Ирена Гарда
Первая женщина на русском троне. Царевна Софья против Петра-«антихриста»
Бояре, что послабее, начали уже втягивать головы в плечи и коситься по сторонам в поисках выхода. Только Софья стояла среди этого бедлама с выражением полной отрешенности на лице, пугая слабых духом еще больше, чем стрельцы за стеной.
– Людишки на площади ждут, Наталья Кирилловна, – проговорила она спокойно, – не стоит заставлять их ждать. Все пропадем из-за тебя.
– Придется, царица, тебе выдать сродственника, – угрюмо поддержал царевну Иоаким. – Слышишь, что на площади делается? Его не спасешь, а нас всех погубишь. Подумай о своем сыне, царе Петре Алексеевиче. Что с ним будет?
Стоявший рядом с Голицыным боярин Одоевский крякнув от досады, махнул рукой:
– Сколько тебе, государыня не жалеть брата, а выдать придется.
Поняв, что ей не спасти брата, изнемогающая под тяжестью горя, молодая женщина только слабо кивнула головой. Послали за Иваном и Кириллом Полуэктовичем, которые вскоре показались в Грановитой палате с выражением обреченности на посеревших лицах. При виде родных, Наталья Кирилловна вновь зарыдала, отказываясь расстаться с отцом и братом, но ее уже никто не слушал.
– Не убивайся так, царица, – попытался поддержать ее князь Лыков. – На все воля Божья. Авось побоятся супостаты пролить кровь царских сродственников на глазах самой царицы и патриарха.
На лице Натальи Кирилловны появилась робкая надежда, за которую хватается каждый утопающий, даже когда понимает, что спасения нет.
– Икону, принесите икону! – Пронзительно закричала она.
Сразу несколько человек кинулось исполнять ее просьбу. Серый от ужаса, но старавшийся держаться с достоинством Иван взял икону в руки. Во главе процессии снова встал патриарх, только теперь рядом с ним выступала царевна Софья, которой безропотно уступили это место.
Снова раскрылись тяжелые дубовые двери, и площадь ахнула при виде своего злейшего врага Ивана Нарышкина, который, невзирая на молодость лет, успел восстановить против себя пол Москвы. Не спасла молодого наглеца ни икона, ни заступничество патриарха, ни рыдания царицы. Его сдернули со ступеней дворца и за волосы поволокли на расправу в застенки Разбойного приказа, а оттуда, покуражившись на славу, отволокли на Красную площадь, где подняли на копья, а потом изрубили саблями «в мелочь».
Кириллу Полуэктовичу повезло больше. Шестидесятилетнего отца царицы постригли в монахи и сослали в отдаленный монастырь. Так закончился недолгий триумф Нарышкиных, за который им пришлось заплатить страшную цену.
Невзирая на страшное утро, этот день прошел не в пример тише предыдущего, а семнадцатого мая стрельцы, утолив свой гнев пытками и казнями, объявили о воцарении в городе мира и спокойствия, однако никто этому не поверил. Все, кто могли, бросились вон из Москвы. То в одном дворе, то в другом осторожно открывались ворота и роскошная карета или скромный возок уносились прочь, подпрыгивая на ухабах.
Даже во дворце, поражавшем заморских гостей толчеей прислуги и богатством убранства, царила выморочная тишина. Надо было что-то срочно предпринимать. Наталья Кирилловна вместе со своими клевретами приходила в себя после перенесенной трагедии, царевич Иван сказывался больным и не вылезал из постели.
Обстоятельства будто специально сложились таким образом, что кроме Софьи некому было взять бразды правления. На восемнадцатое число было объявлено заседание Ближней думы, на котором оставшиеся в Москве бояре и окольничьи должны были сформировать новое правительство, разобрав между собой управление Приказами. Поделить-то власть они, конечно, поделили, но надо было, чтобы стрельцы ее признали, а вот с этим вышла неувязка, поскольку те считали себя хозяевами положения и диктовали двору свою волю. Софья делала все возможное, чтобы «утишить» бунтовщиков, справедливо полагая, что когда все уляжется, можно будет понемногу вернуть все «на круги своя».
