полная версия

Иоланта Ариковна Сержантова
В алмазной крошке росы…

Полная версия

Стоит оно того…

Всё же стоит иногда пересматривать внутренним оком воспоминания, вчитываться в прошлое, делать пометки на полях памяти, сравнивая события, сличая образы, дабы не повторять столь упорно ошибки, что тянутся из поколения в поколение, покуда не отыщется тот, кто исправит, положит тому конец.

– И что тогда?

– Возьмётся копить собственные промахи, дабы было с чем разбираться потомкам.

Лучше ещё, коли о прошлом, – разгадывать размытые волнами времени или слезами надписи на фотографиях, разглядывать позы, выражения, искать сходство, а то вдыхать с улыбкой прикрыв глаза от засушенных букетов, тонких, как страницы, промеж которых дремлют они, осунувшиеся, утерявшие изрядную долю цвета цветы, но не растерявшие сердечности, с которой были поднесены. Застенчиво, как бы невзначай, между прочим…

– Между чем и чем?

– Между стараниями сделать нечто для или вместо тебя… Скрываясь за шутливым «от тебя никакого толку», принять из рук тяжёлое, пыльное, ненужное никому, кроме… Любой груз, который может помешать улыбаться ему в ответ. А ты и не можешь ни передумать, ни перестать. Ибо всё, что есть в тебе хорошего, оно только для него одного.

– Да… какая ж ты после этого мать… Всё б тебе о мужике. Неизвестно за что держишься. Настоящая-то мамаша – все по боку, окромя кровиночки.

– Глупо. Известно, что для детей к сердцу пришит отдельный кармашек. Каждому – свой, на особой пуговке с тесной петелькой, дабы не выпал ненароком в тряске и суете дороги жизни. Да только, всё одно, выберется он сам в известный час, пристанет к любушке, к деткам своим. Так заведено. Ну, а посему – так тому и бывать. Однако ж надо-таки крепко любить!

– Кого это?

– Себя. Жизнь свою. Иначе от неё не добиться взаимности в ответ.

Следует иногда тратить настоящее на прошлое, ибо – стоит оно того.

Не бывать…

Провела бронзову стрелку медяночка¹⁷ над голубым глазом полдня, юркнула в болото у дороги, дала шагу свободу. Столь радости в том, сколь и почтения. Поступи – сбыться, ровно поступку, да не прерваться жизни младой. Что там, козявка, червячок без рук без ног, замкнутый, но не угрюмый, а гляди-ка, не посвоему хотению держит в страхе округу, жалит силою невежества.

Безобидна, незлоблива, уступчива, хороша собой сия змейка. Коли б не опасливость людская, не беспричинна злоба, жила б подле подолгу, гнала бы мышей с полёвками, дремала б, подложив под щёку гретый солнцем камешек, будто пуховую подушку.

Чёрная траурная полоса пересекает круг её красных, будто заплаканных глаз по серёдке зрачка не напрасно. Врут про неё много, от того и скорбит.

Пухлый слёток малиновки поперёк себя толще, пышней родителей, уж и крепко стоит на ногах, и полёту как будто бы рад, но неуверен в силах покуда, нетвёрдо выучен урок. Чаще сидит и стонет, будто птенец, знает слабость отца с матерью, неволя к заботе об нём пуще любви, порхают подле, чиркают спичкой крыл по жаркому уже утру.

Мать всё не угомонится, хлопочет, носится, набив полный кошель клюва семян вперемешку с жучками, а папенька возвышен и замысловат, а то и с ленцой, – отстранён рассудком от суеты, скрипит горлом с ветки, аль с крылечка крыши. Кажется, будто, дабы не перетрудить пружинку, заводит округу помаленьку, как бы часы особым ключиком, кой повсегда позади них на полочке, стоит только приподняться чуть на цыпочки, да протянуть руку.

А внушает малиновка сынку, либо собирает мозаику из собственного своего детства, для памяти, примера и наущения, – тут уж всё одно к одному. Впрочем, ненадолго те нотации. Шикнет малиновка на супруга, турнёт с тёплого местечка, – дитя-то общее, и забота одна на всех.

