полная версия

Иоланта Ариковна Сержантова
По воле ветра

Полная версия

Отчий тон

Мутнеет калька воды, исколотая отражением звёзд. Уж, притворяясь жухлым, сменившим облик, вишнёвым листом, парит у камня, заворожённый отблеском тлеющего фитиля Венеры. Лягушки благоразумно переходят на другое место, подальше от него, – мало ли, что взбредёт в голову соседа. Судя по смурному сумеречному виду, нынче он не в духе.

У рыб, у тех всё иначе, – уже румяные со всех сторон, и даже чуть подгорелые со спины, они нежатся, вкусно брызжутся соком, шкворчат, шевеля луковицами лилий на сковороде лета. Ловят перчинки мошек и солёные кристаллы мелких бабочек, что просыпаются из прорех кармана предрассветного сквозняка.

Зримый топот и шуршание друг об друга стеблей крапивы обнаруживает присутствие ежонка. Застигнутый врасплох, он дрожит и, не сходя с места, принимается бежать, моргая семафором глаз, пышет паром из предосторожности, и чудится даже, что тронется вот-вот, как паровоз по отполированным росой рельсам тропинки. Чуть погодя, серая тень скользнула сквозь кусты малины, и кряхтя в такт шагам, стала забираться вверх по склону. То – мама, на выручку. Ей, грузной, нелегко, ибо – одышка и годы уж не те, но другого пути просто нет. Как бросить ребёнка?!

Ближе полудню – куда ни глянь, каждый муравейник в округе выкипает и пенится, и кажется со стороны, что все разом сговорились печь пироги, а так, провариваясь в тягучем сахарном сиропе, готовится маковая начинка. Наблюдая за этим, мечтается о коричневой холостой заварке в едва ли не прозрачной, тонкой чашке костяного фарфора, с парой кусков тающего на дне рафинада, чьё сладкое марево вьётся к небу горячим терпким духом. И, мнится само собой, как под вечно недовольный тон матери из широко надкушенной сдобы, высыпается сладкое сочиво на вовремя подставленное блюдце.

Но… закат уж прикрутил фитиль горелок под разрисованными сажей котелками, и наваждение, стёртое сумерками, рассеивается без следа. Ни мака, ни пирогов. Лишь, перекликаясь со вздохами совы, слышны интонации отчей речи, которые не теряют оттенков. Но …даже усвоенный с годами их смысл не важен уже. Важно слышать этот натруженный любовью тон, не разбирая значения. Просто так, ни о чём.

Заслужить прощение

Было уже темно. Он шёл, привычно ступая по знакомой дорожке к лесу, как я заметил его и, пугая косуль обращённым не к ним криком, принялся умолять:

– Подождите! Подождите, пожалуйста! Не так быстро, позвольте мне извиниться!

Тревожа эмпатию³⁷ ночных бабочек, которые тут же принялись будить мой рассудок, похлопывая по щекам, я не успокоился, пока, расслышав мой голос, он-таки не остановился. Свет фонаря оказался намного проворнее меня, и неизбежно слепил глаза, чем усугублял нелестное обо мне мнение, и от того-то я ещё более заторопился, если не заслужить, то хотя бы донести до его слуха глубину моего раскаяния:

– Простите! Простите… – кричал я, сетуя на собственную неловкость и задыхаясь на бегу.

Когда я приблизился, он не обернулся на мой зов, но и не отвернулся, просто оставался неподвижен. Покуда я усмирял воспламенившееся на скором ходу дыхание, он рассматривал какую-то травинку у себя под ногами. Из недовольства, или из нежелания выказать, что поддался на мои уговоры обождать, было не понять, но, как бы там ни было, мы стояли рядом. Помолчав менее, чем это было необходимо, я заговорил:

– Спасибо большое! Простите меня за вчерашнее, я был невежлив, навязчив очень. Простите, прошу вас! Пожалуйста! – зачастил я, угадав в нём, невыказанное, впрочем, ничем намерение уйти.

Однако извинения явно растрогали его. Окинув меня беглым снизу вверх взглядом, он улыбнулся, но, вероятно, ожидая от меня чего-то ещё, промолчал.

– Вы… вы не рассердитесь? Позвольте сфотографироваться с вами? Можно?! – С жаром прочувствованной надежды воскликнул я, сам не понимая, как решился выговорить эту, едва не рассорившую нас в конец, вчерашнюю просьбу.

