Иоланта Ариковна Сержантова
Записки
Совесть
Утро макало обкусанное почти наполовину печиво луны в малиновый сироп рассвета, и до того вкусно было глядеть на него, что помехой тому не казалась ни скользкая пенка стылого наста под ногами, ни согретая в котле земли вода луж под тонкой прозрачной крышкой льда. Куда ни ступи – всё неловко: промочишь ноги, неуклюже разломив своею тяжестью и тот наст, и тот лёд, а крепкий на вид сугроб крошится неровными рыхлыми ломтями, на манер размоченной в чае булки.
Занятое совой, ближнее к рассвету дупло мерцало теплом розового света. Безропотно, ибо была мудра не понаслышке, птица ожидала, покуда солнце поднимет голову повыше, не отворачиваясь в тень, не моргая. Сова оказалась более покладистой, чем прежняя жиличка дупла, что не поделив нечто с лисой ещё в начале зимы, лишила округу своего раскатистого эха в ночи, как преисполненного благожелательности оклика.
В любой час всякой зимы, на вопрос:
– А и здесь ли ты?!
Можно было услыхать рассеивающее беспокойство:
– У-гу… У-гу… У-гу… – Но только не минувшей порой.
Этой добой10 нарушали безмолвие одни лишь крики некстати потревоженных косуль, да редко – падение лавины сугроба с покатых плеч сосны.... Только вот – пройдёт вскоре оцепенение, сгинет с половодьем последний лоскут истерзанной, побитой молью оттепели снежной шали, и взамен стыди11 явится стыд. Ведь что ни спрячь под снег, как под спуд, от тепла солнечных лучей, как жаром совести, откроется всё, отыщется, окажется на самом виду… Как и та, затёртая до дыр луна.
Надежда
Ночь долго забавлялась монеткой луны, что вручила ей на прощание вечерняя заря. Не имея за что платить, не понимая ценности денег, ночь катала истёртый серебряный пятак от горизонта до горизонта, покуда не пришла пора передарить его рассвету, кой сунул деньгу за щеку дня, как расшалившееся дитя, и сделался вдруг покоен да лукав.
Земля покрылась веснушками божьих коровок, редкие мухи пугали бесшумностью, с которой появлялись как бы ни из какого места. Взяться им, коли по чести, было и впрямь неоткуда. Они, словно бы позабывши про свою солидность и всегдашнее недовольное ворчание, путаясь в сторонах, садились отдохнуть на снег, дабы подремать там, как на сахарной голове, про которую слыхала всякая порядочная муха, да мало какая видала. Разве что та, что жужжала задолго до давешних, и, потирая руки, располагалась на самом виду. Вот она уж и познала, что такое оно есть, сладкая-то жизнь.
В такт ветру, весна покачивалась раздумчиво. Перенимая движения, разгоняя боль в затёкших членах от неловкости и недавней зимней простуды, деревья покачивали бёдрами, так что понемногу розовели их щёки, причинялась гибкость стану, а воздух округи наполнялся ароматом несбывшейся покуда горечью молодой листвы.
Всё говорило о намерении сбыться: и самой весне, и жизни, и надежде, дремлющей ещё глубоко, но не так безнадежно и безвозвратно, чтобы не проснуться в некий, скорый уже час.
По-людски…
Люди меняются. В лучшую ли сторону или в худшую, но это происходит во всякое время и во все времена. Обстоятельства мнут людей холодными, лишёнными чувствительности пальцами, терзают, отщипывая понемногу. Бывает, что проведут под их подбородком снизойдя, почти нежно, либо потреплют по щёчке, и произнесут невнятное нечто, вроде:
– Ну-ну, чего уж ты так, всё бывает, не ты первый…
– И последний не я… – Послушно добавляет человек, потирая ушибленную в который раз душу.
А после, в другой-то раз, побережёт её, спрячет поглубже, затаит из жалости к себе. И будет рваться душа, ибо иначе нельзя, да обожжённая до пузырей совестью, израненная, освободится, всё же, но коли поймёт, что запоздала, упущен срок, – сникнет. Бывает, что и вовсе, насовсем.
Одни люди следят за статью и богатством других, не замечая ничего боле. Иные смотрят друг другу в сердце, ведь всего того, что наносят волны времени на берег жизни, его в самом деле как бы и нет… Из слов важны лишь те, что предвестники деяний, из поступков – которые предтеча подвигов. Иначе – как бы и не по-людски.
