Илона Якимова
Белокурый. Король холмов
– Скажи мне, Джок, что ты за человек? Я хочу знать, – Ранний Снег громко, с неодобрением, фыркнул на пони Эллиотов и склонил большую голову. Белоснежная, начесанная до блеска грива потекла вниз тяжелой волной. Рука графа в черной перчатке снова легла на шею коня, поглаживая, и при этом движении на пальце алчно и горячо загорелся рубин Босуэллов. С тяжелой золотой цепи на груди Белокурого глядела на Джока бешеная лошадь, грызущая разорванные удила. Это были и все украшения строгого костюма лорда-хранителя, но именно они оставляли впечатление мощи, силы, несметного богатства, неоспоримой власти. – Скажи мне о себе, Джок. Разума или слуха нет у тебя? Я звал в Хермитейдж всех – пришел ли ты? Почтил ли меня в день моего торжества? Разделил со мной трапезу? Оказал мне уважение, положенное, как твоему лэрду? Нет, ты не пришел ко мне, Джок. Был ли я к тебе за это немилостив? Лэрду прилично терпение, и я был терпелив, вместо того, чтобы сразу призвать к ответу. Я дал время, Джок, но как ты его истратил? Ты вошел в мои земли, когда меня не было, ты разорил их, ударил мне в спину. Это прилично соседу, Джок? Или это прилично доброму подданному короля? Ни то, ни другое. Скажи мне, Джок Эллиот из Парка, кто ты таков – ведь настоящий мужчина так не поступает. Что у тебя есть против меня? Разве я жег твои поля? Присвоил твой скот? Убивал твоих братьев? Осквернил твоих женщин? Была ли на мне вина перед тобой, которую ты взыскивал? Или Господь, к прискорбию моему, сотворил тебя свиньей бессмысленной и бесчестной? Говори же, рассей мои сомнения.
Последние слова были сказаны все тем же спокойным, деловым, холодным тоном – вчистую брихинским, Болтон аж покосился на племянника – настолько ровно, что Малыш Джок даже не понял сразу, что его оскорбили. У лэрда Лиддесдейла голос был прямо, как у святого отца на проповеди, чисто текучая вода, ты словно засыпал, когда слушал его… Галлоуэй, почуяв брошенные поводья, переступил под ним, всхрапнул, и Джок очнулся. И он прочистил горло, а затем произнес ответную речь – она вышла, конечно, не такой гладкой, как он об этом мечтал дорогой, да и цитат из Писания припомнить ему не удалось, но все одно – достойная получилась тирада.
– Коли ты не столь любезен, Босуэлл, чтоб пожелать здравия мне и моим братьям – по первой-то нашей встрече, так я сам тебе его пожелаю. Здравие тебе в Долине ой как пригодится, особливо если станешь заноситься по-прежнему. Ты пришел к нам от короля хозяином, а хозяев на Лидделе отродясь не было и не будет, это тебе всякий скажет. Делать тебе здесь нечего – земли твои на востоке, вот там у ротозеев и требуй повиновения и почета, а вольный рейдер завсегда сам себе голова. Что ж до худых овец твоих, коих ты, словно нищий – сухую горбушку, по всей Марке сыскиваешь, то касательства к их судьбе не имел и вины за собой не знаю, но после нашего свидания уж почту за честь всему твоему исправному добру найти достойного господина. Ведь нет достоинства в том, кто напраслину на соседей кладет. А что ты меня свиньей называешь, так вот тебе мой меч – померимся, и дело с концом, если ты не вовсе просто баба болтливая!
Белокурый, не меняясь в лице, ответно потянул из ножен палаш, Джок Эллиот подобрал поводья пони, приближаясь к лэрду, Уилл Эллиот встрепенулся.
– Протестую, – вмешался Болтон, поспешно закрывая собою и своим конем Лиддесдейла. – Мы выходили не на бой, а на разговор, Джок.
Он видел наблюдателей Эллиотов по гребню холма, его собственные вестовые лежали в полумиле за спиной графа, за камнями на пустоши, и сотня Бинстона была оставлена наготове, но никто не поручится, что у Джока Эллиота за холмом не стоит наготове две.