Хотите столб посреди Ивановской площади, на котором в назидание сильным мира сего будут начертаны имена «изменников» из стрелецкой росписи? Хорошо, столб будет стоять.
Надо выплатить огромную задолженность по жалованью? И Софья, пожертвовав царской казной и обложив налогом монастыри, расплатилась со стрельцами.
Нужны грамоты, в которых прописывались бы права и обязанности представителей разных профессий? Пожалуйста!
Одно время в приказах появились даже выборные стрельцы, хотя проку от этого оказалось мало.
Страсти начали понемногу стихать, но такое состояние было только иллюзией мира и покоя. Нарышкины снова подняли голову. Их клан опять понемногу захватил бразды правления, перво-наперво выслав из Москвы Ивана Милославского. Казалось, Софье придется-таки принять постриг, и царица Наталья Кирилловна уже праздновала победу над своей соперницей, но тут царицын клан настигла беда, откуда и не ждали.
Двадцать шестого мая в Кремль снова явилась делегация, потребовавшая, чтобы Иоанн Алексеевич стал соправителем Петра, причем, согласно старшинству, он должен величаться первым, а Петр – вторым. Запуганные бояре вместе с царицынским окружением и патриархом безропотно согласились на требования бунтовщиков и присягнули Ивану. Чаша весов опять качнулась в сторону Милославских.
Однако последним гвоздем, забитым в гроб Нарышкинского могущества, стала очередная челобитная, в которой восставшие потребовали, чтобы в связи с малолетством царей правление приняла Софья. Кремль покорно согласился и на это. Это была полная победа Милославских! Но не успела Софья почувствовать себя хозяйкой огромной страны, как ее ум и сила подверглись нешуточному испытанию.
Подняли голову староверы, борьбу с которыми начал еще Софьин батюшка, царь Алексей Михайлович. Недавняя казнь их вождя – неистового протопопа Аввакума – отнюдь не напугала закаленных в страданиях людей. Почувствовав, что под патриархом Иоакимом загорелась земля, они явились к Кремлю добиваться возвращения веры отцов и отказа от «никонианской ереси». Стрельцы, среди которых было немало сочувствующих их взглядам, поддержали старцев и отправились вместе с ними бить «никонианцев», а ежели кто заступится за патриарха и его сподвижников, тому живому не быть.
Во дворец поспешили выборные, потребовавшие, чтобы патриарх явился на Ивановскую площадь для диспута о вере. Всем стало ясно, что для него это дорога в один конец: слишком много народа алкало смерти кир-Иоакима. Двор опять ударился в панику.
В этом кипящем котле из амбиций, страхов и отчаяния Софья каким-то образом продолжала сохранять хладнокровие. Возможно, она бы с удовольствием отсиделась в своей светелке, наблюдая из окна, как злокозненному патриарху приходит конец. Но эта девушка просто органически не выносила трусости и нерешительности. Строго-настрого приказав отчаявшемуся патриарху не выходить из дворца, она в свою очередь отправила гонцов сообщить буянам, что кир-Иоаким согласен на прения о вере, но только в Грановитой палате в присутствии представителей царской семьи. Прознав об этом, боярская верхушка пришла в ужас и кинулась умолять царевну не выходить к староверам, но Софья стояла на своем: прениям быть! Надобно решить этот вопрос раз и навсегда, чтобы ни у кого больше не возникало искуса поднимать народ на бунт под флагом старой веры. Это было правильное решение, но случись что с царевной, кто бы еще смог умилостивить разбушевавшихся стрельцов? И бояре до последнего старались образумить упрямицу, испробовав все средства.
Когда Софья приготовилась идти в Грановитую палату, к ней в покои постучал князь Василий Голицын. Услав Верку, он около получаса молил царевну, мешая русский, польский и латынь, не рисковать своей жизнью, но она была неумолима. Более того, идя по дворцовым переходам, девушка сияла от радости, словно отправлялась на приятную прогулку, а не на сборище, на котором неизвестно что могло произойти. Может быть, этому причиной было отчаяние, которое не мог скрыть князь Василий? Она любила его за европейские манеры, широкий ум, образованность и умение мечтать, не замечая огромной разницы в возрасте и нерешительности, от которой до предательства – один шаг.
