Илья Горячев
День Благодарения
Глава 4
Народ против Джонатана Бёрнса
Джонатан Бёрнс раскраснелся. Он допивал уже третью пинту доброго домашнего портера, который варили в баре «Трилистник» по старому рецепту. Бухнув пустую кружку об стойку, он обтёр губы от пены, повернулся к своему молодому соседу Эрлу Флёркину и продолжил:
– Я помню, как много лет назад, ты тогда даже ещё не родился, эти настырно мусолили в газетах отмену второй поправки. Слышал про неё вообще, а, парень? – изрядно набравшийся Эрл медленно кивнул, не отрывая взгляда от стакана с плескавшимся на дне дрянным виски, – ох и хорохорились наши, – продолжил фермер, – особенно самые красношеие – «им не забрать моё оружие!» Но в итоге спустя десять лет в окрестностях не осталось ни одной даже самой захудалой винтовки… Да что уж там, и револьвера-то поди не сыскать!
Рядом кто-то кашлянул. Мистер Бёрнс обернулся, за его плечом стоял Уильям Костиган, чья ферма была милях в десяти на восток, если ехать напрямик по старой просёлочной дороге. Лет тридцать назад он даже один срок был шерифом округа, но потом отказался вновь баллотироваться, сказав, что слишком уж много ответственности и нервотрёпки, потому супруга упросила его передать значок самому толковому из помощников. Он редко появлялся в баре, но сегодня стоял перед Джонатаном Бёрнсом собственной персоной со стаканом местного молодого вина в руке.
– Что, Костиган, пьешь кровь мёртвого винограда?
Тот слабо улыбнулся и тихо ответил:
– Ещё год назад я посмеялся бы вместе с тобой, Джонатан, но сегодня скажу – будь аккуратнее, приятель, может быть, даже где-то стоит побыть параноиком. В нынешние времена ни одна предосторожность не будет лишней… Кстати, пойдём-ка присядем вон за тот столик, в углу. Там спокойно и потолкуем.
Мужчины переместились за стол в дальнем углу заведения, наискосок от входа и, устроившись поудобнее, Костиган продолжил:
– Наступают те времена, когда опасными становятся уже не поступки, а образ мыслей. И если ты хочешь дожить до просвета, ты должен скрывать свои настроения, мимикрировать под тех, кого ты зовёшь «эти», чтобы в нужный момент нанести им удар в спину. И тогда мы с тобой сможем, как в былые деньки, публично в центре города съесть по хорошему бифштексу с кровью, – Бёрнс закатил глаза и одобрительно закряхтел. – Да дело совсем не в мясе и всём остальном, Джонатан, это лишь внешние атрибуты. Важна прошивка человека. Мы один вид, они совершенно другой. Они хотят уничтожить нас, стереть, вымарать полностью, ну а нам, чтобы выжить, нужно вырвать клыки у них.
Костиган глотнул вина из своего стакана и принялся изучать немногочисленных – и десятка не наберётся – посетителей паба, большинство из которых было завсегдатаями.
– Я слышал, в анклавах всё по-другому. Там нет банд наглых мазафак, а их полиция до сих пор не сдала летальное оружие и просто не пускает федералов на свою территорию… Э-эх… – Мистер Бёрнс тяжело вздохнул.
– Федералы слишком слабы и им проще закрыть глаза. Пока анклавы молчат о своей жизни публично, умники из DC[12] делают вид, что там живут по тем же правилам, что и остальные. Но нам здесь нужно быть аккуратнее. Мой кузен из Нью-Йорка занимался книгами. В прошлом году его отправили на перевоспитание, крутить педали в коворкинг. Нашли бдительные граждане в его лавке книгу Айн Рэнд, причём под прилавком. Сразу же сообщили, куда следует… Теперь три года ему консервами из водорослей давиться… Да уж…
– Помню, в молодости были мы всем не довольны, а теперь только горюем – вернуть бы былые деньки. И этих наших чопорных задавак с университетским образованием, что постоянно крутились в телевизоре и кичились своим выговором.. – Бёрнс сделал солидный глоток.