– Я тоже, – внезапно подал голос Леди-Эллиот. – Лэрд Лиддесдейл, если ему угодно, прольет свою кровь в любой другой день по собственному выбору, не сегодня. Мы не пойдем против слова, данного Редхью за весь наш род, брат Джок!
С недоумением на него воззрились не только Джок и Уилл, но и Патрик Болтон. Не потому, что Роберт заговорил – как раз-то переговоры вел обычно младший Эллиот, и только нынешним утром Джок заткнул ему рот, велев помалкивать, пока он станет окорачивать этого юнца с востока – но обычно Роберт не отличался особой щепетильностью в вопросах чести.
– А иначе ведь скажут, что ты боялся Хепберна, коли зарезал его, против обещанного, – мило улыбнулся Роб старшему брату. – Оно ведь нам не надо, не так ли, лэрд Парк? От нас отвернутся наши родичи, а это дороже жизни Босуэлла, которую ты можешь взять и в другой день.
Брат Джок побагровел лицом – Роб знал, что сказать, ибо сам именно так уложил на встрече одного из не очень подозрительных и поверивших слову Джока Тёрнбуллов.
– Добро, – признал Малыш с крайним отвращением в голосе. – Я не стану драться с тобой сейчас, Лиддесдейл, я повязан обещанием старого Редхью, хотя понапрасну не держал он языка за зубами… но в иное время я выпущу тебе кишки, не смотря, королевский любимчик ты или кто.
– Королевский лейтенант, – спокойно поправил его Патрик. А потом снял что-то с луки седла, и с его короткого замаха котомка полетела под копыта коню старшего Эллиота, галлоуэй всхрапнул и попятился, Джок и Уилл молниеносно обнажили клинки, однако вещь осталась лежать на земле безопасно и недвижно. – Прими от меня на память, Джок Эллиот, коли больше не увидимся. Долгой она будет или короткой – это уж от тебя зависит… но мне чужого не надобно.
Уилл свесился с седла, осторожно подцепил острием меча странный дар. То был спорран, пошитый из шкуры белой плешивой овцы, так, чтобы выжженая Эллиотами голова коня оказалась на самом видном месте, а из споррана торчала рукоять ножа.
– Но не ходи с кошелем этим да с краденым скотом в аббатство Мелроуз, – усмехнувшись, продолжил Белокурый, – братия с тобой больше дел иметь не станет, или им придется отвечать перед церковным судом за укрывательство воров…
Безучастно проследивший всю сцену, Леди-Эллиот перестал сплевывать вишневые косточки, заглянул в кошель, широко усмехнулся. Босуэлл мог бы поклясться, что на поясе у младшего Эллиота висит охотничий клинок, парный к тому, который он теперь вернул Джоку, который был напоказ оставлен на пепелище.
– Ты и тут успел! – подивился вслух Малыш Джок. – Что ж, за предупреждение спасибо, коли что лишнего твоего найду на дороге, так поеду в Драйбург продавать.
– Обижаешь! – усмехнулся Босуэлл. – У нас в роду столько прелатов, что в каждом приходе Приграничья о тебе предупредить можно под страхом церковного отлучения… ты, небось, еще и в освященной земле желаешь быть похороненным, коли случится нужда-печаль, а, Джок?
– Ах, ты, лютый сатана! – всерьез возмутился Малыш Джок, впервые за время разговора задетый за живое. – Ты чем мне грозить вздумал? Это уж вовсе против правил и не по совести!
Собственно, Долина чуть не всем своим населением, независимо от фамилий, находилась под церковным отлучением, потому как Гэвин Данбар и не думал отзывать единожды вылитые на рейдеров проклятия, но хоронить за оградой – этого никто и представить себе не мог, несмотря на любые анафемы. Белокурому не составило бы труда получить от нового канцлера королевства адресное проклятие подобного рода.
– Правила, – негромко и веско произнес молодой Босуэлл, – здесь устанавливаю я. И всякий, кто идет против моей воли – идет против воли короля. Желаешь убедиться, Джок – не стану удерживать. А про совесть не тебе бы рот разевать. Я все сказал. Если тебе нечего добавить, тогда прощай.
Оставить поле за собой – граф очень хорошо помнил наставление Болтона.
