваша милость, только не останавливайтесь, красавчик мой сладкий… ох, берите меня еще!
Мольба излишняя, право слово. Кровь, власть и женщина, которая отдается тебе со страстью – только это и позволяло Патрику Хепберну чувствовать себя по-настоящему живым, по-настоящему в настоящем. То были его моменты подлинности, дающие труд телу и умиротворение сердцу. Бедняжка Мэри закричала в голос уже безо всякого стыда, когда граф бросил ее на постель, продолжив входить сзади все жарче и злее, она уже не могла понять, где смешивались в ней наслаждение и боль, и желала умереть прямо теперь, чтобы отправиться в рай, где наверняка снова продолжится это неумолимое, греховное движение жезла внутри ее тела, так невыносимо возносящее к небесам. Грудь ее, выскользнувшую из корсажа, терзали изящные сильные пальцы, на одном из которых загорался и гас фамильный рубин Босуэллов – в такт наносимым ударам…
Йан МакГиллан, расслышав характерные звуки из покоев лэрда, поставил у закрытой двери поднос с едой, а сам опустился на пол, скрестив ноги, на ледяном камне лестницы, деловито достал правильный камень, вытащил из-за голенища сапога скин-ду… после всех упражнений сегодняшнего дня молодой Босуэлл заснет, как убитый, а у лэрда нет еще привычки спать вполглаза, такой полезной в этих краях. Сколько тут было случаев, когда проспавшиеся первыми гости вырезали подчистую еще хмельных и сонных хозяев. Когда на винтовой лестнице раздались тяжелые шаги, под рукой МакГиллана, не изменившегося в лице, тихо звякнул короткий арбалет. Но то был Уилл Ролландстон, проверяющий посты и порядок по Караульне. Патрик Болтон оставался в зале, распоряжаясь размещением особо пьяных и буйных гостей. Лэрд Лиддесдейл спит, а эти двое не будут спать всю ночь. Лорд Уильям заметил Йана, кивнул, потом свистнул вниз по лестнице – из нижнего яруса тотчас явился Оливер Бернс с парой своих ребят, расположился тут же на лестнице, чуть ниже МакГиллана. Винтовая лестница – коварная штука, и всего нескольких человек хватит ее отстоять, если что…
Над Караульней Лиддена, в храпе, шопотах, последних нетрезвых выкриках стояла черная приграничная ночь. Йан МакГиллан прислонился спиной к стене, подоткнул под себя плед и со вкусом протянул лезвие кинжала по точильному камню.
– Вставай, граф, поедешь со мной…
– Куда это? – из-за полога графской постели появилась растрепанная светлая голова, помятое лицо лэрда Лиддесдейла, сонные синие глаза. Рассвет только-только занимался на болотах вокруг Караульни.
– Как куда? – удивился Болтон. – А арендную плату я пожизненно за тебя собирать буду? Ладно, нечего косоротиться, тебя никто не заставляет это делать постоянно, но разок объехать свои земли не грех. Пусть люди видят, что у них опять появился лэрд.
Прошло дней десять после торжества присяги, лето шло на Ламмас. Арендную плату Болтон рассчитывал собрать до осени, прежде, чем начнется время рейдов – иначе, неровен час, ее за тебя успеют собрать другие. Заодно он хотел показать новому лэрду его владения – как есть, без прикрас, чтоб имел понятие… и если уж молодой Босуэлл намеревался в самом деле проявить себя Хранителем Марки, путешествие как нельзя лучше пошло бы ему на пользу для расширения кругозора. Когда Патрик, еще позевывая, потягиваясь по утренней прохладе, спустился на берег Хермитейдж-уотер, там уже собрались по два десятка рейдеров от сотен Бинстона и Бернса, при полном параде – в джеках и стальных боннетах, в плотных коротких штанах, пригодных как нельзя лучше для долгой верховой езды, и в высоких кожаных сапогах, и либо пара пистолей заткнуты за пояс сзади, либо короткий арбалет, который можно взвести одной рукой, называемый здесь «щеколдой», закинут на ремне за плечо – ожидающих только явления его милости. Его милость обозрел их не без удовольствия и заорал в сторону конюшен, чтоб седлали Раннего Снега. Жеребца вывели, и он трусцой направился к хозяину, недовольно потряхивая виснущего на поводьях молодого конюха. Лорд Болтон окинул животное взглядом опытного коневода и конокрада:
– Отличный жеребец! И отличная мишень – виден издалека и в сумерках… для Приграничья тебе нужен галлоуэй – каурый или гнедой, как пожелаешь.