Он глянул сочувственно, и распознав вдруг обрушившееся на меня смятение, широко улыбнулся. Затем, сдерживая ноздрями смех, но по-прежнему не вымолвив ни единого слова, он чуть склонил голову, соглашаясь на предложение и замер в ожидании съёмки.

Я засуетился, захлопотал и лицом, и телом, принялся говорить нечто несуразное, но в крайней степени доброжелательное… А он стоял, стоял и едва не хохотал, – и над вчерашним своим испугом, и надо мной, нынешним, безвольным от его снисхождения.

– Ну, и кто это был?

– Ёж…

Водевиль

³⁸

Было ощущение, что природа приглядывает за нами, и, отыскивая какой-то непорядок, включает воду с требованием немедленно и со всевозможным тщанием отмыться. А, спустя немного времени, убедившись в нашей к тому неспособности, принимается тереть спины мочалом веток, от чего вокруг всё делается краснО³⁹ и ярко так, что даже хочется петь. Но увы, не поёшь, а так только, приплясываешь тихонько, чтобы не попасться никому на глаза, кроме как … А, – да всё равно! Пусть смотрят!

И вот, именно в такой же беспокойный банный день, примеривая на себя роль стебля, уж устроился между пухлых лоснящихся щёк листа кувшинки. Пока солнце небыстро проводило по его телу тёплой рукой, змей разнежился и задремал. Что ему снилось, да и вообще – умеют ли ужи видеть сны, нам неведомо, но по всё время отдыха он был безмятежен, мил и тих. Ни от кого не бегал, не гнался ни за кем, и вообще, по всему видать, спал глубоко, ибо игрек⁴⁰ его языка, пользуясь случаем побыть с собой наедине, сумел пробраться между губ и прилёг рядом.

Собственно говоря, он впервые оказался один. Нет, ну ясное дело, что не совсем, так как у него на хвосте спал уж, но, – как бы, почти. Язык осторожно, чтобы не разбудить змея, подобрался к отполированной поверхностным натяжением капле дождя, и, дивясь столь очевидному доказательству пользы сего равновесного между собой состояния двух сфер, окунулся в воду, но… не ощутил ровным счётом ничего. Язык заволновался и, перебравшись к краю листа, благо он был совсем рядом, свесил одну ножку, а, поболтав ею в воде, ничего не разобрал, переменил её на другую, и опять не ощутил никакой разницы.

Как не прискорбно было осознавать, язык оказался не в состоянии понять вкуса, либо запаха.

Из осторожности, на всякий случай, или же, если нечто попадало в поле зрения ужа, змей первым на разведку выпускал именно его! Но если теперь окажется, что он и вправду лишён чувства… что будет с ним, с ними?! Он не сможет распознать ни друга, не врага…

Язык был раздавлен ощущением собственного ничтожества. Но тут, как и полагается в приличном водевиле, разумеется вовремя, уж пробудился, и неприлично широко зевнув, втянул язык на полагающееся ему место. В тот же миг его окатило волной ароматов и воспоминаний, которую привнесли от себя вода с небес и та, что питала реку родника.

– Бр-р! – Встряхнул головой уж, дабы прийти в себя от обилия чувств-с. – Хорошо ж я выспался. Жизнь заиграла так искусно! Палитра ощущений такова, что мне по силам рисовать, не меньше…

…А вскоре, уж полз по листьям к берегу, вооружившись переменной⁴¹, привычной меркой мерил всё, а рыбы ото дна его дразнили. Язык, признаться, недоумевал, но счёл за лучшее помалкивать поболе, хотя сомнение закралось в том, что он лишь инструмент. Вот, доля…

Предтеча любви

Вишни, виноград, яблоки, калина, арбузы, – все с косточками, со смыслом, заключённым в их сердцевине. С надеждами на новую жизнь, на счастье, которое будет не только в них самих, в невиданном продолжении, но и вблизи, под сенью, в тени, подле. И хотя тоже бывает, что не уживаются вместе, но как-то пробуют, стараются. Кто-то пускает корни глубже, кто-то дальше, иной держится повыше, но не от поверхностного отношения к судьбе. Слабее он? Уступчивее, уязвимее, понятнее от того.

