Ирма Гринёва
Встретимся во снах
(26 – Я решил изменить программу. Сегодня не будет Малера. Тот, кто не захочет слушать нашу программу, может выйти из зала в любой момент и сдать билет в кассу. Деньги ему будут возвращены в полном объёме. В первом отделении прозвучит литургия Гии Канчели «Оплаканный ветром». Посвящается памяти моей матери)
Белла не знала ни австрийского, ни схожего с ним немецкого языка, но прекрасно поняла, что сказал Тео, вычленив из его речи понятные слова – «программа», «Малер», «касса», «Канчели». И «мама» – слово, звучащее почти на всех языках Земли одинаково.
На словах о том, что «не будет Малера», по залу прошёл заметный холодок недовольства. Большая часть австрийской публики ходит на концерты с партитурой и внимательно следит за тем, насколько интерпретация дирижёра соответствует задумке композитора. Откуда они могут её знать, скажите на милость?
А Тео, между тем, резко развернулся к оркестру. Оркестр сел на свои места и Тео взмахнул дирижёрской палочкой. На слушателей обрушился мощный, терзающий слух, аккорд фортепиано. Зал ощутимо вздрогнул. Аккорд долго затихал в установившейся тишине. И только когда полностью затих, своё царапающее душу соло начал альт…
Краем зрения Белла зацепила хождение в зале. Самые нетерпеливые и недовольные уже встали со своих мест и начали пробираться к выходу. Но остановились в нерешительности около выходов, услышав нежную и печальную мелодию, с которой вступил оркестр. Что происходило дальше в зале, Белла уже не замечала. Оркестр так играл… так выкладывался… так жил горем своего дирижёра, так переживал за него, что полностью затянул её в омут музыки…
19
Последняя нота Литургии растаяла в вышине. Тео застыл, с поднятыми вверх руками. Замерли оркестранты в тех позах, в которых их застало окончание музыки. Зал, казалось, не дышал.
Тео опустил руки и поклонился своему оркестру. Развернулся к зрителям. Оркестр за его спиной встал, как один. Тео поклонился слушателям и ушёл со сцены под грохот аплодисментов, от которых задрожали хрустальные люстры под потолком. На поклоны не вышел.
Белла набралась смелости посмотреть в зал. Казалось, он был заполнен до отказа. То ли ушедшие вернулись на свои места, то ли их было так мало, что их отсутствие было не заметно.
Пробираясь среди заполнившей фойе публики, Белла заметила множество людей с перевёрнутыми лицами, со слезами на глазах. Мужчин. Женщин. Пожилых. Молодых. Она омыла и своё заплаканное лицо в туалете. Стало немного легче, но всё равно захотелось вырваться из здания на свежий воздух. На первом этаже увидела огромный хвост очереди, выстроившейся в окошко кассы. Удивилась. Подошла к началу очереди и спросила по-английски, надеясь, что её кто-нибудь поймёт, – за чем они стоят? Ей ответила девушка – надеются купить билет, который сдадут в кассу. «А таких было много, кто сдал?», – полюбопытствовала Белла. «Несколько человек», – ответили ей. «Прекрасно! – подумала Белла, – Хотя бы платить за репутационные потери и возвращенные билеты не придётся».
На площади перед театром оказалось неожиданно много народа. Сколько из них было слушателей из зала, также как и Белла вышедших подышать свежим воздухом, а сколько тех, кто смотрел прямую видеотрансляцию концерта на огромном экране, было не понятно.
Прозвучал первый звонок, приглашающий публику вернуться в зал, и масса людей потекла обратно в здание. Белла отправилась вместе с ними, забыв, что у неё нет билета. Её не пропустили. Объясниться не получилось. Её не поняли. Белла выбралась из толпы и пошла к служебному входу, где заходила в здание вместе с Тео и оркестром. Дверь оказалась закрыта, и на стук никто не вышел. Звонить Тео или Василию не стала – им сейчас не до неё. А герр Краусс на её звонок не ответил. И Белла вернулась на площадь. Ну, что ж, придётся слушать второе отделение онлайн.
