Ирина Дерновая
Монохром
Лина нутром чует: сделает ещё пол-оборота назад и окажется на крыльце с кошкой, потом в подъезде, потом – в квартире дедушки, один за другим перебирая те стародавние кадры…
«Но плёнку выбросили! – вспоминает она, замерев и двигая только глазами. – Не проявили больше ни одной фотографии! Даже те две – пропали…»
Звук – невозможный в мире Монохрома, в котором нет никаких звуков – заставляет Лину почти понять, что она спит: тихонько скрипнули качели. Это даже неполноценный скрип, а самое его начало, потому что здесь – ничего не двигается. Кроме тех, кто вошёл в Монохром извне.
Лина медленно поворачивает голову, цепляя взглядом: мяч под кустом, скамейка, песочница. Чтобы увидеть качели, надо развернуться всем телом. Дыхание девушки, рваное, режущее слух, заполняет пространство, причиняет почти физическую боль ушам.
«Не оборачивайся!» – умоляет себя Лина, но тело во сне действует против её воли. И сначала, самым краем бокового зрения, она видит: стойка качелей с пятнами облупившейся краски. В чёрно-белом они выглядят неожиданно неприятно, как зажившие язвы. Ещё четверть поворота – и она вот-вот увидит, что на качелях кто-то сидит.
«Не смотри!» – беззвучно кричит себе Лина, а тело продолжает поворачиваться, как деревянный столб вокруг своей оси: руки прилипли к бокам, ноги – срослись в коленях.
Зародыш скрипа длится всё это время, набирая громкость, неуловимо и невыносимо медленно. Тот, кто сидит на сиденье без спинки, толкается пятками в землю, пытаясь раскачаться. Монохром не любит быстрых движений, поэтому обычное действие здесь – требует неимоверных усилий.
Лина видит сидящего – спиной к ней – почти целиком: тень, принявшая очертания человеческой фигуры. И тем не менее девушка знает, что смотрит сидящему в спину. И на фоне пустой площадки для игры в мяч светлой до почти белого, где ещё дальше терялись и таяли в белой пустоте очертания забора и веранд белого садика – эта тень смотрится так же ослепительно, как и солнце в ясном небе. Ни рефлексов, ни отдельных полутонов, отрывавших бы руки от тела, черты лица – от головы. Провал во тьму, в самое сердце Монохрома.
В ушах начинает звучать пульс, нарастая и заглушая звук дыхания Лины. В эти же мгновения тень на качелях – начинает оглядываться через левое плечо. Лина силится отвернуться, заставить себя сделать хоть полрывка в оборот – против хода кадров на плёнке. И ей кажется, что ступни начинают проскальзывать по песку. Ещё чуть-чуть…
Пульс в ушах Лины грохочет так, что уже сотрясает всё её напряжённое тело и даже чудится: всё окружающее пространство.
Сидящий на качелях силуэт преодолевает сопротивление Монохрома – и глядит на Лину через плечо.
У тени нет лица, нет черт, за которые бы можно было бы зацепиться. Тем чудовищнее выглядит белый глаз, выкатившийся из глубины тени и уставившийся на Лину проколом зрачка.
Такой же белый глаз, как у неё самой.
«Здравствуй, Линулечка…»
…этот голос… шёпот-эхо из чёрно-белого двойника парка… подтолкнувший её сделать страшный снимок…
«Давно не виделись …»
…голос, который девушка всегда помнила – и сейчас желает забыть! Потому что этого не может быть! Потому что!..
Лина задыхается, не в силах закричать, хотя крик невыносимо распирает грудь и горло. Пульс грозит разорвать тело в клочья. Надсаживаясь всей собой, девушка совершает крохотный поворот: к песочнице, мячу под акацией, обратно – прочь-прочь от этого пронзительного взгляда! И ей снова чудится: кости крошатся и рвутся невидимые нити. Ещё чуть-чуть!..
Вспышка!
Пульс перешёл в громовой раскат, взорвал на осколки всё пространство! В их водопаде Лина рушится и…
****
Звук падения Лины с кресла слился с настойчивым стуком во входную дверь. И это уже была не условно вежливая барабанная дробь, звонок не работал давным-давно, да и кому нужен дверной звонок при такой-то слышимости?! Было очевидно, что дверь вот-вот начнут пинать ногами, а то и вовсе снесут с петель.