А с видимой всем частью – всё так же. Отнимая кроной от неба, сколь удаётся, загораживают его собой, теснят других. Дорвавшись, глядят недолго свысока, а после грустят в одиночестве, худеют, сохнут. Но, не в силах выносить сего дольше, теряют силы, роняют себя к ногам тех, в ком доселе видели лишь менее удачливых, противных ему. И, выпуская от корней новые ростки, радуются тому, что сдюжили, пережили, переосмыслили… так вовремя!

Также, как доверие – предтеча любви, так и наше сокровенное – предвестник великих свершений, но каких – не узнать, пока не испробуешь многое по чуть-чуть.

Так где она, наша косточка, в которой зерно правды и жизни соль? Или мы только и умеем, что на чужих костях?

Маленькое происшествие

Он явно думал, что уже всё, спасения нет, коли не помогли ни отчаянное, на публику, ни барахтанье, не басом свист, не крики, ни даже воздушные шарики в карманах жилета. Одежда намокла и не давала двигаться. Некстати здорово отстирался жёлтый воротник, на нём не осталось ни единого пятнышка.

Я случайно заметил его, безвольно кружащимся на воде. Ветер куражился, гоняя остывшее тело в разные стороны, как лодку без паруса и вёсел. Нашёл игрушку…

Выудив шмеля, я и сам сперва подумал, что он не жилец, но, движимый сочувствием и любовью ко всему, что появилось однажды на свет, загородил его от ветреного повесы ладонями, и стал согревать, выдыхая так часто, как сумел.

У меня уже кружилась голова и стало казаться, что всё это не имеет смысла, до такой степени он был неживым на вид, но понадобилось меньше пяти минут, чтобы шмель пришёл в себя. Я думал, мне почудилось, когда его окоченевшая, похожая на куриную левая лапка стала розоветь и принялась вздрагивать в такт сердцу, отыскавшему, наконец, причину биться. Вторая последовала примеру чуть позже, но ей было заметно тяжелее, ибо судорога, что изуродовала напоследок фигуру, не давала току крови ходу.

– Маленький, ну, давай, дыши! – попросил я жарко, и шмель, с заметным усилием избавившись от корчи⁴², старательно задышал.

Я хотел было оставить его одного, чтобы солнце завершило начатое мной, но к шмелю потянулись с поздравлениями родные и друзья, а после, почуяв лёгкую наживу, и враги. Посему, пришлось задержаться у постели выздоравливающего и, отмахиваясь от визитёров ненужной дереву веткой, просить их прийти на следующий день.

Маленькое происшествие, случай, который нельзя носить, как орден, на груди, но не сделай того, что мог, станешь пенять себе по всю оставшуюся жизнь.

Коробочка

…такое чувство, что мы живем

в коробочке с закрытой крышкой,

которая протекает…

И. Шаталова, микробиолог

Воронеж-Нефтекамск

За окном дождь, и стёкла сделались так чисты, что кажется, протяни руку – дотронешься до мокрого листа тополя, что давно перерос крышу школы.

– Думай… думай! Ты когда-нибудь будешь думать своей коГобочкой?!– учитель кричит, картавя беззастенчиво и раскатисто. Вбивая ученику эту мысль, она больно долбит указательным пальцем по его непричёсанной голове, словно дятел, и неприятно смеётся при этом.

Можно ли через силу научить чему-то? Вряд ли. Умения подразумевают ту самую пресловутую любовь к делу, которой не заслужить одним лишь подражанием.

Когда я вижу человека, про которого говорят, что у него золотые руки, я понимаю, что он не просто ловко держит молоток в руках, но умеет любить.

Он искренне любит всё, к чему прикасается, неживого, неодушевлённого для него просто не существует. Двигатель внутреннего сгорания, и тот доверчиво шепчет ему – что и где болит. Болты, которые, так кажется со стороны, вкручиваются сами собой, не срывая резьбу и сидят на месте послушно столько, сколько это необходимо. А те, влюблённые в мастера инструменты, что как видно, сами пристают к рукам и подсказывают ему – куда сместить напильник, где поджать пассатижами, как усилить хомут, насколько ослабить давление. Когда такой человек работает, можно просто стоять и глядеть, нежась осоловело в волнах той бесконечной радости, которой полон он сам.

Захочется ли суметь так же? Ну, а, если и нет, то искреннее восхищение любым трудом войдёт в привычку, что тоже, ох, как немало.

Его руки всегда красивы и странным образом чисты, даже пятна смазки не портят их. И, пусть он сам невысок, но чудесно красив и опасен для дам бездонным своим, сострадательным ко всему взглядом.