Вся площадь оказалась запружена народом. В основном, молодежью. Белла удивилась, ведь у нас классикой интересуются преимущественно люди старшего поколения. Несколько десятков стульев были, конечно, заняты. На некоторых даже сидело по двое. Люди постарше и поопытнее сидели на принесённых из дома раскладных стульчиках. Молодежь уселась прямо на асфальт перед стульями, а остальные стояли по бокам или за стульями.
Третий звонок Белла, видимо, пробегала, пока искала способы попасть в зал, поскольку оркестр уже сидел на сцене. Тео ещё не вышел. И тут у Беллы зазвонил телефон. Она обрадовалась, решив, что это перезванивает Клеменс Краусс, и она, всё-таки, попадёт в зал. Но звонил Тео.
– Ты где?
– Я на улице. Меня не пустили контролеры. И служебный вход закрыт. Послушаю на улице.
– Нет! Подходи к служебному, тебе откроют.
Едва Белла заняла своё место в ложе, Тео вышел на сцену. Опять облокотился на поручень подиума и объявил:
– Schostakowitsch. Siebte Symphonie. „Leningrad“. Dies ist ein heroisches Werk, eine Widmung an die Heldenstadt Leningrad und die heroische Widerstandsfähigkeit der Menschen, die inhaftiert waren. Die Entscheidung, von den sterbenden Menschen dieser Stadt eine Befreiungsbotschaft an den Rest der Welt zu senden, ist erstaunlich. Stellen Sie sich vor, Ihre tägliche Nahrung besteht aus zweihundertfünfzig Gramm Brot. Alle! Und dieses Brot besteht aus Roggenmehl, Nahrungszellulose, Baumwollkuchen, Maismehl und Tapetenstaub… Und so achthundertzweiundsiebzig Tage Blockade. Schostakowitsch schrieb die Symphonie während des Zweiten Weltkriegs im zweiundvierzigsten Jahr im belagerten Leningrad. Die Nazis bombardierten die Stadt jeden Tag und umzingelten sie. Sie standen sich sehr nahe. Und dann stellten sie Lautsprecher mit Musik auf, damit sie sie hören konnten. Und einige von ihnen sagten: «Wir dachten, sie wären schon tot, und sie spielten moderne klassische Musik»27.
(27 – Шостакович. 7-я симфония. «Ленинградская». Это – героическое произведение, посвящение городу-герою Ленинграду и героической стойкости людей, оказавшихся в заточении. Решение послать освободительное сообщение всему остальному миру от умирающих людей этого города – это потрясающе. Представьте себе, что вся ваша еда в день – это 250 грамм хлеба. Всё! И хлеб этот состоит из ржаной муки, пищевой целлюлозы, хлопкового жмыха, кукурузной муки и обойной пыли… И так 872 дня блокады. Шостакович написал Симфонию во время Второй Мировой войны в 42-м году, находясь в блокадном Ленинграде. Фашисты бомбили город каждый день, окружили его. Они были очень близко. А тут им поставили громкоговорители с музыкой, чтобы они услышали её. И некоторые из них говорили: «Мы думали, они уже мертвы, а они играли современную классическую музыку»)
Из этой речи Белла поняла меньше слов. По несколько раз произнесённому «Ленинграду», словам «грамм» и «брот», которое с английского переводится, как «хлеб», и по-австрийски, очевидно, означает тоже самое, догадалась, что Тео рассказывает публике про блокаду города во время Великой Отечественной войны. Да ещё в конце уловила «классическая музыка»…
20
Через 3 часа после концерта Тео и Белла вылетели из Зальцбурга. Им предстоял путь в Грецию.
Через 2 месяца Белла успешно сдала экзамены и написала заявление о переводе на заочное отделение Университета.