Девушка лежала на полу, запутавшись в покрывале, с больно врезающимся в грудь носиком чайника. Хорошо, не на него рухнула, могла бы и рёбра сломать. Об этом Лина думала отстранённо, ещё не до конца осознав, что проснулась. В глаза бил свет: из-под потолка, добирался со стороны торшера в углу и из окна. Хотелось одновременно зажмуриться – и не отрываясь смотреть, хотя по щекам бежали слёзы. Всплыла и не задержалась мысль: сколько же она проспала? Лина понимала, что надо встать, лежать было в корне неудобно: ноги оказались задраны на подлокотник кресла. Да и чайник, притянутый к телу покрывалом, ощутимо мешал дышать.
И этот грохот в дверь, от которого Лине казалось, половицы ходят ходуном и толкают её в спину.
– Что… – попыталась просипеть она и закашлялась, надсадно, неожиданно громко: горло было совершенно пересохшим. Кашляла она, видимо, настолько громко, что дверь перестали высаживать, видимо, прислушиваясь. Два голоса в коридоре невнятно побубнили, один явно огрызнулся, ещё раз.
Лина пыталась выбраться из кокона покрывала, но тело слушалось из рук вон плохо, всё затекло и теперь мстительно кололось миллионами острых иголок в руки, ноги и шею. Зад и спину девушка, не смотря на падение, вообще почти не ощущала, и это её уже пугало: уж не паралич ли?! Вдруг она так долбанулась, что с позвоночником что-то случилось?!
Пока она дёргалась на полу, то и дело сотрясаясь от очередного приступа сухого кашля, спор по ту сторону двери прекратился. В дверь разово, но весомо бухнули – ногой, судя по всему. А потом раздался хоть и приглушённый, но внятный возглас:
– Линка, поганка ты бледная! А ну открывай, а то я за себя не ручаюсь! Снесу тут всё нафиг, ты меня знаешь! Мерилин туда-сюда тебя Монро-Останкина! Открывай, в пупупиду тебя!
– Л… Лейка?! – выдавила в полном изумлении Лина и снова зашлась в кашле.
******
Первым, что сделала Лейла, когда дверь злополучной квартирки распахнулась и на неё и сопящую за спиной соседку чуть не снизу глянули почти белые глаза, хотя и с покрасневшими белками и веками; так вот, обалдев на пару секунд от такой «красоты неписаной», Лейла огрела привидение одной из боксёрских перчаток. Несильно и по касательной, но явно невменяемой Мерилин этого хватило: она и так еле вертикально стояла, почему-то обнявшись с расписанным под гжель электрочайником. А после такого «нокаута» и вовсе осела на пол. Соседка-толстуха за спиной Лейлы заохала, что-то загудела.
– Не бздите, тётя Боня, ничего я её не убила! – через плечо огрызнулась восходящая звезда по женскому боксу, перебрасывая связанные за шнурки перчатки за спину. – Давайте-ка лучше чайник согрейте, будем эту немочь бледную в чувства приводить. – И уже обращаясь к так и сидящей на полу, хлопающей белыми ресницами подруге: – Слышь ты, звезда полей и закопай, ты чё тут удумала, а?! Чем два дня была занята, а?! Где твой трёпаный телефон, я тебя спрашиваю?! Я тут пригоняю, значит, в альма, так её матер! Чтобы, значит, повидаться и обрадовать! Трясу всех твоих родственничков, куда лямурру мою выцветшую дели?! А они как нерусские совсем! – Каждая реплика Лейлы походила на удар: короткий, хорошо поставленный. Лина на каждую тихонько вздыхала и вздрагивала. Соседка, кстати, тоже. А Лейла продолжала наседать: – Вот так же зенки пучат, бумажку мне с коряво написанным номером суют – и дверь перед моим носом захлопывают! У вас там что?! Развод и девичья фамилия, и кактус поперёк квартиры?! Тебя там совсем от святых тапок твоей прабабки отлучили?! Царствие и всяческих ангелов в помощь покойнице! И почему на телефон не отвечала, а?! Он у тебя там треснуть должен был, столько я тебе наяривала! Да говори уже, хватит упыря изображать!