…Из-под плотных пелён наста, кои окутали округу, сочились слёзы, то рвалась на свободу душа земли. Достаточно было одного выразительного взгляда солнца, чтобы снег, который, казалось, навечно врос в кору ветвей, стушевался, сник и, оставляя после себя стыдные мокрые следы, отступил.
Так отступает перед правдой ложь, а небытие пред существованием, которое, по существу, само в себе – поступок. И пусть он и не по своей воле, да куда уж деваться теперь.
Предчувствия
Предчувствия обманули зиму, и она состарилась скорее, чем следовало ожидать того. Впрочем, сделалось всё, хотя внезапно, но более, чем изысканно и не менее, чем утончённо. Затронутые инеем, самые кудри холодной кроны леса, их локоны, в одночасье оказались седыми, а в окружении рассвета, что рдел застенчиво и торопливо от того, они чудились причудливым, рукотворным, усеянным мелкими алмазами плетением. Волшебство сей картины манило к себе, а её возможная мимолётность приневолила запечатлеть любым манером видение, столь же обыкновенное, сколь и необычайное.
Умеющий смешивать краски, отыскивать верные представлению полутона, хватался за кисти. Владеющий словом, поспешал за ускользающим впечатлением, сжимая пальцами перо. А который познал тщетность усилий передать верно, что заметил сам, стоял, отворив сердце тому, что рождало счастье в его душе.
Но любованью сему скоро пришёл конец. Стуча по крышам сапогами, явился ветер, да сокрыл холстиной туч и рассвет, и само небо. Случившаяся следом метель растушевала крону леса, не оставив ни тени от того сияния и былой красы, что завораживали собой.
Прожжённый солнцем сумрак полдня, неряшливые его поползновения вернуть то, утрешнее ощущение счастья, мнилось напрасной тратой сил, большей необходимого ценой за новую потеху, ибо не истощившаяся ещё прежняя радость, питала собой всё, что видело, знало или помнило о ней.
Предчувствия обманули зиму… Или нет?!
Ветер перемен
Сопереживание – это труд. Врастая душой в испытанное на войне родителями, дедами, детьми и сверстниками, становишься старше, прибавляется седины, заодно с решимостью не оказаться в стороне. Если этого нет – ты как бы выходишь на обочину истории своей Родины, стоишь и смотришь, как другие, – там, впереди истекают кровью, а ты просто позволяешь защищать себя. И нет способа объяснить, что ты не стоишь того пока. Покуда не дозреешь до сострадания.
У ясеня ободраны коленки. С чего бы так, коли он и крепок, и строен, и высок? А виной тому…
Ветер, что пробегал мимо, был на вид так силён, так хорош собой… и осина не удержалась на месте, рванулась было следом за ним, позабыв совсем, что не может, не должна, не имеет собственной воли покинуть место, которое взрастило её, в которое вросла…
У ясеня ободраны коленки. С чего бы эдакое с ним, коли он статен, молод и высок? А виной тому… вовсе не ветер, что пробегал мимо, но осина, которой не хватило духу остепенить свой порыв следовать за чужим счастием, за призраком его. Не умея видеть и ценить того, что подле, не пожалела она даже самоё себя… Ну, так и поплатилась за то. Рухнула осина, ссадив кожу ясеня, и остались от неё щепки да дрова, и неровно огрызенный поспешностью пень, кой из последних сил сжимал пальцами корней горсть родной земли.
Пройдёт время, совсем немного, и поросль осины пробьётся от корней к солнцу, и да ей Бог оказаться мудрее той, чьё разумение сорвало ветром никем нечаянных перемен.
Кому мы нужны
– Картопли12 запас, капусты запас, помидоров бочку засолил, огурцов – две бочки! Муки купил пять мешков, хозяйка моя хлеба да шанежек напечёт, когда надо. И всё! Живи – не хочу!
Сквозь приоткрытую ветром форточку, до Петра Васильевича доносилось, как сосед хвастает Прокофьевне, самой главной сороке – сплетнице на этом краю посёлка, и с каждым услышанным словом, переполненным довольством, как пеной забродивших нечистот, жить ему хотелось всё меньше и меньше.