Ещё через месяц все документы на перевод были оформлены, и Белла переехала к Тео в Краснодар.
21
В программе Ирины Глебовой «Арканиум»28 на телеканале «Культура» всегда участвовали только талантливые, хорошо образованные, эрудированные люди. Она и сама была из их среды – интеллигентка в энном поколении, музыкальный продюсер, в прошлом, до травмы руки, солирующая виолончелистка. Свои беседы с выдающимися представителями мира музыки вела тактично, лишь слегка прикасаясь к разговору. Так казалось со стороны. А на самом деле аккуратно направляла его в нужное ей русло. Умела слушать собеседника, не перебивая его. И, конечно, скрупулёзно готовилась к каждому интервью.
Сегодняшний её гость, дирижёр Теодор Голованов-Галанис, выбивался из ряда выдающихся людей, которые побывали на программе Ирины. Потому что лично она считала его гением. Никому эту точку зрения не навязывала, и даже никогда не высказывала её вслух, но была твердо в ней убеждена. А ещё Теодор, как никто другой, соответствовал названию передачи, был человеком загадочным, в чём-то мистическим, как будто приехавшим в Россию не из другой страны, а прилетевшим с другой планеты.
Три года назад, сразу после его триумфального выступления с оркестром в Вене, Ирина уже брала у него интервью. Тогда у неё сложилось о нём мнение, как о человеке бесконечно талантливом, но очень одиноком, с какой-то тяжестью в душе, терзаемом своими внутренними демонами. К какому другому мнению она могла прийти, услышав от него, что «чувствовать то, что я чувствую, дирижируя, и быть искренним при этом, это словно каждый день резать себе вены»? Или такое: «Я настолько углубляюсь в музыку, что боюсь сойти с ума. Погружаюсь в транс, попадаю в какое-то неисследованное пространство, и оно пугает меня…». Ирине так стало больно за него, как за сына, ведь по возрасту именно в сыновья он ей и годился.
Ирина никогда не позволяла себе задавать человеку, интервью у которого брала, вопросы о его личной жизни, но ответы Теодора у других-то интервьюеров слышала. А там он жаловался, что ему даже иногда снится, что у него есть семья, жена, дети. И что он живёт обычной жизнью обычного человека, о которой он ничего не знает. И нет женщины, которая ждала бы его дома… «Я бы хотел представить себя в гармонии с женщиной, которой я мог бы посмотреть в глаза и знать, что я могу посвятить ей себя всего, без желания находиться где-то ещё, только здесь, рядом, чтобы я смог встретиться, наконец, со своими ожиданиями и не чувствовать себя таким одиноким дураком…»
Но, кажется, в последнее время что-то сдвинулось в жизни Теодора. Появились слухи, о том, что он уже не одинок. А в одном из недавних интервью он уже жаловался на другое – что не может продолжать работу над «Сумрачной» симфонией, которую пишет уже несколько лет, но не потому, что не хватает времени из-за концертной деятельности, а потому что в его душе сейчас поют ангелы, а не демоны сумрака.
А ещё были сведения, добытые её съемочной группой при подготовке к программе. Будто бы кто-то видел собственными глазами, как он часто кружится с какой-то девушкой в вальсе на своём приусадебном участке загородного дома, не касаясь дорожки ногами. И поднимаются они всё выше и выше. А ещё светятся… Ирина после первой беседы с Теодором тоже чувствовала себя воспарившей над землёй, но, всё-таки, это были внутренние ощущения, а не реальный полёт.
Ещё у него появился арт-директор. Женского пола. Теперь вся его концертная деятельность ведётся через неё. И не только концертная, но и об интервью с ним пришлось договариваться не на прямую, а с ней. А ещё, наконец-то, появился свой собственный сайт, а не поделки его фанатов. И странички в соцсетях. Может быть, кружащаяся в вальсе девушка и его новоиспечённый арт-директор, это одно и то же лицо, благодаря которому в его душе поют ангелы? Дай-то Бог!