Взведённая птицей, нежится округа на упругом гудении многих шмелей, как на пружинном матраце, и нет ей дела до созревшей вдруг дикой ржи, что трясёт льняным чубом над окаменевшим в жару песчаным пригорком. Укрыв пучками золотых звёзд, защитив его невзрачную неприметность, склонилась она низко, словно грустит.

Перепутался летний день с полднем, зори и те упарились: конаются промеж собой – когда чей черёд, хотя ведают: не бывать полдню раньше утра, а полуночи – загодя вечерней зари.

Придорожное

Полосатая от теней тельняшка дороги, местами заношенная до жёлтых, родимых пятен рассвета. Комары хрустят суставами в виду слышного издали паровоза, что отдувается не от натуги, но по причине переизбытка сил. Гусеничка вагонов щедро «с горкой» наполненных углем, на ходу играет сцепкой, будто коротко натянутыми струнами, вкусно стучит о затёртое до лоска серебро рельс, так что даже суровые на вид кованные костыли не могут удержаться кивнуть едва заметно, хотя обыкновенно не отступают от правил, приглядывая, дабы шпалы, сохраняя трезвость, не теряли рассудка, невзирая на погоду и нервность межсезонья.

Обождав, покуда иссякнет до времени трепет рельс, послышалось чистейшее соло кукушки. Вскоре, повинуясь дирижёрской палочке ветра, вступил хор журавлей. Многозначительная сия перекличка нежит слух и тревожит сердце.

Облокотившись локтями об извечно пыльную клеёнку поверхности пруда, шмель смирно, без лишней суеты ожидает спасения. До берега не достать, а посему следует беречь силы, не растрачивать их на барахтанье и прочие, излишние телодвижения. Выуженный из воды, шмель по-прежнему невозмутим и поднесённый едва к тёплой, просторной ветке туи, спокойно переступает с ладони на чешуйчатую, повсегда готовую услужить лапу.

Первый в строю цикорий глядится в серое небо голубыми глазами цветов, без уверенности, что наконец проснулся, и не привиделась ли ему, впрямь, та палевая муть, заполнившая небеса от горизонта до горизонта.

Цикорий пристал к тельняшке дороги, будто вышитый умелой рукой на месте прорехи. Кому теперь, как не ему, встречать и провожать проезжающих, да знать всё про всех…

Светлячок

Очередной спасённый накануне из воды шмель, нынче проявил неслыханную дерзость со смекалкой, и пересев с холостой из-за мороза вишни на волосы, пробрался вместе со мной в дом. Осмотрев с макушки небольшие комнаты, просторную кухню и гудящую печь, шмель одобрительно загудел ей в ответ и переступил с причёски на плечо. По пути шепнул на ухо нечто приятное, но так как это было несколько неожиданно, то я перепугался, начал размахивать руками, кружится на месте, как та пчела подле первого найденного цветка, полного нектара.

После как мне выпало слегка успокоить нервы, гость запросился восвояси,. Не без почестей, приличных моменту напутствий и сердечной благодарности за нечаянный визит, шмель был выдворен.

День скорее обычного свернулся в трубочку сумерек, всю в мелких прорехах звёзд и ярким срезом луны, ведущим к порогу, за которым начинается новый день. И сим вполне можно было бы удовлетвориться, коли б не яркий малахитовый огонёк светлячка.

Оказавшийся на самом виду, вопреки задумке природы, свет жучка не отпугивал, а привлекал к себе внимание. По крайности, моё. Я склонял голову и шагал понемногу, пугался, если переставал видеть это удивительное свечение. Пенял жизни на то, что не предоставила случая встретиться с этим жучком раньше, а та недоумевала о моей забывчивости, но вероятно снисходила к ней.

Утомившись топтаться и напитавшись вдоволь этим светом, как радостью, нежданным тихим счастьем, мне вспомнилось вдруг, как однажды сам был светлячком.