– Это чтобы я пятками цеплялся за кочки, дядя?
– Ну, если уж я научился этого не делать, – хохотнул Болтон, – так и ты справишься, ваша светлость!
– Не сегодня, – отвечал граф, чуть поразмыслив, хотя в дельности дядиного совета сомневаться не приходилось. – Должен же я произвести впечатление.
У брода, в поле, их ждало еще с полсотни налетчиков – низачем, но для впечатления исключительно.
В сущности, это был почти что обратный путь – на северо-восток, к Джедбургу, через земли всех недавно подписавших бонд фамилий: от Тёрнбуллов к Рутерфордам, к Янгам, к Принглам, в могучий Смейлхольм, угнездившийся на каменном выступе и глядящий на много миль вокруг в каждую сторону света. Дальше начинались уже земли Хоумов, где гостеприимства можно было ждать весьма условно, и отряд Босуэлла повернул обратно от границ Марки, с визитом к Керру Фернихёрсту. После Фернихёрста, наподалеку от Келсо, Босуэлла и Болтона оставили люди Уилла Ролландстона – тот возвращался в Крайтон, где сам граф не покажется до весны, когда сам лорд Уильям навсегда переберется к себе в Ролландстон. Как дальше повернется судьба Патрика Болтона, мастера Хейлса, придется ли ему тоже покинуть Хермитейдж-Касл теперь, когда замок передан законному наследнику, граф Босуэлл помалкивал, и сам лорд Болтон также предпочитал об этом покамест не спрашивать. Возвращаться в Болтон-тауэр хотелось ему весьма умеренно… Впереди еще остаток лета, осень – время рейдов, долгая промозглая зима – прежде чем лэрд Лиддесдейл сможет обойтись в этих землях без его помощи.
Вкусив суровое гостеприимство сэра Эндрю Керра – Болтон отсоветовал ночевать в Фернихёрсте, ибо нрав левшей не поддавался никакому предсказанию наперед – молодой Босуэлл двинулся на север, к Мелроузу и Галашилсу, через долины Ярроу и Твида, вглубь Мурфутских холмов. Оттуда Патрик хотел пройти по течению Твида на запад, и затем в долину Аннандейл, можно было бы большим кругом вернуться в Хермитейдж через Западную Марку, навестив мать и сестру у Максвеллов в Карлавероке, однако Болтон опять отговорил его: таким путем прежде Максвеллов пришлось бы повидать изрядное количество Джонстонов, а сотня – не тот отряд, который устрашил бы Джона Джонстона, лэрда Лохвуда, от предательского удара в спину. Выяснять отношения с лохвудскими чертями следовало в ином составе, и Босуэлл пошел вниз, к югу, тем же путем, повсюду, где бы ни останавливался, собирая жалобы, как то пристало королевскому лейтенанту. Уже на третий день похода голова его шла кругом от сонма взаимных обвинений, которые возводили друг на дружку местные лэрды – с перечислением проступков до десятого колена, не меньше. Когда же молодой и нетерпеливый Босуэлл предлагал говорить конкретнее, с указанием времени, места, размеров недавнего – лишь за минувший год, к примеру – ущерба, на него смотрели, как на варвара, нарушающего священнодействие в храме. Болтон веселился от души.
– Ты пойми, – объяснял он племяннику, – для местных жалоба – это вид искусства! Он не ждет от тебя возмездия – он и сам соседа порезать в силах, он жаждет участия и сочувствия…
– Это не ко мне! – отрезал Патрик. – Коли нет такого ущерба, который бы он хотел возместить, да не тратит он мое время. А поговорить пусть приходят на Дни перемирия – так, ты сказал, это называется?