Малыш Джок несколько мгновений играл с ним в переглядки, затем длинно сплюнул в сторону Босуэлла, развернул галлоуэя и дал лошадке шпоры. Никто из братьев больше не сказал ни слова, только Леди-Эллиот бросил на противника беглый веселый взор через плечо. На лице Роберта по-прежнему было такое выражение, словно вся эта свара бесконечно его забавляет.
– Эй, Джок! – заорал вслед Эллиотам Белокурый. – И сэру Уолтеру передай привет да два слова – подписи его боле нет ни цены, ни веры! Ни веры, ни цены, Джок!
– Не ссорься с Уотом! – процедил Болтон сквозь зубы. – Только не с ним…
– А ты думаешь, эти черти со своей «силой и правом» здесь не с его ведома и согласия?
Братья Эллиоты, удаляясь во весь опор, уже становились более деталью хмурого приграничного горизонта, нежели живыми людьми. Небо заволокло матовой пеленой серых туч, накрапывал мелкий дождь.
– Хотелось бы верить, что нет, – вздохнул дядя.
– Да ты, я смотрю, всегда веришь в лучшее, – скривился граф.
Потянулись осенние дни в странной, вялой вражде. Эллиоты не пытались вести прямую войну с Хранителем Марки, но мелкие, досадные происшествия – то пропажа нескольких овец, то пастух, утопленный в Лидделе, то арбалетный болт, вылетевший из засады, чудом просвистевший мимо боннета Белокурого – все это не давало забыть о трех братьях, как о занозе в пятке: что ни шаг – она тут как тут. Можно было не сомневаться, что следы любой неприятности в окрестностях Хермитейдж-Касла, по расследованию, неминуемо привели бы к Парк-тауэр. Гонка же за Эллиотами, словно ловля мошкары над трясиной, пользы не приносила, с некоторых пор кинсмены Малыша Джока сделались весьма осторожны, а визит напрямую в Парк Белокурый почему-то оттягивал. Злобный Уот, несмотря на полученный косвенный вызов, осторожно помалкивал… по бонду и по правде, он подлежал теперь такому же наказанию, как сами его подручные, но прежде, чем свести счеты с Уотом, Босуэллу следовало набить руку на ком помельче. Патрик Болтон, наблюдая сомнения племянника, бесился от безделья и пьянства, наконец, выпросил себе рейд за Кершоп Берн, под крепчайшее обещание не ломать дров, и ушел в погоню за контрабандистами. Рейд, однако, вышел несчастливым – и перевозчики свинца благополучно утекли к сассенахам, и обратно, заново повстречав на Спорных землях Джона и Вилла Армстронгов, Хепберны вернулись с большими потерями, и зримым образом самой крупной из них стало окоченевшее длинное тело Оливера Бернса, перекинутое через спину галлоуэя…
Это событие всерьез опечалило Болтона – Бернс был при нем в самых опасных переделках все последние годы, и в этой тоже, прикрывая лэрду Болттонскому спину, он пал, но не отступил. Так из всех бывалых капитанов под началом у Босуэлла осталась только родня – кузен, Джон Бинстон, да дядя. Бинстону он доверял по-прежнему весьма умеренно, а одного надежного Болтона было очень мало в условиях грядущей кровной войны. Белокурый оплатил мессу за упокой души покойного Бернса-Вихра и послал денег его вдове, проживавшей в Каслтоне, а больше, к раздраженному недоумению Болтона, ничего не случилось. Графом овладела странная апатия – он знал, что обязан предпринять нечто, лучше бы устрашающее, но не делал вовсе ничего. Возможно, отчасти в этом был виноват нудный приграничный дождь, на неделю пришедший в холмы, затопляющий поля до сущей непролазности. И граф взял привычку уходить в заброшенную старую церковь неподалеку от Хермитейджа, сидел там на ступенях у входа или заходил под частью обрушенную кровлю, бродил по стершимся могильным плитам Сулисов и Дугласов, думал. Если бы Болтону удалось запастись терпением, так свойственным натуре епископа Брихина, возможно, он догадался бы, что Белокурый всего лишь выбирает, в какую сторону нанести первый удар.