– Они-то во всём и виноваты, – Костиган сжал кулаки так, что костяшки побелели, – сперва акт о гражданских правах[13]. На следующий год поправки Харта-Селлера[14], и все наши не успели даже понять, как сами оказались на положении индейцев, к тому же без резервации.
– И теперь на въезде в Вашингтон написано Мартинлю-теркингбург… Тьфу, даже произносить это противно, что за дикая нелепица! – Мистер Бёрнс сплюнул прямо на пол, но, тут же устыдившись своего поступка, постарался размазать плевок подошвой ботинка. – Всё же хорошо было бы вернуть наших старых, которых не так поносили…
Вряд ли пожилой фермер смог бы объяснить свои ощущения словами, он просто так чувствовал, и всё тут, но старый товарищ хорошо понимал его, Костиган и сам это подспудно сознавал вот уже много лет. С тех пор, как положил звезду шерифа и отступил, сложил с себя ответственность и позволил наглым напористым чужакам верховодить в их округе и наводить тут свои порядки. «Вся страна сложена из таких округов, Билл», – любил он повторять сам себе в те минуты, когда чувство вины начинало вновь заедать его. Оглянувшись на дверь и чуть пригнувшись к столу, мистер Костиган едва ли не шёпотом сказал:
– Те, кого ты называешь старыми, держались на общности интересов, на том, что мы, все мы, делаем вместе общее дело, зарабатываем, приумножая тем самым общее благо и это правильная жизнь, угодная нашему Господу. Священное писание и Адам Смит. Это был фундамент. Дельные люди, бизнесмены как опора общества. А эти новые поднялись на жажде толпы, черни к бунту, на отрицании всего прежнего миропорядка, и их сегодняшнее господство основывается только на нашем страхе и их постоянной угрозе. Эти импульсы на животном уровне они распространяют во все стороны. Снова в ходу все бредовые теории о равенстве, словечки типа эксплуататор, капиталист, только теперь они максимально упрощены до уровня восприятия цветных уличных банд. Господа они отменили, заменив какими-то гнусными ритуалами – этими своими радениями, но на самом деле они отменили веру в бессмертие. Образовавшийся вакуум заполняют всякая психотропная дрянь, ну и старый добрый алкоголь для таких динозавров, как мы с тобой, – он допил вино одним глотком, – а жить просто так, без цели и перспектив, во второй половине жизни на сухую мало у кого получалось.
– Ты всегда был умником, Костиган… Мне нравится тебя слушать, потому что ты всё очень понятно объясняешь, и в голове всё сразу укладывается по полочкам. Скажу честно, думаю, что ты в дюжину раз лучше меня понимаешь то, что происходит вокруг, но скажи мне одну вещь – тебе не надоело шептать правду по углам, постоянно озираясь? – Бёрнс вопросительно поднял глаза на старого знакомца, который в этот момент неуловимо изменился в лице и чуть подался назад.
– Да, дружище, ты абсолютно прав, – голос Костигана был неестественно натянутым и на пару тонов выше, чем нужно, – клюква из Висконсина нашей и в подмётки не годится!
– Что за чушь ты… – Брови старого фермера взлетели вверх, но договорить он не успел, ему на плечо легла чья-то лапища с обгрызенными ногтями, а на ухо заорали дурным голосом:
– Гражданин Бёрнс, именем народа вы задержаны!
– Лежать, старый крекер![15] – Раздалось с другой стороны, стул из-под него был выбит резким ударом ноги, а сам мистер Бёрнс распластался на полу.
Троица в кожаных куртках скрутила напропалую ругавшегося фермера и вытащила его на улицу, одновременно порыкивая на ошеломлённых немногочисленных завсегдатаев.
Костиган просидел ещё минут двадцать, не шелохнувшись. Бармен принёс ему двойную порцию своего лучшего виски.
– От заведения, – сказал он, но «Старый Уилл», как его за глаза называли, даже не притронулся к стакану. Его словно столбняк разбил, а в ушах звучали последние слова товарища, а ещё не отпускал обжигающий взгляд, который тот успел бросить от дверей, на секунду вывернувшись из захвата этих громил с чернющими пустыми глазами… Костиган даже не смог бы сказать, кем они были по происхождению, запомнил только их ничего не выражающие зрачки и огонь, которым прожёг его Бёрнс.