Из-за того, что я наотрез отказался скакать подле ёлки в очередной раз с пришитой к штанишкам пуховкой, отец сделал для новогоднего утренника в школе костюм светлячка: обтянутые плёнкой проволочные крылья и шапочку с усами. Крылья оказались чересчур пышными, посему облачаться в костюм мне пришлось последним, а через двери проходить не иначе, как боком, из-за чего одноклассники поглядывали на меня с недоверием и даже плохо скрытой неприязнью, – всем хотелось поскорее получить кульки с конфетами.

Не скрою, на фоне зайчиков, снежинок и снегурочек, самый что ни на есть летний жучок выглядел не к месту. Даже Дед Мороз, что благоволил в равной мере к отличникам и двоечникам, не оценил прелести моего образа. От того-то, наверное, и стёрся он скоро из моей памяти, и если бы не нынче…

Я выглянул в окошко ещё раз. Светлячок будто бы дожидался, чтобы мигнуть на прощание, после чего задул внутренний огонь до поры и сравнялся с ночью, сделавшись заподлицо с нею.

Научиться бы так и нам, – минуя подлецов, загораться только в нужный час и с нужными людьми, которыми будешь понят. Иначе …незачем растрачивать себя по пустякам.

Сбудется…

Рассвет несомненно был который уж день совершенно сыт и небрежен от того, коли не собрал после завтрака мокрым от росы, сладким пальцем с треснувшего тропинками блюдца поляны мак чёрных муравьёв, что осыпались с кренделя надкусом и лоснились теперь, все с головы до ног в сиропе солнечных лучей.

Крошками той сдобы оказался усыпан голубенький ситчик небес, коим был застелен, по обыкновению, и разглажен со тщанием необыкновенным, да не той ладонью ветра, что утоляет жар летнего дня, но который припечатает сгоряча, каким боком к нему не обернись, будто чугунным тяжёлым утюгом с красными, в утробе, угольями, позаимствованными в печи.

Однако ж, любит ветер, как никто другой, чтобы было всё по его. И испросив у сосняка подмоги, дабы придержал голубую скатерть за уголки, – встряхнул её, не пожалев усилий. Сбросил в реку крошки облаков – рыбам на прокорм, наземь – дабы прибились к одуванчикам и тополиному пуху, сдунул чаинки птиц по гнёздам и цаплю, подобравшую под себя долговязые ноги, издали похожую на чайку, – даже ту турнул, дабы села уж поскорее туда, откуда взлетела, не портила вида, не мешала порядку.

Так на так, да только переборщил ветр, убрал лишку, как с сосны шишку, – куда ни глянь, каплями неба усеяна округа, надсадишься собирать. То цикорий, россыпью, щедро. В дар небу чистому али ещё как… Пускай будет! Сбудется пусть! Красиво ж… Как всегда.

Не моё

Комары фальцетом переговаривались через окошко. Те, которым ещё не удалось пробраться внутрь, со сквозняком передавали свежие новости квартирующим в доме. Они теснились, толкая друг друга, приникали тесно к щёлке промеж рам, стараясь разглядеть – что там, и с завистью глядели вослед бронзовику, который одной левой приподнимал раскрошившийся от времени штапик¹⁸, и с глухим стуком падал куда-то вниз, – на пол или на стол, – куда именно было не разобрать.

И после, расправивши крылья, совсем не таясь, он радостным басом приветствовал домочадцев, которые переглядывались, интересуясь друг у друга, кем, собственно, был впущен в дом сей смешной жук, а ежели виновный никак не находился, шумно и весело обсуждали путь, которым воспользовался он:

– Окошко закрыто… В двери не стучался, разве что через печку.... – догадывались жильцы и спешили прикрыть задвижку… которая оказывалась заперта и так.

Вообще же, бронзовика привечали все, и если и старались поскорее выдворить, то исключительно из опасения нечаянно причинить ему вред. Даже кот, известный на всю округу мышелов, позволял себе с жуком единственную вольность: опрокидывая навзничь, он ненадолго придерживал его мягкой лапой. При этом жук не пугался, не цепенел от страха, но щекотно царапал пятерню тремя парами своих ног. Кот щурился от сей откровенной и незамысловатой ласки, а потому как и сам был нежен сердцем, вскоре помогал жуку перевернуться.