Но любовь – любовью, а дела прежде всего. Софья решительно отвергла уговоры Голицына отсидеться в стороне от схватки, тем более что ее согласилась поддержать мудрая тетка Татьяна Михайловна, севшая рядом с ней на тронном возвышении. Царевна была готова поставить кресло и для Натальи Кирилловны, но та предпочла усесться подальше от падчерицы рядом с патриархом и царевной Марией Алексеевной.
Что было дальше, знает каждый, кто хоть немного интересовался бурной историей России XVII века. Софья затянула прения до вечера, предложив продолжить их утром, но не успел предводитель староверов Пустосвят с товарищами покинуть Кремль, как все они были схвачены и вскорости казнены. Этим решительным маневром Софья пресекла беспорядки, и даже Нарышкинский клан вынужден был признать, что мудрая царевна была на тот момент единственной правительницей, умевшей держать стрельцов хотя бы в видимости повиновения.
Правда, угроза оставалась, но она была видна далеко не всем. Софья ни за что бы не призналась, что гораздо больше староверов она боится судью Стрелецкого приказа князя Ивана Хованского, которого стрельцы любили за приверженность к старой вере, удаль и умение говорить на их языке без барского высокомерия, хотя и прозвали Тараруем – «пустомелей».
Да, князь Хованский принимал самое деятельное участие в подавлении майского бунта, да, он был в дружеских отношениях с дядей и всегда выказывал ей уважение, но что-то в холодных глазах боярина, глядящего на нее, точно купец на товар, вызывали у Софьи инстинктивную настороженность. И если Нарышкины были незнатного рода, то Хованский принадлежал к Гедиминовичам и сам мог претендовать на трон. Одетый в модное при дворе польское платье, с коротко подстриженной бородкой и свислыми усами он производил впечатление хитрого и беспринципного политика, каковым и являлся на самом деле.
Поддержав претензии староверов, он затем не выразил никакого неудовольствия их казнью, и этот небольшой штрих лучше всяких рекомендаций рассказал Софье, что он за человек. Она чувствовала, что ей придется с ним еще столкнуться и была, как всегда права.
Глава 4. Хованщина
Прошло всего несколько недель с момента назначения князя Хованского главой Стрелецкого приказа, как его манеры резко поменялись. Подозрения Софьи оправдались: он почувствовал свою силу, и не желал ее скрывать. Вездесущая Верка рассказывала совсем уж странные вещи: будто потерявший разум князь то ли хочет жениться на Софье и захватить трон, то ли женить на ней своего сына Андрея и захватить трон, то ли женить Андрея на какой-нибудь из царевен и захватить трон. Короче, сценарий менялся, а вот итог оставался всегда одним и тем же. Надо было срочно действовать. Натерпевшейся от мачехи девушке совсем не хотелось, укротив Нарышкиных, попасть в лапы Хованских.
Нужны были доверенные люди, которых вокруг нее с каждым днем оставалось все меньше.
– Не знаю, что делать, Василий Васильевич, – не выдержав, призналась она Голицыну за партией в шахматы, – Хованский вокруг меня кружит аки коршун. А что я могу ему противопоставить? Нарышкиных держу в узде страхом перед стрельцами, а где мне взять управу на него? Ох, чует мое сердце – сживет он меня со свету! Намедни – ты сам слышал – потребовал от Думы ввести новый налог на дворцовые волости. По двадцати пяти рублей с человека в пользу стрельцов! Это что такое получается, я спрашиваю, всю казну им отдать и самой пойти к ним рабыней порты Хованскому стирать?!
Голицын оторвался от шахматной доски и задумчиво посмотрел на царевну, соединив перед грудью пальцы рук. Он слишком хорошо знал Тараруя, чтобы убеждать Софью в его безвредности. Но где же взять такую силу, чтобы она справилась с хорошо вооруженными и обученными стрельцами? Впрочем, оставалось одно средство, но в случае ошибки оно могло привести к очередной войне. Было над чем поразмышлять.