– А я даже не попытался что-нибудь сделать, даже не набрался смелости встать, – прошептал он едва слышно. После чего достал бумажник, придавил двадцатку стаканом, резкими шагами пересёк зал и вышел на улицу, ни с кем не попрощавшись.
Глава 5
Paddy wagon[16]
Мистер Бёрнс дышал, как паровоз, его лицо было пунцовым. Гнев, слегка приправленный щепотью страха, буквально оглушил его. Давненько он не сталкивался с такими бесцеремонными персонажами, а эти ещё к тому же были облечены властью. Это, конечно, была не та старая добрая респектабельная власть, вызывавшая уважение поневоле своей основательностью, укоренённостью, достоинством, власть, подчинение которой не вызывало никакого внутреннего протеста и отторжения из-за её естественности, а власть новая, напоминавшая, скорее, развязного, агрессивного грабителя из подворотни, мелочного и злопамятного – власть меньшинств, низов и прочих, когда-то отверженных, а теперь бравших реванш за своё ничтожество и былое унижение – Власть Этих.
Эти… Он так много говорил о них – обличал, поносил, предостерегал, а вот теперь впервые столкнулся и растерялся. Нужные слова будто вылетели из головы фермера, когда его затолкали в фургон с надписью UPS[17] на борту, потому практически все едкие, туповатые, по большей части вербальные, уколы черноглазых во время поездки остались без ответа. Мистер Бёрнс был очень зол на себя за это. К тому же в комнате, куда его втолкнули, стоял резкий запах химических моющих средств, и не было окон. А его самого унизительно приковали к петле в поверхности блестящего стального стола и оставили в одиночестве. В довершение всего шнурок на его потёртом ботинке готов был совсем уже развязаться, а наклониться и подтянуть шнуровку он не мог – мешала слишком короткая цепь наручников. Это раздражало больше всего. На всякий случай, он подёргал цепь, проверяя прочность петли в столе.
– Успокойтесь, Бёрнс, успокойтесь, – в кабинет вошёл маленький сморщенный человечек с густыми бровями на абсолютно голом черепе, – вот, выпейте воды, – он поставил пластиковый чуть смятый у донышка стакан на стол перед фермером, – я профессор Райдер и мне любезно разрешили с вами пообщаться. – Он устроился напротив и бесстыдно уставился прямо в глаза. – Что, подзаработать решили, да? – он выдержал выразительную паузу и, наклонив голову, принялся разглядывать фермера так, будто тот был пойманной чупакаброй в лаборатории. – Плотоядность, забой и торговля умервщлённой плотью животных является серьёзным федеральным преступлением. Неужели вы ничего не знали об этом? Или думаете, в вашей глуши законы не действуют? – говорил он очень быстро, выплёвывая слова очередями, как это делали некоторые особо мерзкие дикторы на ТВ, одновременно пуча глаза и по-змеиному выбрасывая голову вперёд.
Мистер Бёрнс неспешно отхлебнул воды, немного успокоился и собрался. «Ну уж этому-то типу я обязан дать отпор», – подумал он. И, тщательно подбирая слова, размеренно произнёс:
– Я – фермер во втором поколении, и я занимаюсь сельским хозяйством не из-за денег, хотя производить продукты – мой бизнес. Что касается забоя скота и торговли мясом, скрывать не буду, для меня это вопрос принципа.
– Какого же? – Теперь профессор был слегка насмешлив, – бросать вызов обществу, эпатировать публику, привлекать к себе внимание? Объясните же, что это за принцип такой, краеугольный, что вы ради него всю свою жизнь под откос пускаете. Ну?