Пилтауэр Парк стоял на болоте, как оно и полагается, посреди трясины, возвышаясь над камышами, омутами и осокой, словно обломок ведьмина клыка. Эллиоты из Парка были второй ветвью семьи, младшей относительно Редхью, но очень многочисленной, горластой и зловредной. Троих ее главарей священник из церкви Непорочного зачатия Пресвятой Девы Марии в Джедбурге называл прямо – «чума египетская», но братья не обижались, всегда прикармливали его от щедрот удачного рейда, и двое даже частенько – раз в год – благочестиво ходили к исповеди. Третий был в церкви, как про него злословили, только один-единственный раз – на собственном крещении, что, впрочем, не удивительно, учитывая его привычки. Парк, окруженный приземистым, но толстым барнекином, был выстроен больше полувека назад, и за прошедшие десятилетия его облик не был ни сильно подновлен, ни переменен в сторону большей безопасности или удобства. Казалось, его обитатели вполне полагались только на собственные силы и злобу – больше даже, чем на кованую решетку ворот. Вход в жилую часть, как во всякой старой башне, в Парк-тауэр был устроен во втором этаже по наружной лестнице, внутри же, выше холла, по лестнице винтовой наверх, располагались сперва покои Малыша Джока, где обитали его жена, дети и собаки, над ними, под самой крышей, жили прочие двое братьев, женатый Уильям с выводком – к стыду своему – девчонок и холостой Роберт. Прочие же кинсмены, кого не устраивало спать на полу возле каминной трубы в комнатах Уилла или Роба, обживали окрестности башни, возводя вблизи барнекина глинобитные лачуги. Нынче у Эллиотов было особенно шумно: Малыш Джок пропивал последние денежки от продажи овец Босуэлла, которых по старинному договору Роб Эллиот и в самом деле перегнал брату-ключарю аббатства Мелроуз. А поскольку всегда особенно приятно поговорить о тех, кого обмишурил, то и персона графа разжигала за столом в холле особые прения – сама персона, фигура, манера держать себя и манера речи, а также его близость к Его величеству.
– Хоум трубит всем, что Босуэлл позволял себя трахать королю, чтоб только получить обратно отцово наследство и нашу Долину… – со вкусом повествовал Малыш Джок, дохлебывая эль из пузатой глиняной кружки. Баранья кость, очищенная от малейших остатков мяса, полетела на пол, в соломенную, днями не меняемую застилку. – Хоум ему сродни, знает, небось, в чем соль…
– А сэр Уолтер, напротив, говорит, что Босуэлл – настоящий мужик, красотка Мэри, на что прожженная, по нем неделю вздыхала, – возразил ему Хер Собачий.
– Ну, так, может, он – вроде нашего… Роб! Эй, Роб, проверишь попку его милости?
– Как вам будет угодно, братья, – равнодушно отвечал тот.
Мужчины в зале заржали. Роберт Эллиот одинаково ловко управлялся и с девками, и с парнями, но предпочитал последних. Его пристрастия были широко известны среди своих, но обсуждались обычно только за глаза и с опаской, потому, во-первых, что он был младший брат лэрда Парка, а во-вторых, сам – один из самых опасных бойцов Лиддесдейла. С Робом, коли попробовать его оскорбить, шутки коротки, несмотря на его юный возраст и милый вид.
А Джок, которого задело за живое то, что он был вынужден уступить и поле, и последнее слово графу, продолжал негодовать:
– И ведь каков говнюк, братья! Каков червяк, монаший выкормыш! Он мне стал анафемой грозить! Мне! Анафемой! Будто я ту их анафему первый раз в жизни услыхал бы… Редхью совсем из ума выжил, пообещав Хепбернам бабскую трепотню… да ты еще вот влез не вовремя со своим «не согласен»! Кто тебя спрашивал, Роберт, а?
– Посмотрел бы я со всем удовольствием, как бы вы сшиблись, – отвечал Роберт брату с еле уловимым презрением в голосе. – У него ж рука много длинней твоей, да и конь – боевой, против пони-то. Пластанул бы тебя «с крыши» – мое почтение, собирай кости на потаж, могучий лэрд Парк.
– А, – отмахнулся тот, – коли трусоват, так и не лезь в большие разговоры!
Роберт на это только улыбнулся.