– Лей… ка… – еле слышно прошептала в ответ Лина. Качнулась к ней, потом, изменившись в лице так, словно и призрак увидела, попыталась отползти. Запуталась в нелепом, типично бабушатниковом вязанном покрывале и чуть не грохнулась на спину.
– Чё удумала?! – гаркнула Лейла, подскочив к ней и поднимая на ноги. – Ты что, того этого?! Напилась тут с горя?! – И свирепо оглядела комнату в поисках бутылок или иных улик.
– Н…настоящая?! – сиплым голосом спросила Лина и вдруг разревелась. Без слёз, всхлипывая всухую и опять пытаясь осесть на пол. – Барма-ааале-еейка-ааа!
– Вот же ж! – крякнула юная звезда бокса и волоком поволокла истерящую подругу в распахнутые двери соседской квартиры.
Бонифация Степановна, с которой бойкая Лейла успела и поругаться, и подружиться, и вообще обаять до самой глубины сердца, уже вскипятила чайник и хлопотала возле круглого кухонного стола, выставила красивые тёмно-синие с золотыми ручками чашки, вазочки с вареньем и конфетами, сахарницу с колотым сахаром. Обеих девушек она усадила рядышком на пухлый короткий диванчик и молча потчевала чаем, пока Лина успокаивалась. Этой в чай ещё и корвалола накапали, так что на кухоньке царил причудливый аромат аптеки и кондитерской.
От тёти Бони Лейла и узнала хоть какие-то детали переезда Лины в общежитие, а так же то, что с момента того самого переезда никто из членов семьи Останкиных тут ни разу не появлялся.
– Как отреклись, и всё, – неожиданно высоким для своей комплекции голосом подытожила Бонифация Степановна, шумно прихлёбывая чай из блюдечка. – Как Ясмина, светлая ей память, Тагировна преставилась, да тётеху эту перевезли, так и не появлялись. Ненашенская, так про неё Тагировна всегда баяла.
– Что, часто баяла? – прищурившись, поинтересовалась Лейла, оставив попытки отобрать у притихшей Лины электрочайник. Хорошо, хоть дурацкое покрывало с собой не потащила!
– Дак почитай, чуть ли не каждый раз, как на посиделки ко мне захаживала, – усмехнулась соседка и цыкнула золотым зубом. Снова отхлебнула из блюдечка, держа его на кончиках пальцев. Закусила куском сахара и продолжила: – Я до той поры деваху эту и в глаза не видала, а Тагировна так её живописала, что сразу признала. Она-то, Ясмина, пухом ей земля, прахом все обиды, и уговорила меня, если что, за «ненашкой» приглядеть.
– Да ладно?! – искренне удивилась Лейла, отодвинув пустую чашку. – Она ж на дух Линку не переносила, с чего вдруг? Перед смертушкой душу захотела облегчить?
Бонифация Степановна захохотала, словно сова заухала. Ей явно был по нраву характер бойкой на язык девицы, которая бы больше подошла на роль правнучки покойной Ясмины. Потом женщина закряхтела, завозилась на заскрипевшем под её статями табурете. Задумалась ненадолго о чём-то. Наконец, слегка подалась в сторону обеих девушек и, понизив голос, сказала:
– Не знаю, что там у Тагировны в последние недели с головой сталось. Только вот вдруг и стала меня просить за «ненашкой», если переедет, присматривать. Несла Ясмина иногда сущий бред, ей же ей! Про чёрную бабайку какую-то и дурное наследие, которое, мол, правнучке перекинулось. Про глаза белые и стену чёрную. Про фотографии какие-то. И де бабайка эта сожрёт наследницу, и всех делов. Сожрёт, чтоб самой дальше жить. И чтоб другие жили. А она, Ясмина, значит, старая калоша, мол, всё проволынила, время упустила. И вот совесть де печень выела, не успеет от бабайки «ненашку» оборонить, а нельзя же так. «Ненашка» же живая. – Тётя Боня задумчиво посмотрела на Лину. Вздохнула и завершила, пожимая плечами: – Маразм шарахнул бабулечку, что уж тут скажешь. Годков-то ей под сотню уже было. А может, и вправду, стыд какой пробрал, перед нелюбимой правнучкой да в голове всё смешалось. Перед смертушкой все грехи, как у Боженьки на ладошке видны. – С этими словами Бонифация Степановна начала так неистово креститься, что чуть не сшибла заварочник.