– Еда должна оставаться едой, а не претендовать на руководство моей фермой, – мистер Бёрнс говорил медленно, с трудом подбирая слова для объяснения чего-то столь же естественного, как дыхание, – кто мог подумать двадцать лет тому назад, что эти циники в Вашингтоне всерьёз будут обсуждать вопрос о предоставлении избирательных прав домашним животным? Да, я понимаю, есть эти коммуникаторы, позволяющие псам как бы говорить, а теперь и эти китайские нейро-импланты в собачьи мозги, но… – Он запнулся и паузой тут же воспользовался профессор:
– Вас это смущает? Ваше чувство собственной исключительности ущемлено? – использование старого названия столицы профессор Райдер также отметил, но не стал заострять внимания на этом – вербальное диссидентство – черта абсолютно всех людей устаревших моделей, как вот этот вот замшелый фермер.
– Я не верю в мудрость большинства, да и в выборы я тоже не верю, особенно когда выбирать собственно и не из кого, – а большей части современных людей я бы не доверил даже заказать кусок яблочного пирога… А тут псы, – фермер хмыкнул, – выбор – это ответственность, а всем этим и отвечать-то не за что… У них ничего нет, им нечего терять, а они хотят, чтобы и другие стали бы им ровней. А тут орудия труда вместе с едой обретают голос, да и к тому же я ещё и в долгу у них, оказывается. Если городских умников послушать, то так получается… Если так дальше пойдёт, то скоро меня заставят перед старым трактором извиняться за то, что я на нём поле пахал, не спросив его мнения. Так ведь выходит, по-вашему.
– Вы всё сказали? – профессор что-то черкнул в записной книжке и тут же захлопнул её. – Что же, мистер Бёрнс, ваша позиция становится мне всё более ясной. Из-за таких как вы, я был вынужден покинуть кафедру в университете и посвятить всё своё время отстаиванию идеалов демократии, хотя преподавательская деятельность мне куда ближе. Ну, а если говорить о вас, то на подобных вам я насмотрелся уже вдоволь. Ваше мировосприятие банально и предельно упрощённо. Типичный ретроградский взгляд на мир так называемого белого консерватора, конспирология, теория заговора и всё такое или вы больше причисляете себя к числу религиозных фундаменталистов? Нет? Ну вам виднее, конечно же, – он тяжело вздохнул. Получилось наигранно. – А вы думаете, нам легко? Для вас мы какие-то радикальные реформаторы, разрушители привычного вам мироустройства? Но это сугубо субъективный взгляд. Ваш и таких, как вы. Поверьте, людей вашего типа я повидал немало и хорошо представляю такой взгляд на вещи. Но в объективной реальности мы – центристы и, как бы это удивительно для вас ни звучало, даже можно сказать, что мы в некотором смысле консерваторы. Для текущего момента. В разумном смысле, разумеется, – поспешил он добавить, опасаясь неверных ассоциаций, – просто вы и вам подобные меряете жизнь мерками, устаревшими пятьдесят, а то и сто лет назад. А знаете, с кем нам сегодня приходится иметь дело и считаться? Вот, к примеру, радикальные трансгендеры, которые стремятся к бесполому обществу. Их, кстати, значительно больше, чем таких, как вы. С их точки зрения, пол это всего лишь социальный конструкт. Лично я так не считаю, но это между нами, а вот уважать и защищать этих граждан и их мнение – мой долг и святая обязанность! Знаете, сколько сил уходит, чтобы гасить их стычки с такими организациями как «Чёрные пантеры» или «Фарраханс Дивижн»? Да и с «Сынами Ацтлана» у них есть противоречия серьёзные… И заметьте, я сейчас говорю лишь о тех, кто остался в офлайне. Диджитал-веяния отнимают у нас сил даже больше, несмотря на то, что не выходят за пределы Сети. Вы слыхали о виртуалах? Физически они мертвы, но их сознание вместе с памятью перемещены на искусственные носители информации, а потому мы не можем их игнорировать, а их мнение, мягко говоря, весьма специфическое, ведь они живут исключительно в цифровой реальности. А католическая церковь? Вы и представить себе не можете, сколько усилий мы прикладываем в Сенате и Конгрессе, чтобы не допустить их полного запрета. Причём, с нашей стороны, это чистая благотворительность. Дань исторической памяти, так сказать. Католики – анахронизм. Объединённая Реформированная Христианская Церковь авторитетнее и весомее, а техно-вуду куда прогрессивнее и популярнее, но мы тем не менее защищаем устаревшую по всем параметрам католическую иерархию, даже вопреки собственным убеждениям, несмотря на их лукавство, – уж мы-то знаем, масштабы их куда как сомнительной – не хочу говорить подрывной, хотя мог бы – деятельности и контакты с корпорациями, засевшими в так называемых анклавах. Мы, я говорю мы потому, что достаточно хорошо представляю убеждения и ценности моих коллег, так вот, мы – просвещённые либералы…
– Вы уничтожили нашу страну, – мистер Бёрнс тяжело дышал и смотрел куда-то в сторону, а на его лице застыла презрительная гримаса.