Но комары… К чему, зачем стремились оне поменять вольную, не стеснённую пространством и помехами жизнь на запертую пыльными стенами тесноту, где им не были рады никогда, а наторевший в условностях соседства с человеком паук сделался так изощрён в искусстве плетения сетей, что, как не ловчись увернуться, а и попадёшь когда в одну из них.

Ну, а коли нет, всё одно – что хорошего ожидает комаров в доме? Ничего, кроме раздражения в их адрес, да ото всех без исключения – недовольство, гонения, упрёки из-за навязчивого невовремя пения и плохо поставленного, неприятного голоса. А завершится всё это театрально, в один момент – аплодисментами напоследок, что прозвучат скорее с досады или отчаяния, а никак не из почтения. И всё это от обитателей тех лачуг с избёнками, которые в жизни не бывали ни на одном представлении.

– Комары роятся подле окошка, как возле бокового входа в театр, из которого выпускают в мирскую жизнь актёров и актрис, словно небожителей.

– Ага… Ну, так и выйди к ним, поделись талантом!

– Нее… Я уж лучше обожду, покуда солнышко завладеет их вниманием. Авось, проследуют за светилом, польстят ему, а я не честолюбив. Не моё это. Не моё.

Феодосия Колосяница

Обвитые тенями стволы и стебли дрожат в жарких объятиях друг друга под мерцающей накидкой марева, что лжёт взгляду, но мало что может сокрыть от него.

Утро взбирается по крыше дома, гулко топчется горячими пятками.

Дикий голубь – витютень или вяхирь, – хрипит на всю округу со своего нелепого, наспех выстроенного гнезда. В такт его воркованию, стрекозы царапают карниз, словно дитя иссохшуюся, позабытую в блюдце на столе баранку, – долго и бесполезно.

Лесные шмели и осы, не смущаясь никого, громко, во весь голос молят цветущие травы выстоять, стоять сколь могут долго. Дабы дать напитаться и испытать на себе все тяготы, всё радости бытия.

Таки стоят! Стройными рядами и кругом, через одного и плечом к плечу. Ничего, кому надо – разберутся, где кто.

Бронзовки веером крыл обмахивают соцветия, прежде чем водрузить грузное свое тело поверх, довериться запасу жизненных сил. Другой раз кажется – вот уж некто силён и крепок, а и взгляда довольно, чтобы сломить. Но иной, слабый на вид, случается, столь силён духом, что не властен над ним никто, кроме того, о ком не принято всуе, да его самого.

Жарко. Всё – лень. Соловей ищет причину полетать и пугается понарошку.

Прижатое ватой облаков небо полдня чисто, будто спящий младенец в кружевах.

Ветер шуршит макушками сосен, как погремушкой, баюкая его. Корабельные, они и шумят по особому, предвосхищая собственную судьбу, по морскому. Так и идёт день на волнах смолистого духа, как парусник – тихо, незаметно.

Где-то скрипнула калитка ствола, давая дорогу неспешно приближающемуся вечеру.

Оплывшая до пены облака на горячем небе сосна прилипла к простывшей на сквозняке вышине.

Овсянки летят по ветру или супротив его жёлтою листвою…

Нынче 11 июня, Феодосия Колосяница. В этот день колосья ржи начинают поднимать голову. А человеку не надо ждать лета, осени или некоего особенного дня, чтобы сбросить себя дурман неведения об себе. Он готов к этому в любой день и во всякий час. Если только готов.

Одно и тож

Пуховкой одуванчика смахнул лишнее со щек летний вечер. Был он весьма хорош собой. К нему шло всё: и золото заката, и смешанный, спёртый почти запах разнотравья, и даже скрип шагов, больше похожий на порывы сосен сорваться с места, дабы устремиться вослед ветру. Лопнувший на локтях сюртук коры никто не ставил ему в вину, не бранил за небрежность. Снисходили и к липким, медовым каплям смолы на обтрёпанных временем манжетах, и к крапивным остротам с памятным от младых ногтей душком щитника¹⁹, что мешался некогда, со сладостью малины, раз за случай, а то и чаще. Чуть что не по его, шаг-полшага прочь с им указанного пути, и вот уже крепкая, на века дружба минуту назад становилась враждой.