– Сроду не припомню, чтобы Роб когда-нибудь трусил, – буркнул Уильям, – а ты, Джок, раз хотел надрать Босуэллу задницу, нечего было конягу разворачивать! А то уж увел нас, а теперь рот разеваешь да кулаками машешь, чисто дурачок деревенский – на воронье пугало!
– Заткнись! – удивился Малыш Джок. – Соплив еще этаким манером со мной разговаривать! Ничего, на той неделе подойдут Эллиоты из Брэдли, с Гованом-Обжорой в головах, прижмем Красавчика Босуэлла так, что удерет к своей кормилице под юбку, если не обосрется на месте со страху… Караульня хоть и сильна, а в округе, все одно, много удобных лощин имеется.
– А этот белокурый граф – и впрямь красавчик… – задумчиво согласился Робби Эллиот.
– Роб, когда мы с ним разберемся, я подарю тебе то, что от него останется, – рассеянно отозвался Малыш Джок, которому было сей момент не до душевных томлений младшего брата. – И делай с ним, что хочешь.
Мужчины, сидящие за трапезой, дружно грохнули от хохота. Леди-Эллиот промолчал, только сощурил холодные голубые глаза. За столом эль лился рекой, вот уже в ход пошли волынки и хоровое пение, и только час спустя Джок заметил, что младшего брата давненько нет в зале.
Правду сказать, дела складывались для молодого Босуэлла не самым благоприятным образом: рейдеров графа легко могли взять в клещи, договорясь между собой, оба мятежных рода – Эллиоты с севера и Армстронги со Спорных земель юга. Драться одновременно с обоими не хотелось даже Болтону, а начинать свару с кем-то одним – так надо с умом выбрать, потому что второй враг тут же выйдет занятому Босуэллу в незащищенную спину. Конечно, Хермитейдж-Касл штурмовать весьма затруднительно, но отлеживаться в берлоге не входило в планы Белокурого. А потом, ведь, кроме-то штурма – есть еще засады в лощинах, есть сшибки в холмах, есть подложные письма друзей, арендаторов и подписантов бонда, которым требуется помощь, и королевский лейтенант будет обязан покинуть свое убежище, чтобы устремиться навстречу неведомой опасности. Смерть не страшна, но глупой смерти Патрику не хотелось. Так Армстронги или все-таки Эллиоты? Юг или север? Но дилемму Хепберна милостивое провидение решило само и вдобавок – самым неожиданным образом.
Один из караульных Колодезной башни Хермитейджа стоял перед лэрдом, переминаясь с ноги на ногу и шмыгая носом – парень не старше самого хозяина, принятый в свору совсем недавно, после летней присяги.
– Лэрд, тут явилась колючая девчонка, она из Парка, в услужении там… Говорит, у нее вести об Эллиотах.
– Ну, веди ее сюда, – велел Патрик, подивясь про себя, что это вдруг вести об Эллиотах стали передаваться через служанок. И когда несколько минут спустя женские юбки прошуршали по винтовой лестнице, задели притолоку, граф жестом отпустил караульного обратно на пост.
– Письмо от леди Эллиот, милорд…
Стоял серый, дождливый осенний день, в полумраке комнаты только несколько свечей на столе и затухающий жар камина давали хоть какую-то возможность видеть, узкие окна сочились сумерками. Патрик пригляделся к посланнице: девица высокая, стройная, чуть угловатая, однако одета хорошо, а зашнурована так, что груди вовсе не видно, словно у подростка… мордашка очень симпатичная, ясные голубые глаза, блестящий каштановый локон вьется из-под чепца. Вот только руки крупноваты, как то бывает у вилланов. Когда он подошел к девушке, та не отстранилась, присела почтительно, но очами стрельнула на него снизу вверх более чем лукаво. Кого-то она мучительно напоминала Патрику, где-то он видел похожую рожицу, но никак не мог припомнить, где именно, и легкое это беспокойство памяти объяснил тем, что тут, на границе, все друг другу родня. Вот и эта – из Эллиотов, но какая-нибудь троюродная.
Письмо от леди Эллиот… от которой? Да, впрочем, он вообще сомневался, что хоть одна из женщин Эллиотов умеет написать свое имя. Этот вопрос надлежало прояснить.
Патрик взял девчонку за подбородок, и когда та поднялась, лица их оказались почти вровень:
– И что же нужно от меня твоей госпоже, красотка?