Как всегда тонко чувствующая движения душа князя, Софья усмехнулась, словно прочтя его мысли.
– Не бойся, князь, я не хочу кровопролития, но и безропотно идти под нож тоже не желаю. Не овца, чай!
– Тогда объявляй сбор дворянского ополчения, царевна. Но сделать это надо тихо. Так, чтобы Иван Андреевич до последнего не догадывался, что мы замышляем. Только как бы он не сделал тебя заложницей, когда оно подойдет к Москве.
– Так чего проще, – пожала плечами Софья, мгновенно понявшая все преимущества голицинского плана, – может же царская семья отправиться на богомолье? Для начинающих свое правление царей это весьма благочестивый поступок. А семья и ближние бояре будут их сопровождать. Но в одном ты прав, князь. Собирать войско надо тихо. Хованский – хитрая лиса, сразу почувствует, что против него что-то затевается.
Князь поднялся и заходил по светелке, сосредоточенно морща лоб. Наконец, придя к какому-то решению, он остановился и раздельно проговорил:
– Есть у меня один человек на примете. Он тебе предан, ничего не боится и умеет держать язык за зубами. Весьма честолюбив и живет по принципу Aut Caesar, aut nihil («Или Цезарь, или ничто»). Это то, что нам нужно. С ним мы отправимся скликать дворян, а ты в это время вывезешь отсюда семью.
– Но Василий Васильевич, ты твердо в нем уверен? В конце концов, ты вручаешь ему мою судьбу и саму жизнь.
– А я, Софья, тебе его завтра представлю. Сама посмотришь, можно ли ему доверять.
Кивнув в знак согласия, девушка в душе отметила, что князь Василий опять назвал ее по имени без отчества. Похоже, что и он начинает испытывать к ней не только приязнь учителя к способной ученице, но и тягу зрелого мужчины к невинности молодости. В животе у Софье разлился жар и, поднявшись вверх, залил ее щеки ярким румянцем, сделав девушку почти красивой. Как знать, возможно, князь не такой уж однолюб, как о нем рассказывают люди. Время покажет.
Как же была поражена на следующий день Софья, когда князь, переступив порог ее кабинета, слегка торжественно произнес:
– Позволь, Софья Алексеевна, представить тебе дьяка Разрядного приказа Федора Леонтьевича Шакловитого.
Следом за этим он сделал шаг в сторону, чтобы показать стоящего за ним человека, в котором Софья без труда узнала своего спасителя. Она так смешалась, что едва смогла буркнуть какое-то приветствие, указав гостям на стулья. Губы пришельца чуть изогнулись в легкой усмешке, и он до земли поклонился девушке.
– Софья Алексеевна, позволь вручить тебе свое оружие и саму жизнь.
Но если царевна и позволила себе минуту слабости, то быстро взяла себя в руки и любезно, но твердо, поставила наглеца на место:
– Князь, я знакома с дьяком Шакловитым. Этот тот человек, который помог мне добраться до собственных покоев в день стрелецкого бунта. Я не успела поблагодарить тебя, дьяк, за оказанную мне услугу. Прими от меня вот это.
Она сняла с указательного пальца перстень с рубином и протянула его мужчине, лицо которого вспыхнуло от обиды.
– Благодарю тебя, царевна.
Небрежно, словно дешевую безделушку, Шакловитый надел кольцо на палец, не потрудившись даже на него посмотреть. Софья почувствовала легкий укол по самолюбию, но не могла же царевна обижаться на какого-то дьяка? Да и время такое, что каждый преданный человек был на вес золота. Пришлось сделать вид, что она не обратила внимания на его глупую выходку.
Не заметивший ничего Голицын вытащил из-за пояса кунтуша бумагу.
– Подпиши это, Софья Алексеевна.
– Что это? – Потянулась к свитку царевна, раз и навсегда принявшая за правило не прикладывать ни к чему руку без предварительного прочтения.