Некоторое время тому назад, и без того слабое зрение Петра Васильевича вовсе покинуло его, так что одиночество, обступившее после кончины любимой супруги, стало тягостным ещё боле. Нехитрое хозяйство вдовца требовало сил, которых достать было уже негде. Жизнь на ощупь удерживала его в застенках сожалений о былом, и, не допуская до него новых впечатлений, выхолащивала те, малые капли возможных радостей бытия, по причине которых он ещё находился по эту сторону клумбы.
– Ну, так тому и быть! – Не дослушав домовитого соседа, воскликнул Пётр Васильевич. С решимостью, отвергающей всякие сомнения, царапая ладони о стену, добрался он до входной двери и отодвинул засов. Тем же манером возвратившись в комнату, улёгся на кровати, предоставив естественному ходу вещей распорядится его судьбой.
Отказавшись от какой-либо еды и питья, Пётр Васильевич вознамерился распутать узел, удерживающий утлый челн его несчастной участи подле причала, на котором суетились прочие живущие. На него не обращали внимания ни дети, ни даже внук, которому давно уж был отписан дом.
Внука Пётр Васильевич, несмотря ни на что, очень любил, и перед незрячим взором часто возникала застольная картина, когда его разлюбезная Марусенька, оперев подбородок на сложенные руки, притворно сокрушалась:
– Так вы у меня без ужина нынче, разленилась что-то я! – А после доставала из печи припрятанные загодя пирожки и огромную сковороду с варёным, обжаренным на топлёном масле картофелем.
Поджидая внука в гости, Пётр Васильевич не ждал от родного человека ничего, превышающего обычную меру. Простой кефир с булочкой подали бы ему надежду, большую иных драгоценных посулов,и стали бы порукой тому, что он ещё нужен!.. Но внук всё никак не ехал.
Неизвестно, сколько бы дожидался своего конца одинокий больной старик, если бы однажды утром женщина из соседнего дома не заметила ватагу школьников, что воровато оглядываясь выбегали из дома Петра Васильевича.
– И что это вы там делаете?! – Закричала соседка вослед удирающей ребятне и направилась к дому старика. Приоткрыв дверь, она заметила разбросанные по дому вещи и лежащего на кровати Петра Васильевича. Казалось, он не дышит.
Вызванный женщиной врач скорой помощи успокоил:
– Жив! Обессилен только. Голодный обморок, не более того.
Вечером того же дня, наливая горяченького супчику, женщина стыдила старика:
– Пётр Васильевич, миленький, ну я ж маму хоронить ездила, а если бы ещё задержалась, как бы мы тут без вас, а?
– Да, кому я нужен, детка…
– Мне нужны, мне!
– Так ведь чужой я тебе.
– А это вы думайте, как хотите. – Улыбнулась женщина, но сообразив, что Пётр Васильевич слеп, наклонилась к нему и обняла. – Когда я только сюда приехала, ничегошеньки не умела, свекровь вон урожай моих первых огурцов палкой сбивала, а вы мне свои через забор подкидывали.
– Так ты видала?!
– Ну, а вы как думаете?! Я ж не дурочка, огурцы не лягушки, чтобы по грядкам прыгать.
– Да мне тебя, девонька, так жаль было… И старательная, и работящая, а свекровь хуже ведьмы досталась.
– Так я ж вам чужая была, Пётр Васильевич! – Рассмеялась женщина.
Наступила ночь. Луна, из-за того, что не было своей собственной жизни, любила подглядывать в окошки за чужой. В одном окне она заметила мирно спящего в чистой постели Петра Васильевича. На табурете возле его кровати стояла бутылка кефира и булочка. Через окно соседнего дома луна разглядела тучную старуху, ту самую, не к ночи упомянутую, злую свекровь, что, умащеная ароматными маслами против давленых собственным телом ран, дремала на белоснежных простынях. Из- за отворённого гардин третьего окошка слышались голоса:
– Ну, вот и зачем они тебе?! Брось их, подумай о себе!
– Кого бросить-то?
– Да стариков!
– Что ж ты такое говоришь? Как я жить-то с этим буду после? Как?!
Чтобы не разрыдаться при всех, луна прикрыла лицо скомканным платочком облака и всплакнула:
– Вот бывает же такое? Кому рассказать…
– Так и смолчи. – Попросил некто со стороны. – Кому мы с тобой нужны…