Ирина радовалась за Теодора, но хотела убедиться воочию. Именно это подвигло её на второе интервью. Нет, она не будет спрашивать его в лоб, а лишь будет стараться угадать его состояние по глазам, по улыбке, по глубинному подтексту его ответов на тему музыки.
28 – термин из религиозной практики древних римлян, означавший секретные дела, о которых нельзя было говорить, закрытые и недоступные для людей, в них не посвящённых. Синоним к словам «загадка», «тайна» (из Википедии)
22
– Здравствуйте, Теодор! Я очень рада видеть Вас снова в программе «Арканиум».
– Здравствуйте!
– В прошлый раз мы виделись с Вами сразу после Вашего триумфального выступления на Международном фестивале старинной музыки Resonanzen в Вене. Прошло уже три года, Вы стали его постоянным гостем. Гостем желанным. И не только там, но и во всем мире. Поделитесь с нашими зрителями, пожалуйста, тем, чем для Вас стали эти прошедшие три года.
– Прежде всего, я ещё раз убедился, что фестивали – это самый лучший формат для музыки. Не конкурсы. Особенно для дирижёров. Как можно понять, кто лучший из дирижёров за десять минут? Музыка – это не спорт. На фестивалях люди слышат множество произведений, оркестров, солистов. Отбирают для себя то, что им ближе, то, что их потрясло. И дальше уже идут на концерты этих конкретных исполнителей. Само время выбирает, а не несколько членов жюри, пусть и профессионалов.
– Так же, как и три года назад, Вы выступаете со своим оркестром, созданным в Краснодаре. И теперь весь мир, по крайней мере, интересующийся музыкой, знает в нашей стране не только Москву и Санкт-Петербург, но и Краснодар. Нет ли у Вас ощущения, что Вы, как артист, переросли рамки этого провинциального города?
– Что касается Краснодара… Вообще в мире существуют два города, отличные от всего остального. Санкт-Петербург – утопический город, город-декорация, город-театр. И Афины. Афины даже не город, а место силы, где сосредоточена большая энергия. Невозможно выразить словами, можно только почувствовать, почему там начались и театр, и музыка, и философия, и поэзия. В Краснодаре у меня тоже есть маленький уголок, где я черпаю силы, – и добавил с лукавством во взгляде, задорно улыбнувшись, – Не важно, где ты живёшь, важно – с кем.
– Зрители заграницей и в России, они одинаковые? Или разные? Кто Ваш идеальный зритель?
– Зрители не делятся, для меня, по крайней мере, на страны и континенты. На столичного и провинциального. Конечно, искушенный зритель даёт артисту возможность к развитию, к совершенствованию. Но мне никогда ничего не давалось в готовом виде. Я сам создаю мир, в котором живу, который творю. Я сам воспитываю своего зрителя. Потому что счастье и любовь это тот мир, который можно создать только самому. Не продают любовь в супермаркетах. Счастье это когда рядом есть кто-то, кто чувствует музыку также, как чувствую её я внутри себя. Абсолютное совпадение, при котором распахиваются двери, исчезают потолки… И я могу взять её за руку и провести на ту сторону, в маленькое зазеркалье рая. Находиться там вместе и вместе слышать ангелов – вот что такое счастье.
Теодор не заметил, как перескочил в ответе со «зрителя» на, явно, кого-то конкретного, земного. На женщину. Но Ирина не стала акцентировать на этом внимание.
– В одном из своих интервью Вы жаловались, что постоянно идёт борьба с графиком Ваших выступлений, расписанным на несколько лет вперед. И что Вы мечтаете о том времени, когда не будете связаны какой-то конкретной программой, а будете исполнять то, что соответствует Вашему внутреннему состоянию в конкретный момент, в этом городе, в этом зале. Что-то изменилось в данном вопросе за прошедшие три года?
– Изменилось, – улыбнулся Теодор, – График теперь на четыре года вперёд.