– Так, всё с этим семейством ясненько, – успев спасти заварочник от крушения, вздохнула Лейла, хотя вот яснее не стало. – Что у них с Линкой общее, так это поехавшая крыша. Понять бы, с этой-то чего приключилось.
– Так сосед наш, алкаш Дышло на днях её испужал, – как ни в чём не бывало вернулась к разговору соседка. – Как раз позавчера случилось. Скверный мужичишка был, трус тот ещё, чуть что – на тех, кто его слабее сразу ором. А она что, новенькая она, зашуганная всё время. Я пока там из квартиры выкатилась, чтоб его приструнить, он и сам куда-то нишкнулся, и деваха эта в квартире заперлась. Тяжко ей, как вижу. Ни родители не поддержат, ни на курсах её этих друзей нема. Вот видимо и того, депресснуло её. – Сказав это с видом главврача какого-нибудь душеспасительного заведения, тётя Боня сделала особо шумный и длинный глоток.
Лейла задумчиво наблюдала за ней, поскольку эта женщина всё делала очень любо-дорого посмотреть. Линка привалилась к подруге и молчала, глядя только на расставленные на столе чашки и вазочки. От неё исходил какой-то нефизический, но очень неприятный холодок. Хотя Лейла тут же пощупала лоб и руки подруги: тёплые они были, ничуть не зазябшие.
– Вот что, тётя Боня, спасибочки за всё, за чай, за новости. – Лейла решительно встала, потянув за собой снулую Лину из-за стола. – Сделаем так. Я надолго в город вернулась, может, и навсегда. Как там ещё у отца сложится с новым набором. Может, и отстанет уже от меня со своими чемпионскими амбициями. Даст по-человечески пожить и образование нормальное получить. Козу эту я к себе заберу, квартира у меня двухкомнатная, в более приличном районе, чем этот клоповник. Без обид.
Бонифация Степановна только зубом цыкнула и ухмыльнулась, мол, сама в курсе, что клоповник, зато родной. А Лейла, почти взвалив на себя тихую Линку, продолжила:
– Я её сейчас по минимуму соберу, да что там и собирать-то?! И на такси к себе. А ключ от этой квартиры – Вам, лады? И вот, номер мой ещё запишите, есть у Вас телефон-то?
– Чай, не в средневековье живём, – степенно кивнула тётя Боня, извлекая из кармана толстой кофты смартфон чуть не последней модели. Лейла оценила гаджет, кхекнула немного смущённо, и через минуту в списке контактов у неё добавился новый абонент.
Бонифация Степановна вызвалась поддержать Лину, пока Лейла бодрым ураганом пронеслась по комнатушке, пакуя в сумки и пакеты немногочисленные вещи подруги. По счастью, больше никого из соседей по квартирам не было, все на работе или учёбе. И никто любопытный не дышал в спину и не донимал расспросами, когда они втроём – девица в ярко-красном спортивном костюме, с парой боксёрских перчаток на шее, гружённая ворохом вещей, и необъятная тётя Боня, под ручку ведущая беловолосую бледную девушку, – вышли из общаги. Повод для сплетен ещё будет, но позже, когда Бонифация Степановна придумает допустимую версию, которую бы и покойная Ясмина Тагировна одобрила.
Соседка помогла усадить Лину в салон подкатившего ярко-жёлтого такси, тепло распрощалась с Лейлой и даже обняла. С этой бодрой девахой становилось светлее, и тётя Боня на полном серьёзе приглашала её наведываться на чай и баранки. И ещё долго стояла и смотрела в давно опустевший проезд между домами, почему-то зная: одну из девушек она уже точно не увидит. И от этого в большом сердце женщины разрасталась ещё одна чёрная дыра.