– Думай… думай своей ко… – Продолжает кричать учитель, и роняет с карающей длани браслет неженских часов. Парнишка подхватывает их на лету и предлагает:

– Давайте, я починю!

Но учитель рвёт часы из рук, кидает в гневе на пол, топчет яростно и безотчётно…

А не из зависти ли было всё это? Глядя на то, как с ласковой недетской мудростью прощает «какой-то оболтус» сей стук по бедовой голове, вкупе с теми, которые ещё предстоит пережить.

– Думай… думай своей коГобочкой!

У каждого свои конфеты

Подросший птенец зарянки⁴³ играет в утку, виданную намедни на болоте, и пробует ходить по воде. Приподнимая неряшливые оборки крыльев, все в пуху! – раскачивается немного, и с бравым писком бежит от одного берега к другому. Его мама хлопочет лицом подле, нервно шарит натруженными крылами у себя по бокам, щекочет нёбо ропотом, сдерживаемым с трудом, и перестаёт трепетать, лишь только ребёнку надоедает придуманная в этот час роль.

Следующим, кого малыш пытается победить, оказывается одуванчик, и мама даёт себе роздых. Чуть завалясь на к месту поставленный пень, часто дышит через приоткрытый клюв:

– Это неопасно, пусть шалит. – Шепчет она себе.

Но тут из воды, порядком намокнув, выходит бабочка, из-за которой, собственно, дитя малиновки придумало играть в утку. Не подозревая ничего, она разложила просушить крылья близко по сторонам от себя, разлеглась прямо на виду у птиц, и безмятежно задремала.

Изумлённый птенец подошёл ближе к купальщице и, склонив на бок головку, принялся любоваться. Бабочка в коричневом платьице и белом кружавчатом фартучке, казалась школьницей, что сбежала с уроков купаться на пруд. Она была так хрупка и невинна, что тронуть её можно было лишь взглядом, столь же бережным и нежным.

Птенец вздыхал, а малиновка с жалостью и любовью глядела на своё детище и думала о том, что не сможет истребить в нём любовь к прекрасному, даже не станет пытаться делать того. И потому, пока носят крылья, ей придётся носить жуков своему ребёнку. У него явно не хватит духу изловить ни одного из них.

И в тот же миг, когда огорчённая, но отчасти успокоенная своею решительностью мать придумывала ужин, мимо птенца пролетала муха, и он с недетской сноровкой изловил её, ловко ухватив за крыло:

– Мама, гляди какая!

Малиновка внимательно посмотрела на сына и покачала головой:

– Не понимаю…

– Да ты посмотри только, какая она некрасивая, значит её можно съесть! Бери, я её для тебя поймал! – Сказал малыш и положил к ногам мамы.

В самом -то деле муха была очень даже ничего: роскошная прозрачная накидка крыльев, большие карие глаза, но мама сочла за лучшее промолчать.

– У каждого свои конфеты.

– Где-то это я уже слышал.

А если нет?

Закат полоснул небо с юга на север, оставил следы от когтей, две кровоточащие царапины, синяк облака и комету, что катится слезой.

Стриженая овчина облаков заботливо укрыла небо от края до бескрайности, куда взором не достать. Оно и верно – вечера стали прохладные, как бы ни простудилось.

Леса абрис⁴⁴, ажурный обшлаг чёрных рукавов сумерек, не подвёрнут вольно и высоко, но застёгнут для теплоты на перламутровую пуговицу луны.

Я сижу на табурете дубового пня и встречаю ночь. Она накалывает небосвод серебряной иглой, споро покрывая его вышивкой созвездий. Ищу знакомых, а у ног, как щенки, копошатся ежиха и рыжий кот. Они постоянно отвлекают меня от вечности. Находят радость в пустяках, которых так много вокруг, как тех звёзд. Только они далеко, а это – близко всё. Сделайся скромным, опусти глазки и разглядишь.

Рядом совсем, лишь протяни ладонь, жаждет тёплого дыхания мокрый шмель, а внимания – крупная, суровая с виду оса. Коли ей захочется пить, никогда не плюхнется она на воду, растолкав лягушек и распугав рыб, а облетит тихонько, присмотрится, куда лучше присесть, чтобы никого не побеспокоить, и самой не попасть в беду. А уж как рада каждому глотку, и не смущаясь того, славит всякую каплю, отбивая ритм. Даром, что шершень, а туда же…

Комар бьётся в окно. Проще всего верить, что он жаждет испить крови, дабы исполнить ритуал продолжения рода, копируя себе подобных, и ничего боле. Может оно и так. А если нет?