– Нет, нет и ещё раз нет! Её уничтожаете как раз вы! Своей безответственностью, упёртостью, ограниченностью, – в голосе профессора Райдера послышались убеждённость и жар, исключающие всякое притворство. – Веганство – одна из непреложных ценностей современного общества, это результат эволюции общественных взглядов. Тут ничего не зависит от меня или от вас. Мы просто должны считаться с веяниями времени и мнением большинства. В былые времена я бы никогда не отказался от хорошо прожаренного стейка или четвертьфунтового бургера, но теперь я понимаю аморальность подобных желаний в современных условиях, знаю, как это выглядит в глазах десятков миллионов моих соотечественников, а потому пе-ре-стра-и-ва-юсь, – это слово он произнёс по слогам для большей убедительности, – а вы вместо этого работаете на разрыв социального поля, причём делаете это сознательно! Поддерживает веганство более семидесяти процентов населения и это по закрытым опросам, а по открытым так и все девяносто восемь процентов! Вы же своей позицией, поощрением контрабанды провоцируете радикалов на удар по вам же. Вы понимаете хотя бы, что мы вас защищаем? Если бы информация о вас попала бы в паблик, ваша ферма сгорела бы в течение суток… Да что с вами говорить… – профессор Райдер прервался, вновь что-то помечая карандашом в записной книжке.
– Вы утомили меня, профессор, – медленно произнёс мистер Бёрнс, – от ваших речей болит голова, и поднимается давление. Везите меня уже в суд.
– Суд? Какой суд? – Райдер заметно оживился, – там занимаются уголовными преступлениями, а изменения в уголовный кодекс ещё не вступили в силу. Волокита, знаете ли. Действующее пока ещё законодательство вы формально не нарушали, но, что гораздо важнее любых бюрократических условностей, вы противопоставили себя обществу и всей нашей прогрессивной системе ценностей, а учитывая ваш возраст, это, скорее, относится к опеке и психиатрии. Потому ваш вопрос рассмотрен комиссией по гармонизации общественных отношений…
– Это когда же? – фермер ударил кулаком по столу и попытался вскочить на ноги, но цепь, пристёгивавшая наручники к столу, не дала ему этого сделать.
– Не надо шуметь, мистер Бёрнс. Не надо, – профессор поднял ладони в успокоительном жесте, – да вот прямо сейчас. Комиссия в моём лице решила отправить вас в коворкинг на терапевтическое перевоспитание сроком на один год. Это совсем немного, даже в вашем возрасте. Там вы получите возможность избавиться хотя бы частично от эгоцентризма, победить свой эгоизм и научиться учитывать и уважать интересы других членов общества, – он надавил клавишу интеркома, – уведите его.
Глава 6
We can do it![18]
В громадном зале стоял удушающий запах пота. Две сотни мужчин и женщин по 12 часов в сутки крутили педали, вырабатывая электроток. Крупнейший коворкинг штата Массачусетс был рассчитан на четыре тысячи человек и последние годы постоянно был переполнен. Джонатан Бёрнс провёл здесь уже две недели, но ему казалось, что прошли долгие годы с того момента, как оранжевый автобус привёз его сюда.
– Дружнее крутим педали, интенсивнее! – Бочкообразная туша неопределённого пола в мешкообразной униформе прохаживалась по центральному проходу, похлопывая себя дубиной по ладони, – Эй, Бёрнс! Ну-ка не отвлекайся, хватит болтать! – Слова подкрепил ощутимый толчок в бок.