Они с Ириной синхронно рассмеялись, и Теодор продолжил:
– Но! У меня уже было несколько раз, когда я менял программу концерта в последний момент. Так что, всё-таки, кое-что изменилось.
– Как отнеслись Ваши оркестранты к такой непредсказуемости?
– Я не самодур какой-то, не маэстро где-то там наверху, а вы мусор у меня под ногами. Я обязательно им объясняю, почему я так хочу сделать, а не иначе. Они все профессионалы экстра-класса. Они так меня понимают, что могут начинать делать то, что я ещё только подумал, но ещё не сказал и не показал. Ведь даже во время исполнения произведения, которое стоит в концерте, которое мы уже играли сто раз, они чувствуют мою энергию, которую я на них проецирую, чувствуют мой спонтанный замысел, возникший сиюминутно, только сейчас. Потому что меня тоже качает энергия. Она может мне что-то новое предлагать. И я улетаю в какие-то пространства неизвестные. Я как будто впервые вижу это. Вижу очень странные картины. Воздушные пространства моего воображения. Иду в очень странные отношения… Всё в жизни энергия. Любовники, которые занимаются сексом, какой энергией они делятся?
Вопрос прозвучал столь неожиданно, что Ирина немного растерялась. Какие логические цепочки выстроились в мозгу Теодора, что в разговор о музыке, вдруг, вклинилась тема взаимоотношений мужчины и женщины? Попыталась ответить:
– Это зависит от того, наверное, чем они делятся друг с другом. Что готов отдать он, а что она.
– Я спрашивал «какой» энергией. И вообще, этот вопрос риторический…
Ирина попыталась вернуть интервью в русло музыки:
– В связи с Вашей загруженностью, остаётся ли у Вас время на написание собственной музыки?
– С этим по-прежнему проблема. Пишу с препятствиями. Кроме того, сейчас изменилось моё восприятие мира, и поэтому не могу закончить то, что почти закончил. Начал писать другое произведение. Моё написание музыки отражается на дирижировании другими произведениями. Моя задача, как дирижёра, не просто тупо выполнять то, что написано – пиано, форте, крещендо29, а понять, что композитор хотел сказать, вытащить на поверхность глубинные пласты его замысла, его мыслей, его чувств.
– Поэтому так кардинально изменилась Ваша трактовка Шестой симфонии Малера – с мрачного восприятия жизни без малейшей иллюзии на всепоглощающий гимн любви?
– Да! – заулыбался Теодор.
Заулыбался так солнечно, что осветилась вся студия. Так показалось Ирине. Нет! Вовсе не показалось! Он, действительно, был сегодня другой. Светился изнутри. Чаще улыбался. Открыто, широко наружу. И тепло и нежно внутрь себя. Будто лелеял в глубине своего сердца что-то небольшое, но очень важное для себя, родное. И не было щемящего ощущения его одиночества. Дай-то Бог! Дай-то Бог!
– Музыка может заменить общение с людьми?
– Общение с людьми и любовь человека к человеку незаменимы. Но общение с музыкой тоже незаменимо. Это просто другой вид общения. Через чувства. Но чувства – это черная дыра, в которую тебя засасывает. Чтобы не исчезнуть и не раствориться в этой черной дыре, нужен контроль, иначе ты потеряешь меру.
– То есть искусство – это всегда процесс хождения по краю черной дыры, по краю безумия?
– Да. Я хожу по самому-самому краю пропасти. Еще чуть-чуть – и сорвусь. Но так не только в искусстве. Влюбленность, например, – это тоже грань безумия. Это тоже ненормальность, что, когда ты влюблен, то готов умереть за другого человека.
– В прошлый раз я задала Вам такой вопрос: «Боитесь ли Вы чего-нибудь?» Я помню Ваш ответ: «Да, боюсь! Боюсь себя. И боюсь Бога». Сегодня как бы Вы ответили на этот вопрос?