– Приказ о сборе дворянского ополчения, – глухо отозвался князь, барабаня пальцами по стоявшему у окна резному кабинету немецкой работы с множеством ящичков и дверец.
Софья пробежала бумагу глазами и, взяв перо, поставила на ней свой росчерк.
– Что дальше, Василий Васильевич?
– Мы с Федором Леонтьевичем в тайне займемся сбором армии, а ты, Софья Алексеевна, отправляйся со двором на богомолье и побыстрее. Мои люди доносят, что в слободах уже пошли разговоры о том, что князь Хованский был бы лучшим царем, чем севшие на престол дети, в одном из которых чуть душа держится, а второй еще очень юн. Нехорошие это разговоры. Быть беде.
У Софьи екнуло сердце – слишком свежи были воспоминания о пролитой во дворце крови.
– Ты хочешь сказать, Василий Васильевич, что у нас может случиться то же, что в Англии с королем Карлом?!
– Смею тешить себя надеждой, что у нас пока нет Кромвеля. Но не стоит недооценивать противника. Хованский хитер и пойдет на все, чтобы захватить власть. Вот Федор Леонтьевич лучше нашего знает настроение в слободах, он подтвердит, что там неспокойно.
Продолжавший стоять у дверей дьяк без слов склонил голову.
– Да говори же ты, Федор Леонтьевич, что молчишь?
– Прогневать царевну боюсь, – чуть заметно усмехнулся мужчина. – В слободах действительно идут разные толки. Раньше ведь стрельцы – что? Пошли в кабак, горе водкой залили – и снова веселы и миролюбивы. Сейчас же они сами кабаки позакрывали, стрельцов-мародеров и разный сброд, охочий до чужого добра, порешили и, собираясь в круг, балакают о том, как жить дальше. А князь-то наш, Тараруй, часто на этих собраниях появляется и крамольные слова говорит. Голову бы ему отрубить самое расчудесное дело было бы.
– Но-но! – Одернула его Софья. – Ты, дьяк, говори, да не заговаривайся. Он – князь, Гедиминович, а ты кто?
В глазах Шакловитого заплясали бесенята.
– А это, царевна Софья Алексеевна, все в твоих руках. Как решишь, так и будет.
Не известно, чем бы закончилась для дьяка такая дерзость, поскольку Софья прекрасно поняла тайный смысл произнесенных им слов и вовсе не желала спускать ему наглую выходку, но тут вмешался Голицын, занятый своими мыслями и потому не заметивший собравшейся бури:
– Ты, Федор Леонтьевич, сей же час отправляйся из Москвы, как мы договорились, а я пойду поговорю с окружением царицы Натальи Кирилловны. Пусть срочно собираются в путешествие по святым местам. Куда в первую очередь направишься, Софья Алексеевна?
– В Коломенское. Хочу хоть недельку пожить в отцовском дворце, оттуда – в Старожевский монастырь, а если беда придет, то в Троицу. Там такие стены и башни, что, если что, выдержим любую осаду.
– Отлично! Туда и народ служивый будет подходить. А мы с Федором Леонтьевичем станем тебе каждый день весточки слать, как дела идут.
– Буду их очень ждать. Береги себя, Василий Васильевич!
Она мягко коснулась его руки, краем глаза заметив, как у Шакловитого сдвинулись брови. А обрадованный лаской Голицын, взяв тонкие девичьи пальцы, поднес по-европейски ее руку к своим губам.
– И тебе, Софья Алексеевна, всех врагов одолеть!
В общем, прощание произошло в нежном ключе, и девушка потом вспоминала его с удовольствием, причем неизвестно, что было ей приятнее: прикосновение губ Голицына к ее руке, или бешеный взгляд Шакловитого, которым он окинул ее с головы до ног. Царевне, выросшей в тереме под строгим присмотром бабок и нянек, был неведом флирт, и любое проявление мужского внимания оказывалось для нее потрясением не меньшим, чем убийство на ее глазах Артамона Матвеева.