Верный брауни Джибберт Ноблс покачивался в седле в хвосте отряда, вцепившись в гриву покладистого галлоуэя, словно клещ в собачье ухо. Заведенная им к случаю новая книга в кожаном переплете теперь расползалась от бесконечных жалоб его милости Хранителю Средней марки.
На исходе лета холмы Приграничья прекрасны как никогда. Порой всадникам доводилось пересечь целое поле цветущих маков, отчего лэрд Лиддесдейл казался себе плывущим по колено в крови… или сплошное золото сурепки с ее сладким, удушающим ароматом – до горизонта… белые крохотные маргаритки во ржи под пасмурным небом. Узкие быстрые ручьи, прыгающие с камня на камень, которые Ранний Снег переходил с недоумением на морде, почти не замочив копыт. Старые церквушки, прячущиеся в редкой зелени, и приходские кладбища возле, такие тихие, что выспаться на них хотелось еще при жизни. Восходящее солнце срезало первыми лучами края сереющих в сумерках надгробий… Каменные круги овечьих загонов, древние, словно сами холмы. Редколесье, покрывающее эту землю, было самым странным скопищем деревьев из всех, какие только видел Белокурый, на охоте с королем изучивший все зеленые окрестности Эдинбурга. Древесные стволы здесь все, как на подбор, были невысоки, но разлаписты и кривы так, словно их ведьмы помелом закручивали от самого корня. И стояли внаклонку к земле, от века удерживая злобные порывы ветра с западных гор.
Поля, холмы, равнины, долины, излучины мягко сменяли друг друга под мерный шаг Раннего Снега. Босуэлл и Болтон никуда не торопились. И старший дядя говорил, говорил… К пятому дню похода Белокурый с изумлением наблюдал исключительно трезвого вот уж которые сутки родственника – у лорда Болтона было фамильное железное здоровье, позволявшее равно легко переносить как беспробудную пьянку несколько дней подряд, так и полное отсутствие виски, даже в седельной фляге. Патрик Болтон был собран, внимателен, точен и ловок в каждом движении, разумен в каждом спорном вопросе. В рейде он вообще не позволял себе спиртного, слишком цена была высока, добро бы – только своя жизнь, но у пьяного капитана под рукою и люди долго не живут. А Болтона рейдеры не только уважали, не только подчинялись ему, но и любили… Крупные, резкие черты в обрамлении буйных черных, уже с изрядной проседью волос, живые темные глаза, прячущаяся в густой бороде фамильная ехидная усмешка – кабы сдать дядю на руки приличному цирюльнику и придворному портному, получился бы из него заправский лорд и внешностью, не только по воспитанию. А на воспитании этом толстым слоем жирной дорожной пыли лежали шестнадцать лет приграничных рейдов, налетов на сассеннахов и резни среди своих, шестнадцать лет кочевой жизни в поле днем и ночью, жизни вечно настороже, полной жестокости, крови, потерь и разочарований. Старшему дяде было всего тридцать шесть – или уже тридцать шесть – по меркам Приграничья возраст глубокой зрелости и совершенного опыта, а за счет роста, веса, комплекции он казался еще и старше своих лет. Как некогда Брихин посвящал племянника в таинства политики и интриги, так сейчас Болтон прикармливал теплым мясом приграничного разбоя.
– Что тебя, собственно, удивляет? – вопросил он Белокурого, когда поутру на шестой день они выехали от Бернсов по направлению к Келсо – на Смейлхольм-тауэр и к Принглам.
– Меня не удивляет, – медленно отвечал граф Босуэлл. Раннее утро, обнимающее кавалькаду всадников, дышало таким покоем, что тема их разговора прозвучала, как фальшивая нота, резко и неприятно. – Я в толк взять не могу до сих пор, как все здесь, на Границе, живут разбоем… и эти даже, с их «достойной уважения» дружбой.
– А, так ты не поверил мне на слово, ваша светлость, – хмыкнул в бороду лорд Болтон. – Что ж, тогда кушай из первых рук…
– Да уж тошно от такой жратвы.