Девчонка молчала, чуть улыбаясь, тогда он легко коснулся губами ее свежего рта:
– И теперь не скажешь?
На галантный поцелуй та ответила с неожиданной щедростью, обвив руками шею Белокурого, прижимаясь к нему всем гибким телом… и именно в этот момент в голове Хепберна, чуть озадаченного пылкостью ее лобзаний, мелькнула догадка, разом все объяснившая: он опустил руку по юбкам вниз, нашел то, что искал, и в то же мгновенье отшвырнул от себя любвеобильную гостью.
Белокурый был настолько взбешен, что от ярости на некоторое время потерял способность и говорить, и действовать. Девица, нимало не смущенная грубым обращением, заливалась хохотом на другом конце комнаты, и звонкий смех ее звучал маняще и почти совсем по-девичьи.
Почти.
Хепберн перевел дыхание, холодно произнес:
– А под юбками, надо полагать, нож?
– Не, под юбками – член, – отвечал с нахальной усмешкой Робби, Леди-Эллиот. – И тебе бы понравилось, подержись ты за него чуть подольше. Мизерикорд – за корсажем.
Он выудил из-за шнуровки платья тонкий, хищный кинжал, кинул его на стол.
Звякнула и тускло блеснула сталь.
– С чем пожаловал? – спросил Белокурый, и только по глазам, узким и темным от гнева, было видно, какими трудами он зажимает свою ярость в железный латный кулак.
– Есть о чем поговорить… наедине.
– А ты не подумал, что тебе теперь из Хермитейджа уже не выйти?
– Может, и не выйти, да только овчинка стоит выделки, – нимало не смущаясь, отвечал Роберт. – Но, сдается, нет тебе проку в моей смерти. Братья явятся.
– И с ними поговорю.
– Суров не по летам. Поговорить-то поговоришь, а что толку? Давно ли ты тут, граф? Сколько у тебя здесь людей, своих и пришлых? Мы можем выставить до тысячи в поле просто по свисту, а то и поболее, если поклонимся в ноги Бранксхольму да кликнем родню с юга… Сколько ты продержишься в осаде? И надо ли оно тебе вообще? Нет, Белокурый, я пришел не с войной, а без войны.
Это было интересное предложение.
– А отчего бы нам и не повоевать? – поинтересовался Патрик.
– Оттого, что людей у нас в этом случае сильно поубавится, с обеих сторон, причем. И ты еще забыл про Армстронгов, а они-то про тебя не забыли, и тоже в обиде, что ты перекрыл им доступ на прежние пастбища.
Армстронги. Головная боль похуже Эллиотов, как говорил дядюшка-медведь.
– Допустим, я о них не забыл, но тебе что за печаль? Ты пришел с предложением, Роберт? Выкладывай.
– Я могу привести к тебе Эллиотов, – без обиняков сказал Робби, – или, по крайней мере, уговорить их выступить не против тебя, а против Полурылка Армстронга. Если вместе мы наберем тысячи две, то крепко прижмем его на Спорной земле. У нас с Чокнутым Джоном старый счет, который мы всегда готовы подновить. Но я хочу знать, что в случае свары ты не ударишь нам в тыл.
– Это идея твоя или Малыша? – осведомился Белокурый.
Леди-Эллиот фыркнул:
– Ты думаешь, я к тебе пришел по его наущению? Джок никогда не видит дальше собственного носа. Сейчас он горит желанием расквитаться с тобой просто за то, что ты – Босуэлл, и хочешь быть здесь лэрдом.
– А Уилл?
– Уиллу, – тонко улыбнулся Роб, – все равно, с кем рубиться, лишь бы рубиться. Они оба – храбрые парни и отличные воины, но по мне, чем драться с тобой, лучше договориться.
– А с чего ты взял, Робби, что я стану тебе верить?
– С того, что, кабы я пришел от моих братьев, ты был бы уже мертв, – логично отвечал Роберт. – И то, что твои кишки, Белокурый, еще внутри тебя, а не на полу – вполне достаточная рекомендация.
– Допустим. Но ты не любишь братьев, Роб, – заметил Патрик, – ты их даже не слишком-то ценишь, придя договариваться со мной без их ведома. Ладно, мне только на руку. Но тебе-то самому это зачем?