За гостями давно уже закрылась дверь, а она еще долго сидела, не шевелясь, глядя, как оплывают свечи в шандале. Затем медленно поднялась и направилась к клавикордам. Проведя чуткими пальцами по клавишам, девушка нажала один, и он отозвался нежным чистым звуком. Она бы, наверное, села за инструмент, которым неплохо владела, чтобы в музыке выразить вихрь обуревавших ее страстей, но в это время раздался стук, и в кабинет впорхнула сестра Марфа – единственный человек, которому Софья доверяла безоглядно.
– Ну что, они уже были?
– Были, – Софья картинно зевнула и потянулась, давая понять сестре, что не склонна пересказывать ей подробности.
Ей не хотелось даже с сестрой делиться своими переживаниями, но Марфа не отставала:
– И что же это за таинственный верный раб, о котором говорил Василий Васильевич?
– Какой-то дьяк Разрядного приказа.
– Ну?! – Всплеснула руками Марфа, каким-то звериным чутьем ощутившая изменение в интонации сестры. – Это тот приказ, где служит спасший тебя дьяк? Шакловитый, кажется?
– Тот самый.
– Тот самый – кто? Приказ или мужчина?
Софье не хотелось врать поверенной своих самых страшных тайн.
– Мужчина…
– Ой, Сонечка! Это же так интересно! Он красив?
Софья на секунду задумалась, пытаясь честно оценить внешность Шакловитого.
– Трудно сказать… У него зеленые глаза, черные волосы, высокие скулы, изрядный рост, широкие плечи… Да, наверное, красив. Но он дерзок не в меру и совершенно не считается с тем, что я царевна, а он холоп, прах у моих ног. То ли дело Василий Васильевич, – голос Софьи потеплел, а глаза приобрели мечтательное выражение, – красив, умен, говорит так, что заслушаться можно. Знает, наверное, все на свете.
Покачав головой и вздохнув, Марфа с ногами забралась в любимое кресло сестры, и посмотрела на нее с состраданием:
– Так тебе что нужно от мужчины: голова или что-то другое?
– Марфуша, отстань! Ты говоришь такие чудовищные вещи, что не только царевне, но и простой прачке слушать зазорно!
– Ничего подобного! – В азарте Марфа спрыгнула с кресла и, схватив сестру за руки, заглянула ей в глаза. – Послушай, Сонечка, мы, царевны, обречены зачахнуть, не испытав плотских утех. Сейчас у тебя есть шанс полюбить мужчину. Так воспользуйся же им!
– Ты с ума сошла! – Вырвав из рук сестры свои ладони, Софья даже отскочила от нее, как от змея-искусителя. – Я никогда без брака не позволю ни одному мужчине дотронуться до себя. А поскольку иностранные цари-короли на нас не женятся, а выйти замуж даже за князя царской дочери зазорно, то я навсегда останусь в девках как наша тетушка Татьяна Михайловна.
– Ну, с Татьяной Михайловной все не так ясно, как тебе кажется, – лукаво усмехнулась хитрая бестия, – а что касается брака, так ведь все еще может измениться. Станешь правительницей, а лучше царицей, тогда тебе и слова никто не скажет – выбирай в мужья кого пожелаешь.
От таких слов у Софьи сладко сжалось сердце, но она не позволила себе предаваться бесплодным мечтаниям.
– И вот опять глупости говоришь! Василий Васильевич женат…
– Ага, значит, тебя останавливают не дедовские обычаи, а только то, что князь женат! Так ведь его и развести можно будет, когда срок придет…
– Не желаю этого слышать! – Заткнула себе уши Софья, и даже затопала ногами, чтобы заглушить сладкие речи искусительницы. – Марфуша, уходи, пока мы с тобой не наговорили чего лишнего, о чем потом не захочется вспоминать!
– Конечно, пойду! – Пожала плечами сестра. – Только ты подумай над моими словами. Если уж попадешь в монастырь – будет что вспомнить, сидючи в келье.