– И напрасно, между прочим. Ты тоже тем и живешь, – отвечал Болтон. – Что, разве Джон тебе ничего не рассказывал? Ну, значит, опять придется мне. Выкуп, рента, простой грабеж, а как ты хотел? Конечно, приличную часть твоих денег приносят арендаторы, поэтому с ними надо поаккуратней, даже если олень в охоте заскочил к ним на поле… но и сложный грабеж никто не отменял. Что ты морщишься? Ты только в третьем поколении граф, а до этого Хепберны жили куда как весело. И кое-кто из нас так живет до сих пор, те же Бинстоны или Ваутоны. Контрабанда вот еще… не забывай, твой Хейлс стоит на Тайне, а туда приходят все те, кто не желает платить королевскую пошлину в Лейте. Большей частью, сассенахи, но есть и датские, норвежские капитаны. Я не припомню их что-то уже лет десять, но все то время в Хейлсе жила леди-мать, вряд ли она их привечала. Теперь, когда пойдет слух, что в Хейлс вернулся Босуэлл, они тоже вернутся…
Говорил он так, словно Белокурый уже был согласен и на разбой, и на контрабанду. Граф мерно покачивался в седле, отпустив поводья Раннего Снега, и был мрачен, ибо наследственный способ приращения богатств семьи и должность королевского лейтенанта пока что не совмещались в уме никоим образом.
Смейлхольм, пилтауэр Принглов, Приграничье, Шотландия
Это был довольно однообразный пейзаж, который лишь слегка скрашивали горы на западе, их угрюмые серо-сизые спины. За перевалом находилась Западная Марка, земли от века соперничающих за господство Джонстонов и Максвеллов. Существо от природы исключительно земное и непоэтическое, Патрик Хепберн вначале бесился от скуки, глядя, как хребет холма ныряет в долину, а после снова выплывает новым изгибом почвы, потом привык, потом это стало ему даже нравиться – где-то к пятому дню похода. К пятому дню похода бескрайнее небо над холмами захватило его и понесло – всякий раз, как он смотрел ввысь, клок сердца отрывался и воспарял туда, к перистым облакам, скрывающим Господа… о Творце настоящий приграничник задумывается всего дважды в жизни – на первом причастии и на последней исповеди, аккурат перед джигой висельника, но молодому Босуэллу тогда еще свойственно было удивляться величию Творения и неведомому промыслу Творца. Радуга в полнеба через все поле от края до края… он вырос в городе, тесном и душном, полном людей и людской грязи, где только ветер с моря вымывал из улиц их затхлый запах, он никогда не видал такого простора на небе и на земле. Мирно золотились поля, полные наливающимся зерном, дорога вилась под холмом, и серая пыль оседала на шкуре мохноногих шустрых галлоуэев. Пилтауэры появлялись среди всего этого благолепия внезапно, на горизонте, на скальном выступе почвы холма, среди чистого поля, словно зловещее напоминание о том, какова действительная подоплека мирного времени в Приграничье. Угрюмые башни, обнесенные барнекином, караульные на стене, запертые ворота… для королевского лейтенанта и Хранителя Марки они отворялись по первому окрику, и там, во внутреннем дворе, Босуэлл вновь вел бесконечный разговор с настороженным хозяином. Иногда Патрик принимал предложенное гостеприимство, как было в Смейлхольме, иногда, как было у Керров, предпочитал увести людей на открытый воздух, чтобы засыпать возле теплого костровища, завернувшись в плед, сквозь дремоту слыша, как пересвистываются часовые, как ведет старинную песню о парне с Ярроу приятный, чуть с хрипотцой голос кузена Бинстона… чтобы до того, как веки сами собой сомкнутся от усталости, в глаза лилось затухающее в пожаре бессмертное небо. Особенно рассвет и закат здешних мест завораживали Белокурого – мелкие брызги розовато-золотого света на бледном серо-голубом или густое небо, сквозь темную синеву приближающейся ночи полное крови.