Роберт помолчал минутку, потом вдруг ответил:
– Я хочу тебя, Босуэлл. Возможно, я даже влюблен. Я буду драться вместе с тобой, даже если никто из наших тебя не поддержит. Я не пойду с тобой против них, не надейся, но я и не пойду с ними против тебя. Хочешь – принимай мой клинок, хочешь – откажись, но учти, рука Леди-Эллиот ничуть не слабей, чем лапы моих старших братьев. Я тебе пригожусь, Белокурый.
– Не знаю, что мне мешает убить тебя, парень, – пробормотал Патрик, ошеломленный таким признанием. Он заметил, как Робби поглядывает на него при встрече, но не придавал этому особого значения и никак не ожидал, что Леди-Эллиот так легко сдаст все свои карты. Патрику до сей поры не приходилось иметь дела с содомитами, и он сию минуту не мог решить – считать ли ему себя кровно оскорбленным или просто посмеяться над подобной претензией Эллиота.
– Не, можешь попробовать, конечно, – флегматично согласился Робби, – но, может, у меня еще один ножичек – в чулке… и потом – за что убивать-то, за слова? Я ж не поимел тебя против воли. Ну, поцеловал – да… подумаешь, велика обида!
От напоминания о поцелуе Белокурого слегка подмутило. Стоящий напротив Хепберна Леди-Эллиот выглядел, как девица, и голос у него был вчистую девичий, мелодичный, и рожица лукавая и кокетливая, и при том Патрик знал, что на совести этого внешне безобидного, обаятельного парня, разве что двумя годами старше Белокурого, уже человек двадцать христианских душ.
– Ты и чулки носишь? – спросил Патрик, находясь еще в несколько пограничном состоянии ума: его не покидало ощущение нереальности происходящего.
– Так баба я или кто? – отвечал Леди-Эллиот. – Ношу, конечно!
И задрал подол до подвязки. Голенастая и волосатая, но ровная нога в чулке, вышитой лентой перехваченном выше колена – этого зрелища Белокурый уже не выдержал, фыркнул, и оба заржали в голос.
– Послушай, Робби, – сказал, вволю отсмеявшись, Хепберн. – Предложение лестное, что и говорить, но ничего не выйдет. Тебе наша сделка без надобности – мне по вкусу девчонки, и вряд ли они мне когда-нибудь прискучат.
– Слухи, стало быть, врут?
– Слухи всегда врут, Роберт…
– А ты пробовал с мужчиной? – осведомился Роберт, и глаза его остро блеснули.
– Нет, – хмуро буркнул Патрик, вновь ощущая растущее раздражение от этой беседы. – И не собираюсь.
– Это по-другому, чем с бабами. Я пробовал по-разному, – осторожно отвечал Леди-Эллиот. – Пока сам не проверишь, не узнаешь, что тебе нравится.
– Послушай, Роберт, – повторил Патрик, хмурясь все больше, – ты и так выставил меня идиотом…
– Я? – удивился Робби. – Нечего лапать каждую встречную девку!
– Я ценю то, что ты меня не зарезал, но проваливай подобру-поздорову. Нет нужды злить меня лишний раз. Что до твоего предложения, так я подумаю и дам знать. Худой мир с вами, конечно, лучше доброй ссоры, но еще два-три твоих намека, и я не посмотрю, что ты там носишь в чулках. Я слушал тебя достаточно, я должен подумать.
Роберт усмехнулся, кивнул, но суровый тон Белокурого произвел на него мало впечатления:
– Так помни – я согласен быть у тебя капитаном, если позовешь, – и с этими словами исчез. Только юбки прошуршали, будто и впрямь комнату покинула женщина.
Босуэлл остался один, раздраженный и озадаченный.
На столе тускло поблескивал кинжал Эллиота.
Когда Болтон вернулся из разведывательного рейда на юг, Патрик вкратце изложил ему предложение Роберта, опустив обстоятельства, в которых оно было сделано. Медведь-дядюшка хмыкнул в ответ:
– Дело стоящее, если поверить ему на слово, – сказал он. – Эллиоты и впрямь помогли бы нам справиться с Чокнутым Джонни Армстронгом, но что потом? Что они захотят взамен? И почему мы должны ему доверять?