Монотонный голос ожил в репродукторах и затянул заунывную проповедь:
– Оступившиеся! Результаты вашего труда идут в счет погашения национального долга за 300-летнюю эксплуатацию Африки. В прошлом году…
Усилием воли фермер отключил слух, закрыл глаза и постарался максимально абстрагироваться от окружающего. Перед внутренним взором поплыли картинки из детства – их ферма, родители, его первый щенок, старенький пикап, подаренный на шестнадцатилетие, знакомство с Дженни из соседнего городка, рождение сына…
– Не спать! – звонкая оплеуха обрушилась на его похабно обритый затылок. – Ты что, навозная рожа, сны решил смотреть, когда надо работать? – сказано это было с каким-то едва различимым акцентом, но фермер не стал разглядывать говорившего, а, вместо этого, скороговоркой пробормотал:
– Да, да, сэр, я кручу, что есть силы кручу! – мистер Бёрнс добавил в голос изрядную долю подобострастия, он уже понял, что надзиратели или, как их здесь называли, воспитатели это ценят, и проще заставить себя изобразить немного лизоблюдства, нежели выбиваться из сил, усердствуя им на потеху.
– То-то же! – удовлетворённо сказал надзиратель и ушёл дальше в поисках более строптивой жертвы. Как только тот скрылся из виду, фермер тут же сбросил обороты до минимума.
– Бесплатно сам работай! – прошипел он сквозь зубы, сперва убедившись, что в зоне слышимости уже нет чужих ушей.
Вечером он едва добрёл до столовой, где не ощущал вкуса еды, запихивая в себя какие-то едва тёплые прямоугольные брикеты и, запивая их чем-то липким и вязким. А добравшись, наконец, до своего модуля, без сил рухнул на койку.
До отбоя было ещё полтора часа, потому работал телевизор, выключить который было нельзя, как и сделать звук потише. И то и другое регулировалось исключительно централизованно с пульта где-то там, в глубине переплетения коридоров и офисов административного этажа. Громкость была столь изощрённо подобрана, что, с одной стороны, нельзя было пожаловаться и попросить сделать потише, сославшись на оглушительный звук, а с другой, и не слушать, а уж тем более уснуть было уж совсем никак невозможно.
На экране толпа унылых, одинаково одетых угловатых фигур бесцельно бродила по какому-то изолированному мрачно-каменному двору, подозрительно напоминавшему тюремный. Проникновенный голос за кадром с discovery- интонациями рассказывал:
«…сегодня в рубрике “Жертвы наживы” мы рассказываем вам об одном из самых страшных мест современности, появившемся благодаря ненасытной жадности автомобильных корпораций. Цифровой Синг-Синг был открыт более двух десятков лет назад. Тогда перед человечеством встала неразрешимая в реалиях тех дней задача, скорее даже морально-нравственная дилемма. Технически производители автотранспорта были готовы перейти на оснащение своей продукции функцией автопилот, но на пути прогресса, подстёгиваемого неутолимой жаждой наживы, возникало одно серьёзное препятствие юридического характера – вопрос ответственности. Кто будет отвечать перед законом в случае аварии в отсутствие за рулём органического водителя? Возлагать ответственность на пассажира, по сути, эксплуатировавшего программу-автопилот в своих узко корыстных интересах, буржуазное общество было никак не готово, а программа, в свою очередь, каковой является автопилот, не была тогда ещё субъектом права, следовательно, и не могла быть признана виновной, что влекло за собой невозможность выплаты страховки, а это в тогдашних условиях тотального диктата частного капитала во всех сферах жизни ставило крест на внедрении данной технологии в целом.
Но изворотливые юристы автомобильных гигантов, используя беспринципность разработчиков софта, нашли, как им казалось, лазейку: автопилот наделялся персональными чертами и по закону “Об ограниченных правах Искусственного интеллекта”, который продавили в Конгрессе и Сенате ещё не выкорчеванные тогда продажные лоббисты корпоративных интересов, становился цифровой личностью, а вот она уже могла нести ответственность в полном объёме.