Они заходили в дома беднейших, обмазанные глиной и коровьим навозом поверх сплетенных из ивняка стен – без окон, топившиеся только жаровней на полу, пропахшие и зачерненые торфяным дымом, и там граф Босуэлл, хранитель Марки, усаживался за стол с семьей хозяина и ел с фермерами тот самый потаж с ежами и белками – и не морщился, что по первости удивляло Болтона, помнившего, каким сияющим щеголем прибыл в Хермитейдж Белокурый. Они ночевали в бастлхаусах зажиточных – если можно называть зажиточным человека с малым куском земли, двумя десятками овец, парой молочных коров и пятеркой галлоуэев – в тех грубых деревянных срубах или каменных двухэтажных домах, сложенных так массивно, словно их строили тролли. В первом этаже, в сводчатом хлеву, ревели коровы, укрытые на ночь, оттуда через люк в полу в комнаты второго, чистого этажа, поднимался острый запах навоза и овечьей мочи, влажный дух закрытого стойла. Здесь, наверху, над стойлами, Босуэлла ждала сухая постель и жаровня возле кровати, и потчевали тем же потажем, но уже с овечьей головой для дорогого гостя. Бастлхаусы ласкали взор Белокурого своей добротностью – конечно, эта примитивная каменная кладка не выдержала бы, скажем, залпа из пушек, но десяток-другой «конченых», вооруженных только пистолями да джеддартами, вполне могла заставить разочароваться в своих намерениях. Самые знаменитые рейдеры обитали в пилтауэрах – укрепленных башнях, а лэрды – в кипах, укрывищах-крепостях. Есть три способа построить правильный пилтауэр: на скальном выступе-возвышении, чтобы видно было с караульной галереи на много миль вокруг; посреди болота, чтобы любой неприятель завяз по шею, пробуя подойти к барнекину; в глухом лесу, где надобно еще не заплутать нападающему, а защитникам легко выбить любого врага. Сейчас граф Босуэлл направлялся в логовище волка, обустроенное по третьему типу – в твердыню Бранксхольм, с ответным визитом к Уолтеру Скотту Бранксхольму-Бокле, легендарному Уоту Вне-Закона.
– Гляди! – сказал ему Болтон еще на подъезде к Бранксхольму. – Вот это и есть – настоящее золото Долины…
Не тот богат в Приграничье, у кого есть звонкая монета – монету не опустишь в пустой желудок, а тот, у кого действительно много скота. Скот – это жизнь. Это мясо и кровь, и это потаж, и сыр, и молоко, и кожа, и шерсть, и сукно – и даже замена оконных стекол! Оконные стекла бережливый сэр Уолтер держал только в личных покоях и еще – в самых парадных гостевых, в остальных окна были затянуты от сквозняков затертой до прозрачности, дубленой коровьей шкурой. А вот стада его ревели в загонах, на зачищенных в лесу полянах, и было этих стад несметно – не сосчитать. Стада приумножались и рассеивались, закалывались, поедались, дарились, раздавались в голодный год кинсменам, уворовывались с другой стороны границы, а, подчас, и у более слабых соседей. С Бранксхольмом боялись связываться и свои, и сассенахи, сам сэр Уолтер не боялся связываться ни с кем, и с равным усердием запускал лапу в любой подвернувшийся кошель. Каждый День перемирия в Картер Бар, когда шотландские и английские лорды-хранители совместно разбирали прегрешения приграничных рейдеров с обеих сторон, становился для сассенахов днем головной боли именно из-за Уота Вне-Закона, прозванного так в том числе и за то, что жаловаться на него было решительно некому, не ему же самому, как смотрителю Лиддесдейла? Для жалобщика, чтобы взять свои обвинения и улики обратно, бывало достаточно увидеть, как сэр Уолтер только появляется на судилище – кому захочется получить деньгами за украденную корову, чтобы на обратном пути домой по чистой случайности лишиться жизни? «Клевещут», – отвечал сэр Уолтер взбешенному лорду Дакру, пожимая плечами, протирая клинок рукавом своего старого стеганого дублета. – «Ибо злых и завистливых довольно под солнцем, так оно и в Писании сказано». И улыбался. Улыбка у него была такая, что почти у всякого по спине отчего-то проходила изморозь.