На пыльных полках дней

⁴⁵

На пыльных полках дней – истрёпанные тома встреч с людьми и закладки разлук. Пустые места наполнены несостоявшимся, несбывшимся, утерянным навсегда, и в эти пробелы да прочерки не вместить уж ничего. Рядом – сколотые статуэтки разочарований, шкатулка с мелочами, в которой подарки от тех, кого уж нет, или от тех, кого не будет вскоре.

Зачем мы держимся прошлого? Отчего, сокрушив все напоминания о нём, не начнём новую жизнь с утра нового дня, с чистого, незамаранного листа… Только, этот-то куда деть после? Разжечь им печь? Так не хватит одного, нужно больше, намного больше.

На пыльных полках дней – увядшие букеты и наспех прочитанные письма. Пузатая, заполненная почти бутыль с сигнатурой, заполненной по-латыни: «Lacrimis⁴⁶», а под горстью морских камней – пустые, без виз, заграничные паспорта и маленький рапан с написанным на нём чёрной тушью именем, которого уж не прочесть, так затёрт. На полках есть то, о чём уж и не припомнить или кажется чужим, что как бы и не твоё, не с тобой, но в самом деле – ненужного нет. В жизни всё для чего-то сгодиться.

Там много ещё места, на этих полках. Быть может, отыщется ещё и то, куда я поставлю томик, в котором ты. Если не прочитан ещё, если нет полевого цветка в середине, закладкой. Я тебя поищу, вечерами, украдкой…

Пустое
I

Вы замечали когда-либо, что, едва созревает последняя вишенка, как листья на дереве поддают жару, как бы торопясь завершить некие неотложные дела, и желтеют один за другим, а потом бегут куда-то, заскакивая на подножку ветра, или с попуткой, или ищут иных высот и глубин. А те, что остаются на дереве, – то ли пугливы слишком, то ли привязаны к дому чересчур. Бывает, что даже зелены до морозов. Но то – лишь вид один, видимость. Дерево давно спит и ему всё равно. В заботах пережить зиму, в надеждах на многочисленные весенние хлопоты, не думает оно о прошлом, не чувствует его нужным, своим. Так только – мусор под ногами.

– Да уберите ж вы его, кто-нибудь!!!

…Уходить нужно вовремя.

II

Звёзды в небе проступают росой. Смотришь на них и ждёшь чего-то. Знака какого-то, не иначе. А не дождавшись, – дождь холодных камней, метеора зажжённую спичку… рад и им. На востоке уж ночь, а на западе небо печётся закатом. И игрушкой на ветках сияет луна.

Серой бабочки тень, терпкий запах покоса. Замечаешь, как птица крадётся в гнездо, как летучие мыши выходят на смену.

Надрез месяца в небе – словно кто-то выдернул наспех уголок карточки из альбома. Припрятал… на чёрный день или на белую ночь.

III

– Как понять, что не зря живёшь?

– Если каждый день совершать хотя бы по одному хорошему делу, то уже не зря!

– Ну, например? Старушку через дорогу перевести?

– Или так, или шмеля достать из воды.

– Ну… это ты чересчур! Это – за пределом, такое не зачтётся.

– Доброта, что имеет предел – это уже злоба.

– Ах, пустое…

– Но это так и есть.

Хорошая девочка

– Ты всё ещё хочешь птичку?

– Живую?! Хочу!

Наверное, чувство вины меня не отпустит никогда. Не от того, что пыталась затушить пламя ответственности водкой, не за скандалы и слёзы близких. Но за худенькое лицо сына, который так трогательно просил перед сном: «Мамочка, если есть, дай мне хлеб с солем и подсолнечным маслом». Да, он именно так и говорил тогда: «С солем…», хотя уже здорово умел читать, и составлял план своей первой книги о Красном светлячке. Но под нарочитым колпаком этого словообразования – «с солем», скрадывалось пламя великого смущение, так как он понимал, что может поставить своей просьбой в тупик. Если моё лицо делалось беспомощным, сын гладил меня по щеке и говорил: «Ладно-ладно, ничего, не плачь, я и так засну», и ложился, укрываясь одеялом с головой.