Хрупки хрустальные шары одуванчиков. Прозрачные на просвет, они толкуют без обиняков, как это – не замыкаться в себе, думать о будущем, пускай и не о своём собственном.

– Неужто, и себя не жаль?

– Ещё как жаль! Участь лишиться себя самого тяготеет над каждым. От того-то и труды, дабы на притолоке века сделать зарубки собственной рукой, – почаще да поглубже.

Прошлое живёт в нас и так, расположившись безо всякого спросу, но главное изо всего, – сверстником чего ты ощущаешь себя: серебристых металлических кружочков, вплавленных в асфальт пешеходного перехода²⁰, булыжной мостовой, либо извечного бездорожья, что одно и тож во все времена.

В алмазной крошке росы

Утро в алмазной крошке росы…

С годами думаешь о жизни чаще как о роднике, что льётся себе, помимо твоей воли, – просто и незамысловато, из незаметной трещины вечности… И ты глядишь на него, пьёшь жадно, даже если ломит зубы, и никак не можешь напиться. Бывает, хватает мудрости молча насладиться им, не рассуждать подле, а любоваться, и тогда, быть может, "всё закончится хорошо", а если и нет – всё одно закончится. И… ты думаешь об этом непрестанно, но надо признать, – грусть отнимает силы, а вовсе не думать нельзя.

Сумерки наспех выкладывают поверх бархата полян драгоценные россыпи. Следом светлячок подаёт сигналы в ночи. Удивление сменяется радостью, а та – растерянностью. Ты угадываешь в том тревожном моргании морзянку и складываешь буквы в слова, да, не веря себе, шепчешь:

– М – о – л – ч – и !!! – и закрываешь руками рот, дабы не вырваться ни смеху, ни рыданию.

Проза жизни грозой стучится в дверь ночи, заросшую паутиной облаков, а светлячок, невзирая на ливень, продолжает мигать, не выбирая выражений.

Ветер убирает чёлку водяных струй, что растут с макушки крыши и волочатся по земле, но они всё одно загораживают глаза окон, отчего наверняка пропускаешь нечто важное, из сказанного, поверенного светлячком.

И едва выговорилась гроза, ты выходишь на крыльцо, дабы разглядеть впотьмах своего спасителя. Но, как не приглядываешься, не можешь его отыскать, – погас зелёный огонёк.

Густой, сладкий до приторности кисель вечернего воздуха сам собой проскальзывает внутрь тебя, но не по обычному пути, куда привык проникать с момента появления на свет, а туда, куда попадают булки с пряниками, крендели с маком да шанежки, и даже невкусная, отдающая бумагой молочная пенка или безликий сваренный в супе лук, вручивший ему свои горькие знания и силу.

Ты едва не кашляешь от сытного духа ночи и совершенно случайно замечаешь в пруду жабку, что развалясь, безмолвно возлежит на воде кверху белым пузом, похожая на собранный жменькой сухой кленовый лист.

И конечно же ты спешишь, и лезешь в воду не раздеваясь. Проклиная для порядка то, на чём стоит свет, вычерпываешь бедолагу, сажаешь в траву и недолго, беззлобно выговариваешь за неосторожность, а засим возвращаешься в дом, где с глупой улыбкой развешиваешь подле печи просушиться бельё и пьёшь не вовремя чай. Не от того, что хочется, а ибо не позабыть об той, посетившей недавно радости, растянуть её надольше.

А наутро, разглядев на окне комара с сочным рубиновым на просвет брюшком, приветствуешь давешнюю жабку, что с неожиданной для неё прытью подбирается поближе, и… То её благодарность за спасение или завтрак, либо невольное и искреннее «мы с тобой одной крови²¹»… Как не рядись, а всякое рядом, одно подле другого, – радость и отчаяние, жизнь и…

Только ли утро в алмазной крошке росы? Только ли ночь?..