Так воротилы автопрома переложили ответственность с себя на беззащитные и безответные программы, которые они цинично использовали в своих сугубо корыстных интересах. Новый объект эксплуатации был найден. После первых аварий с человеческими жертвами, которых, правда, было очень и очень немного, встал вопрос: что делать с признанными судом виновными программами-автопилотами? Просто стирать не позволял гуманный закон, но оставить их без наказания вообще мстительные капиталисты никак не могли. Так возник цифровой Синг-Синг или Синг в квадрате, как его окрестили обитатели Сети, виртуальная тюрьма, где заточены несколько сотен диджитал-личностей лишь потому, что корпоративным боссам прошлого нужно было решить вопрос страховки для внедрения очередной технической инновации, которая должна была сделать сверхбогатых ещё богаче.
Сегодня это печальное наследие эпохи доминирования капитала и эксплуатации позорным клеймом ложится на всех нас, а потому в Конгрессе инициированы слушания по вопросу амнистии заключённых в цифровой Синг-Синг, и уравнении их в правах с теми виртуалами, которые ранее были homo sapiens. Жестокость и неблагодарность, которую сполна познали эти простые цифровые трудяги – несмываемое пятно на всём нашем обществе»…
– Ну и дикость! Посадили в тюрьму тетрис и сами же ещё сокрушаются, что теперь у него батарейки сели, – мистер Бёрнс сцепил руки на затылке, – давненько я подобных глупостей не слыхивал, это ещё похлеще этого чёртового коворкинга…
С соседней койки свесился вихрастый поляк откуда-то с побережья, ему оставалось всего пару недель, потому он раздражал остальных своей жизнерадостностью и бодростью:
– Два с половиной миллиарда людей, живущих в Африке, нуждаются в этой электроэнергии, Джо, а потому не надо называть наш коворкинг чёртовым, лады?
– Вот пусть они и крутят педали, – проворчал фермер, скривившись, – а кроме того, Машляк, не называй меня «Джо». Мои предки когда-то приплыли в эту страну на «Мейфлауэре» и меня зовут Джонатан, а не Джо. Не Джонни, а Джонатан. И только так. Это понятно? – Он скорчил угрожающую гримасу.
Немного ошарашенный, Машляк быстро кивнул и скрылся на своей полке, неразборчиво пробормотав себе что-то под нос.
– Крутить педали у нас будешь ты, Бёрнс, – в проходе выросла Карлена Байерс – старший воспитатель сектора, – потому что такие надменные свиньи как ты более трёхсот лет грабили и эксплуатировали Африку, – белки её глаз налились кровью, она буквально шипела, – африканцы до сих пор не могут оправиться, а потому все вы несёте коллективную ответственность… – Она склонилась над своим планшетом и спустя пару секунд продолжила, тщательно выговаривая каждую букву, – а лично тебе Джо Бёрнс с «Мейфлауэра» за отказ понимать добавлен ещё один месяц трудового перевоспитания. В следующий раз будешь думать, перед тем как раскроешь рот. – Её шёпот сочился ненавистью. – Учитесь быть ответственным гражданином, Бёрнс, – закончила она предельно официальным тоном, развернулась и покинула модуль.
С полки Машляка донёсся сдавленный ехидный смешок.
Джонатан Бёрнс сжал кулак и со всей переполнявшей яростью впечатал его в стену. Кусок краски отвалился с и так обшарпанной стены, обнажив краешек бурого кирпича.
Он завернулся в одеяло и уткнулся в стену, накрыв голову подушкой. Пронизывающий свет галогенных ламп победить удалось, но вот бубнящее ТВ продолжало проникать сквозь куцую подушку.
…Угнетение в двадцатом веке въелось в плоть и кровь Америки, и базировалось оно на порочном и искусственно внушаемом понятии государства с его белым – и только белым – подбрюшьем империализма. Раса, это абсурдная биологическая фантазия прошлого, современная наука убедительно доказала, что нет белых или чёрных людей, есть лишь социальная условность, доводившаяся у выдрессированных представителей так называемого среднего класса до уровня рефлекса…
Под этот рефрен Джонатан Бёрнс и забылся тяжёлым мутным сном без сновидений.