Не успела за ней закрыться дверь, как Софья бросилась в опочивальню и, упав на постель, застеленную подбитым соболями парчовым покрывалом, горько зарыдала над своей участью. Однако голос Марфы продолжал звучать в ее ушах, и сказанные слова все глубже проникали в ее душу. За какие грехи должна она все отмеренные ей годы прожить бесплодной смоковницей? Последняя холопка – и та может выйти замуж, и только царевна обречена своим рождением на холодную постель. Она еще не знала вкус мужских объятий, но то, темное, что накатывало на нее при появлении Василия Васильевича, все громче требовало – чего? – она еще не догадывалась, но с замиранием сердца мечтала о моменте, когда он заключит ее в свои объятия. В ней еще не проснулась женщина, но Софья была уже готова к преображению и жаждала его.
Отъезд из Москвы прошел так гладко, что Софья только диву давалась всеобщей покладистости. Нарышкины вели себя как агнцы, напуганный раскольниками патриарх согласился ехать куда угодно, лишь бы подальше от Кремля, стрельцы, не ожидая подвоха, с одобрением отнеслись к намерению юных царей отправиться на богомолье.
Только что отпраздновали Новый год, и тихая сентябрьская погода баловала путешественников теплыми днями бабьего лета. Кое-где уже пожухла трава, и деревья, сменив цвет листвы, окрасили леса в яркие краски осени.
Путешествовали неспешно, с многочисленными остановками. Голицын с Шакловитым так умело провели мобилизацию дворян, примчавшихся к Троице со своими боевыми холопами, что к тому времени, когда об этом прознали в Москве, под стенами монастыря собралось уже двадцать тысяч преданных царям воинов, а пополнение продолжало и продолжало прибывать. Не ожидавшие такого подвоха стрельцы и солдаты были не то, чтобы напуганы, но изрядно озадачены.
А в это время в окружении царевны решался вопрос, как справиться с Хованским, который в отсутствие царей почувствовал себя хозяином Москвы. Никому не хотелось начинать войну, и бояре наперебой предлагали свои варианты разрешения конфликта. Голицын, как всегда стоял за переговоры, которые могли затянуться до морковкиного заговенья. Горячий Шакловитый, которого иногда призывали на совет как человека, знавшего жизнь низов, предлагал пробраться с несколькими доверенными людьми в Москву и убить князя. Этот вариант тоже не решал проблемы, поскольку разъяренные стрельцы казнили бы смельчаков и, либо заперлись в Кремле, либо сгоряча пошли на Троицу. В любом случае, дело бы закончилось потасовкой и кровопролитием. Вновь вернувшийся ко двору Иван Милославский хотел пойти с войском на Москву и, напугав стрельцов численностью, заставить сложить оружие и выдать бунтовщиков. Старик не желал брать в расчет, что московские стрельцы не так давно вернулись из-под Чигирина, и испугать их было не так легко, как казалось старому авантюристу.
Уставшая от бесконечных прений, Софья не выдержала:
– Хватит, бояре! Я не допущу смертоубийства среди моих подданных, но и зимовать в дороге тоже не собираюсь. Князь Василий, объяви, что я собираю в село Воздвиженское всех думных людей, дворян и жильцов на свои именины. Князя Хованского со старшим сыном пригласи особо. Я ему устрою праздник!
– Соня, зачем тебе здесь этот пройдоха? – Изумился дядя.
Девушка с состраданием посмотрела на своего родственника. Похоже, последние события произвели на него слишком сильное впечатление, лишив обычной хитрости и сметливости.
– Мне надо, чтобы он выехал из Москвы, дядя, – терпеливо, хоть и с раздражением, ответила она. – Пусть князь Лыков арестует его по дороге и привезет в Воздвиженское.
– И что дальше? – Опустив глаза, глухо спросил Голицын, изучая на резном столе узор древесины.
– Вы, бояре, будете судить его за измену. И если он не сможет оправдаться…
– Не подадим ли мы дурной пример, казнив представителя первостатейного рода? Если холопы поймут, что княжеская кровь – что вода, то не приведет ли это к новой череде смертей? – Пробормотал Милославский, гордящейся длинной родословной.