– Не знаю, – неохотно признался Патрик. – Нет у меня доводов ни за, ни против. С другой стороны, он пришел один, доверился мне, хотя я не обещал ему безопасности…
– Леди-Эллиот доверился? Да ну, брось, Патрик. Помнишь, я говорил тебе, что этот маленький паршивец будет поопасней обоих своих братьев? У него же язык без костей, мать его случайно парнем родила, уболтает кого угодно, точь-в-точь настоящая девка… да и ножей у него в его тряпках понатыкано видимо-невидимо, а метает он их – за пятнадцать шагов в прямо в глаз.
– Он готов пойти ко мне в капитаны, – неохотно добавил Белокурый.
– Вот как? – Болтон призадумался. – Это серьезно. Зачем?
Патрик пожал плечами.
– Если он впрямь согласен драться за тебя – что было бы странно – тогда это ценный подарок, но если – чтобы отдать тебя братьям…
Болтону, при всем его жизненном опыте, не приходило в голову самое простое объяснение, которое Патрику так бесхитростно изложил Леди-Эллиот, а Патрик не хотел наводить дядю на эту мысль. Не то обстоятельство, чтобы укрепить его авторитет в своре Хермитейджа, ох, не то…
– А еще можно с левшами договориться…
Патрик отметил про себя дядино «еще» – стало быть, Болтон все-таки подумывает о союзе с Эллиотами. Переспросил:
– С кем?
– Ну, с Керрами, с Эндрю Фернихёрстом. Угрюмые ребята, но в бою незаменимы. Пробовал я как-то их башню штурмовать, чтобы размяться… ох, и наваляли они мне на этой пресловутой винтовой лестнице с левой-то руки! У них в шайке и впрямь левши через одного, а остальные – так те двурукие, с какого бока не зайди к ним, все несладко. Очень, знаешь ли, полезный навык, племянничек…
Армстронгами в ту пору заправляли двое кузенов – Вилл Подморгни, прозванный так за нервный тик, ничуть не красивший его длинной рожи, и Джон Полурылок, чью физиономию по диагонали рассекал багровый, криво сросшийся шрам от зверского удара палашом, лишившего Полурылка половины носа. Удар, помимо эстетических, имел для Джона Армстронга еще и те умственные последствия, что после его стали прозывать Чокнутым Джоном – за непредсказуемость поведения. И если с Эллиотами еще можно было договориться через языкастого Роберта, то Армстронги, соответственно фамилии, признавали только палаш и плеть. Вырезать и перевешать… но не вступать в переговоры – таковы были предпочтения лорда Болтона. Однако Босуэлл проводил Приграничье только первую свою осень и еще не привык убивать людей направо и налево. Хранитель Марки дважды посылал гонца в Спорные земли, требуя виры за кровь своих людей и явки с повинной убийц, в качестве вестовых используя пленных кинсменов Полурылка, привезенных Болтоном из разведки, а на третий раз в сторону Блеквуд-тауэр полетело уже уведомление о наложении наказания… ответа он, конечно же, не дождался. Оно и неудивительно, толковал ему дядя, если больше шестидесяти рейдеров банды Полурылка – люди конченые, вне закона. Однако апатией Белокурый более не страдал, Робби Эллиот развязал ему руки: освободившийся от угрозы с севера, Босуэлл кинул клич в Долине и, отобрав лучших бойцов, ждал теперь только годных командующих…
– К тебе Берк Маршалл в капитаны просится, племянничек, – дядя, расположившись в дверном проеме господских покоев Южной башни, закрыл собою весь скудный свет, идущий с лестницы, освещенной чадящими факелами.
Патрик неохотно оторвался от Светония – несколько томов библиотеки старого Джона Хепберна кочевали с ним по любому бездорожью:
– Ну, и это хорошо? Или плохо?
Болтон трубно прочистил горло, молвил задумчиво:
– Это как сказать. Скотина он, конечно, редкая, этот Берк, и братья его не лучше, но дело свое знают. И места те тоже – раньше в подручных у Вилла Подморгни обретались.
– А почему ушли?
– Да повздорили, как водится. Подробностей не знаю. В общем, ты – лэрд, тебе и решать.