*****
Квартира, которую на свои, выбитые на соревнованиях чемпионские деньги, купила Лейла, была едва обставлена: холодильник на кухне, мультиварка, стол, пара стульев. В одной из комнат в кучу свалены одежда и всякая полезная в хозяйстве утварь. Во второй – ещё один стол с ноутбуком, да раскладной матрас-футон вместо кровати. Ещё в ванной кое-что завезено, даже стиральная машина стояла, ожидая подключения. Под потолком в основной комнате сиротила трёхрожковая люстра без плафонов (расколоченных совершенно случайно, никто ведь не видел, как под потолок были кинуты боксёрские перчатки!). Такое освещение вместе со светлыми обоями (принт неяркий, будто акварелью нарисован) – всё создавало ощущение какой-то гулкой пустоты и зябкости.
Лейла осознала это, когда с шумом, не разуваясь, ввалилась в комнату, усадила Линку на стул и обнаружила, что та чуть не сливается с обоями. Что-то в этом было неприятное, как в американских ужастиках про зловредных призраков и прочий агрессивный астрал. Поэтому, отложив «избу-исповедальню» на потом, Лейла устроила минимальное обживание хотя бы этой комнаты. Вылилось это в развешивание штор с кричащим тропическим рисунком и расстиланием восхитительно-голубого паласа. Лейла плевать хотела на дизайнерские каноны, всегда отдавая предпочтение ярким летним цветам и всевозможным блестящим интерьерным штукам.
Ей даже Линку удалось привлечь к делу обставления комнаты, та подавала то зажимы для штор, то коробки, в которых и были понапиханы всякие комнатные мелочи. Всё это время Лейла шумно рассказывала о том, чем была занята полтора года своего отсутствия, как училась в школе олимпийского резерва, выбрав направление бокса. Какие первые травмы получила и какого страха натерпелась на первых соревнованиях, где от неожиданности отметелила такую же сопливую чемпионку и вышла в финал. Как это отмечали в кафе и её качали на руках рослые мужики, коллеги отца, сами тренера и в прошлом все, как один, участники ринга.
За разговорами, мечась по комнате алым вихрем, Лейла успела украсить одну из стен рамками с грамотами и дипломами, медалями и прочими наградами, для которых не требовались полки. Кубки и фигурки на подставках выстроились шеренгой внизу, и Линке была решительно вручена тряпица, чтобы она их протёрла. Так и не открывшая рта беловолосая девушка смиренно справилась с этим заданием. И как заметила Лейла, всё время старалась держать взгляд на каком-нибудь цветовом пятне, иногда «подвисая» на минуту-другую.
– Что-то мне тоже скучно на эти стенки смотреть, – в какой-то момент заявила Лейла, сдувая со лба непослушную вьющуяся прядку. – Завтра же купим красок всяких и разрисуем всё, как Бог черепаху! Такую художественную галерею замутим, Эрмитаж обрыдается от зависти!
И наконец-то, бледные губы Линки дрогнули в намёке на улыбку, и она посмотрела на школьную подругу прямым взглядом. Хотя, внутренне слегка похолодев, Лейла заметила, как жутковато смотрятся почему-то расширенные зрачки на этом бесцветном лице. И ещё, она поняла, что волосы у Линки теперь седые. Совсем-совсем, хотя уловить разницу было почти невозможно. Но и тогда Лейла решила воздержаться от расспросов, продолжив кипучую деятельность и решая, куда пристроить Линкино барахло. На кухне теперь было два чайника: один в так любимой Лейлой яркой гамме – зелёные, желтые, розовые пятна; второй – из общажной квартиры, расписанный под гжель.
– Много – не мало! – хозяйственно объявила спортсменка, изучая получившуюся композицию. – Что ж, теперь и поесть бы не мешало. Раз живём, два – жуём! – И вздрогнула, услышав тихий смех Лины за спиной, ни разу не похожий на тот, звонкий, фыркающий, каким заливалась её подружка, когда слышала эту присказку. Этот смех был таким же обесцвеченным, как и сама Лина. Лейла уже потерялась в догадках, что же такое пережила Мерилин за время их разлуки. И особенно – за два последних дня.
Обедать пришлось незатейливо, поскольку в морозилке имелась только пачка пельменей, зато большая. К ним прилагалось несколько острых соусов и одинокий банан. Ещё несколько хрустящих хлебцев, обнаруженных в одной из сумок Лины. Оглядев весь этот «дастархан», Лейла решительно выхватила телефон, чтобы заказать продукты на дом. И от тонкого, хлестнувшего по ушам визга, чуть не выронила и не разбила смарт об пол.