Это был странный характер, цельный в своей противоречивости и сложный во мнимой простоте. Бесстыдный, наивный и по-детски простодушный в каких-то своих поступках, во всем остальном Грешник Уот был жесток и интуитивно коварен, как всякий дикарь. Уолтер Скотт Бранксхольм-Бокле был рожден от кровной вражды и ею вскормлен, ныне же питался ею сам и питал ее собой. С фаталистическим равнодушием он, как данность, принимал возможность самому сгинуть в финале этой вражды, хотя, по его мнению, Керры должны были все-таки сгинуть раньше – во всяком случае, он прилагал к этому все усилия. Белокурый не обманывался насчет подписи Уолтера Скотта под бондом и его обещанной дружбы, но уж лучше было получить от Бранксхольма хотя бы невмешательство в свои дела, чем его подлоги, каверзы, подножки, ловушки, обманки и прямое вредительство. А кроме Скоттов, рода многочисленного и сварливого, под рукой Злобного Уота ходила еще и орава Эллиотов – потомственные копьеносцы Бранксхольма-Бокле, они жили по своим законам и со своим лэрдом, но признавали верховным вождем Уота Вне-Закона. И, что особенно настораживало Босуэлла, их не было в день его торжества в Хермитейдже.
Лорд Болтон думал о том же:
– От того, как мы договоримся с Уотом, – вещал он, мерно покачиваясь на галлоуэе, – зависит очень даже многое. Он тут – изрядному числу молодчиков голова, не только своей фамилии. Это даже и хорошо, что мы едем в Бранксхольм со всей-то собранной с Долины арендной платой. Если Уот будет в духе, оно ничего. Если нет, то рента – такая превосходная приманка на обратном пути, особенно теперь, когда ушел Ролландстон, когда наших стало меньше… сам Уот мараться не станет, но ищеек может и выслать вслед.
– То есть, на нас нападут?
– Само собой! – жизнерадостно согласился Болтон. – Запомни, племянничек, самое удобное – это когда враги приходят к тебе сами, а не когда ты за ними гоняешься… вот сразу и узнаем, на кого пойдем в рейд другим разом.
Уолтер Скотт Бранксхольм-Бокле был в духе.
Это было понятно по той позе, в которой он поджидал Хепбернов, стоя на входе в главную башню Бранксхольма – расслабленной и одновременно исполненной силы, и одна рука сэра Уолтера, как всегда, находилась на рукояти поясного кинжала. Невысокий, сухощавый, жилистый, облаченный в свой лучший наряд – черного сукна дублет, расшитый цветами чертополоха, который почти наверняка был еще и простеган со стальными пластинами внутри, короткие штаны, высокие сапоги, почти новые, хотя и слегка заляпанные грязью – Злобный Уот уже объезжал нынче с утра свои глухие владения – боннет, лихо сидящий на коротко стриженных, начинающих седеть волосах, и яркий черно-белый плащ, в цветах Скоттов Приграничья, заколотый на плече брошью с сохатым и латинским «Amo!» – сэр Уолтер представлял собой фигуру не только весьма живописную, но и гордую своей неизменной удачливостью, и предупреждающую всякого, прибывающего к главе семьи Скотт, о должной осмотрительности. Караульные, рассеянные в лесу, пропускали в чащу всякого, но лэрд бывал извещен о гостях значительно раньше, чем сами гости хотя бы догадывались, что за ними следят. Это напоминало путешествие к сказочному великану – далеко не все смогли вернуться обратно, на опушку леса, однако местный лэрд овладевал своей жертвой не посредством громадной физической силы, а умом, хитростью, изворотливостью, хладнокровием и жестокостью. И змеиным языком – ибо переговорить просторечного на первый взгляд сэра Уолтера удавалось немногим. Бранксхольм-Бокле улыбался – на его живом, подвижном лице эта улыбка рассыпалась на несколько мелких, перетекающих из прищуренных серых глаз по тонкому шраму на виске во впадину под скулой, в густые рыжеватые усы, очерчивающие рот и подбородок, в уголок узких губ, сложенных почти всегда с изрядным ехидством. Из этой мерцающей усмешки порой трудно было понять, веселится ли Уолтер Скотт в самом деле, или уже оскал матерого волка перед броском обнажает его белые, хищные резцы.