То было в тех пресловутых девяностых. Для кого-то они, окрашенные юностью, хороши и беспечны, несмотря ни на что. Для иных – мрачны. Всё от того, каким взглядом оборачиваешься на них.

Некто, гордый своим умением, вспоминает котлеты из овса и походы всей семьёй в лес за ягодами, чтобы было чем подсластить жизнь. Самых непрактичных выручали добросердечные соседи, что делились уродливыми овощами со своего огорода. Бывали и те, кто, уезжая на заработки, чтобы прокормить семью, отдалялся от неё навсегда. Разлука, хотя и коварна, но всегда честна.

Пока супруг искал работу и получал отказ за отказом, до самых родов я бегала по заданиям редакции. Живота видно не было, так что я не смущала никого своим тяжёлым⁴⁷ пузом. Подгоревший кусок хлеба на завтрак, запивала чудесным порошковым израильским бульоном, не испытывая в течение дня никаких токсикозов или головокружений. Откровенную тошноту, странным образом, вызывало лишь размещённое в газете объявление о существовании некой фирмы «Резон».

Вообще-то говоря, работа здорово выручала. Редактор, выпивоха, но добрый парень, каждый день посылал гонца прикупить «к чаю» колбасы, сыру, хлеба, конфект, ну и, само собой, втрое разбавленный ректификат. Можно было, с шумного одобрения коллег, сочувствующих нашему положению, прихватить с собой пару-тройку бутербродов и для супруга. Ну и гонорар, само собой, как же без него! Конечно, единственной редакцией дело не ограничивалось, иногда приходилось переписывать текст статьи на разные, некстати, голоса, для нескольких изданий, но… кормили только в одном!

Несомненным плюсом было и то, что на любой из официальных встреч-летучек, проходивших в то время, нас, писак, тоже угощали. И, так как, для благополучия семьи, мне нельзя было пропустить ни одного застолья, то ребёнок появился на свет практически на лету, в промежутке между двумя бутербродами.

К сожалению, через некоторое время редакция свернула скатерть-самобранку, и мне пришлось заняться репетиторством.

Из пары предложенных гражданам на выбор наук и обучению игре на фортепиано, востребованным оказалось именно последнее. Денег, вырученных за этот нестыдный извечный приработок барышень в летах, хватало на горсть макарон, буханку хлеба, кусок растительного спреда⁴⁸, пару кубиков сухого бульона и на дорогу, чтобы провести следующее занятие. В случае чего, назад, на другой конец города, пришлось бы идти пешком.

Всё бы ничего,– и родители были довольны, и их не слишком старательные чада понемногу начинали играть гаммы, но тут у одного из ребят, оба ученика были мальчишками, появился попугай, который стал проявлять к приходящей учительнице чрезмерную симпатию. Стоило мне зайти в дом, как птица вылетала из клетки, и, присев на левое плечо, принималась разговаривать.

Попугай докладывал обо всём. Он рассказывал о погоде и новостях, подслушанных в кухне, о проворном, грубоватом мальчишке, который не слишком умеет заботиться о нём, и о женщине в переднике, что ругает его, попугая, за несущественные, несвойственные птице провинности. По всё время разговора, попугай нежно теребил меня за мочку и причмокивал. Особенно трогала его галантность, ибо на прощание он каждый раз легонько встряхивал край уха, как бы пожимая его, при этом шёпотом убеждая меня в том, что я – хорошая девочка.

Измученная, с синими кругами в пол-лица, я с очевидным усилием брела под дождём к остановке трамвая, но, согретая неподдельным вниманием птицы, всё же улыбалась.

Перед моим приходом попугая старались запереть в клетке или, накрыв платком, уносили к соседям, но даже оттуда доносился его возмущённый крик с требованием вернуть «на место», дабы «высказать всё». Попугай логично мыслил и формулировал складно, но лишь два дня в неделю. В перерывах между уроками он молчал.

Стоит ли говорить, что довольно скоро мне отказали от места. Причём, и от второго тоже, так как родители мальчиков дружили.

Помню, как, днями позже, плакала, обращаясь к дождю за окном. Которую неделю в доме не было ни крошки хлеба, только сырая тёртая свёкла. Она дольше обманывала голод и её можно было взять с лотков на выброс у рынка.

– Тебе и вправду нужна птичка?

– Да, очень.

– А зачем?!

– Понимаешь, хочется, чтобы она досказала мне то, о чём не успела та, не моя, и чтобы кто-то ещё раз сказал, что я – хорошая девочка.