– Ты чего орёшь, чего ты?! – перепугано заорала Лейла и умолкла, глядя на отлетевшую от стола, жмущуюся спиной к стене подругу.
– Вспышка!.. Вспышка!.. Монохром!.. – лепетала та, не отводя расширенных, совсем почерневших глаз от рук Лейлы. – Не надо!.. Не ходи!.. Вспышка!.. Всё чёрно-белое, всё!.. Чёрное и смотрит! И смотрит!!! Белым смотрит!
– Едрить же, – тихо побормотала Лейла, ощущая, как по спине ползёт струйка ледяного пота. Потом медленно убрала телефон в карман штанов и, держа руки перед собой, осторожно подошла к Лине. – Эй, аллё, успокойся, это я, слышишь?
– Чёрное… смотрит… белым… Смотрит… – Линка сглядела сквозь подругу, выдыхая каждое слово и вздрагивая всем телом. – Не ходи вперёд… Назад! Сделай шаг назад… Пожалуйста…
В аптечке, как назло, было что угодно, кроме успокоительного. Вызывать «скорую» Лейла и не подумала, подруге было плохо, да ей просто хреново было, чем тут обычная «скорая» поможет?! Тогда-то девушка и вспомнила о бутылке коньяка, которую ей перед отъездом вручил тренером. «На всякое там растереть, да?», – подмигивая со значением и старательно изображая акцент, сказал ей Вахтанг Дмитриевич, такой же коренной грузин, как сама Лейла – кореянка с её разрезом глаз! И хотя Лейла упиралась от «растирки», та всё-таки оказалась в её рюкзаке.
И вот сейчас, ошарашенная, напуганная, Лейла вспомнила про коньяк, тут же отыскала его под ванной (и когда только успела туда засунуть?!). Дрожащими руками сумела выкрутить пробку (и кто б её потом заставил повторить этот номер без штопора?!) – и, чудом не расплескав, налила чуть не половину кружки. Подсев к Линке, так и пытающейся врасти в стенку, уговаривая и ругая, сумела заставить ту сделать несколько глоточков. И когда та зашлась в кашле, со слезами и соплями, зато к лицу почти сразу прилил румянец, а зрачки стали нормального размера, остатки коньяка Лейла допила сама. Дрянь оказалась сказочная, ещё и клопами подозрительно попахивала! Но Лейла вернулась к столу, взяла бутылку, составила на пол же и миску с пельменями, вручила всхлипывающей Линке вилку. Потом ещё вскипятила чайник, кинула во вторую кружку сразу три чайных пакетика и дополнила «натюрморт». Так и сидели на полу, наворачивая пельмени и время от времени – добавляя по глотку коньяка из одной кружки, а из другой – чай.
Линку быстро развезло, и не только от коньяка, как подозревала Лейла. Белоглазая девушка снова начала реветь и нести какую-то околесицу, свалив в одну кучу и троллей-одноклассников, и накопившиеся обиды на семью, и на неё, Лейку-Бармалейку, уехавшую так внезапно, и какие-то чёрно-белые фотографии, деда Кося и мужика с собакой, и бабусек с палками, и голубя с рыжим глазом. Линку буквально прорвало, Лейла – давала ей выговориться, сохраняя удивительную ясность ума. А вот на тело алкоголь подействовал гораздо ударнее. Поэтому, оставив посуду на полу, подружки вернулись в гостиную почти на четвереньках.
Пока Лейла сражалась с футоном и пыталась его застелить, лежащая прямо на паласе Линка всё продолжала «пороть горячку». Что-то про «проклятие монохрома», белые глаза на чёрном, качели, снова про покойника Кося. Среди прочего Лейла узнала и о судьбе линкиного телефона, во всех смыслах «отутюженного» и выкинутого на помойку. В этом месте, заплетающимся языком, спортсменка велела Линке ложиться на футон, а не валяться, как старый носок без пары. Лина глупо захихикала, но сумела вползти на матрас, даже не попытавшись раздеться. Пока Лейла тщилась стащить с неё хотя бы джинсы, Линка пялилась на голые лампочки люстры и бормотала:
– Вот по чёрной стене идёт Чёрный Бабай, глаз не закрывай… Вот по белой стене идёт Белый Бабай, поскорее убегай… Вот по чёрной…