– Дядюшка, вспомните убийство Долгоруких. Стрельцы с ценностью княжеской крови уже давно разобрались. А вот если мы не казним Хованских, то уголек бунта будет тлеть еще очень долго. Я больше не желаю ничего слышать о бунтовщиках! Пишите указ, а ты, Федор Леонтьевич, помоги князю… На сем заседание окончено, господа! Василий Васильевич, задержись, пожалуйста.
Ближние бояре потянулись на выход, вздыхая и сокрушенно качая головами. Шутка ли – пролить кровь представителя одного из древнейших и выдающихся родов России! Да и прецедент создавать совсем не хочется. Царевна-то, Софья, нравом оказалась крутовата, вон как легко говорит о казни Тараруя. Как бы второго Грозного не появилось на Руси. Дело-то такое: главное – начать, а потом может и не остановиться. Еще недавно, как и все царские сродственницы, пряталась в тихой светелке или ездила в карете с наглухо задернутыми шторами, а теперь вон что себе позволяет – сидит с открытым лицом в окружении мужчин и командует ими как своими холопами. Чудно, однако! А около нее еще две девки вьются – сестра Марфа и тетка Татьяна Михайловна, которая еще при царе Федоре (царствие ему Божие!) во все государственные дела лезла, а Федор Алексеевич с ней советовался по причине слабости характера. Если так дальше пойдет, то и своих баб будет в доме не удержать. Ох, беда великая! А все князь Иван виноват, когда решился на борьбу с Нарышкиными. Его это прииски, не иначе! Надо будет царевну как-нибудь поделикатнее убедить, чтобы она отправила его на покой, а то как бы старик чего еще не учудил.
То ли дело Наталья Кирилловна со своим сыночком и приближенными боярами! Сидят себе тихонечко, на все службы ходят да ведут неспешные разговоры о божественном. Не чета Милославским!
Одна беда: только Софья Алексеевна может сейчас справиться со стрельцами, надо отдать ей должное. Вот и приходится помалкивать и со всем соглашаться. Хорошо хоть в аманты царевна взяла себе не бешеного пса Шакловитого, а благовоспитанного князя Василия. Тот свой, случись что – пособить сможет, а Василий Леонтьевич зарежет за неуважение к царевне и «Верую!» произнести не успеешь!
Так, вздыхая в душе о тихих временах, бояре разбрелись по своим делам, и Софья осталась одна с князем, посматривавшим на нее со странным выражением, смысла которого она не могла понять.
– Василий Васильевич, последнее время ты ходишь каким-то понурым, молчишь. Я тебя чем-то обидела?
– Помилуй Бог, Софья Алексеевна! Да я тобой восхищаюсь сверх всякой меры! Мне и в голову не могло придти, что из тихой маленькой девочки вырастет такая государыня, что не стыдно показать всей Европе! Был бы жив Алексей Михайлович, царствие ему небесное!, он бы тоже гордился тобой, как и твой учитель Симеон Полоцкий! Как же прав был святой отец, когда уговаривал твоего батюшку позволить тебе учиться наукам наравне с его сыновьями! Я тоже преклоняюсь перед твоим умом и радуюсь твоим успехам, как если бы ты была моей дочерью…
От этих слов Софью словно обухом по голове ударили. Он – как отец! А она-то, глупая, мечтала, что его любовь к ней будет совсем иного сорта! Не сдержавшись, девушка застонала от досады. Испуганный князь кинулся к царевне и, схватив за предплечья, встревоженно спросил:
– Софья Алексеевна, Сонечка, вам плохо? Позвать лекаря?
Она только замотала отрицательно головой, стараясь не встречаться с мужчиной взглядом, чтобы тот не увидел в ее глазах закипающие слезы отчаяния и сердечной боли.
– Я тебя обидел? Скажи же что-нибудь!
В его голосе слышалось столько непритворного сочувствия и любви, что Софья, не выдержав, разрыдалась, прижавшись лицом к жесткой золотой канители, которой был расшит его кунтуш.
– Софьюшка, право слово… Ты плачешь? Ты плачешь… из-за меня?
Но она только громче всхлипнула, все сильнее прижимаясь к мужской груди.
Только тут до Голицына начал доходить весь смысл речей и взглядов, которые царевна обращала к нему последнее время.