Теодор задумался и, как показалось Ирине, погрустнел. После паузы ответил:
– Также. Боюсь Бога. Боюсь себя… Очень себя боюсь… Боюсь потерять её…
«Её» – музыку, «её» – любовь, «её» – женщину – осталось за скобками программы. Пусть каждый зритель решает за себя. На прощание Ирина сказала:
– Теодор, я очень благодарна Вам за это интервью. Оно получилось красивым, искренним, ярким. Я надеюсь, что перед каждым, кто его увидит, откроются новые горизонты, где есть музыка и любовь.
– Спасибо!
И уже после выключения камер не выдержала, спросила:
– Теодор, Вы счастливы?
– Да, – коротко ответил он и улыбнулся так, что у Ирины кольнуло в сердце. Повторил твёрдо, – Да!
29 – тихо, громко, постепенное увеличение
23
– Максим Витальевич! К вам арт-директор дирижера Теодора Голованова-Галанис – Белла Светлова. Примите сейчас или пусть подождёт?
Секретарь у заместителя начальника Управления культуры Краснодара, Максима Витальевича Прилучного, была новенькой, а потому каждый раз старательно сообщала не только фамилию пришедшего посетителя, но и полную информацию о нём. Бывшая секретарша, Маринка, сказала бы запросто: «К Вам Белла». Поскольку Белла, она одна в Краснодаре, да и во всём Краснодарском крае тоже. И вопрос: «Примите или пусть подождёт?» не задавала бы, поскольку знала, или, скажем так, догадывалась, что начальник к Белле неровно дышит, а потому примет тут же, и не важно – подошёл ли его рабочий день к концу или, как сейчас, наступило время обеденного перерыва.
– Пусть заходит! – ответил начальник.
Белла зашла в кабинет не одна, а с девушкой. Представила её:
– Максим Витальевич! Разрешите Вам рекомендовать нового арт-директора Теодора – Анастасию Аркадину. Надеюсь, что Ваше сотрудничество с ней будет таким же плодотворным, как и у нас с Вами. Извините, что ворвались так неожиданно, без записи. Анастасия вступает в должность с понедельника. Меня уже не будет в это время в Краснодаре. А мне хотелось самой Вам её представить.
– Очень приятно, Анастасия! Поработаем вместе. Сейчас мне некогда, – произнёс Максим Витальевич и демонстративно посмотрел на часы, – Поговорим позже. Запишитесь на приём у моего секретаря. Познакомимся, так сказать, поближе.
– Спасибо, Максим Витальевич! – тепло улыбнулась Белла.
Анастасия так ничего и не сказала. Тонко улыбнулась. Развернулась и пошла к двери. А вот Беллу Максим Витальевич остановил:
– Белла, задержитесь на минутку. У меня к Вам есть вопрос по репертуару Филармонии… Сядь!
(Когда они оставались вдвоём, Максим Витальевич обращался к Белле запросто, на «ты». И не только в силу своего должностного положения, но и в силу разницы в возрасте. Он был почти на тридцать лет её старше)
Белла покорно села и застыла на стуле. А Макс не знал, что сказать. Оставил Беллу в кабинете спонтанно, поддавшись эмоциям. Белла сама на себя была не похожа. Бледная, погасшая. Хоть и улыбалась, но улыбка была какая-то приклеенная, не настоящая. Макс сначала решил, что Белла только показалась ему такой на фоне чересчур яркой, эффектной Анастасии, но, когда, Белла осталась одна в кабинете, стало ещё более очевидно, что с Беллой творится что-то не то.
Ещё тогда, год назад, когда также, как сегодня, в его кабинет ворвался Теодор Голованов-Галанис, (ох, уж, эти знаменитости мирового масштаба, им кажется, что двери любых кабинетов должны быть открыты перед ними настежь в любое время!), чтобы представить своего арт-директора Беллу Светлову, Макс поразился тому свету, который исходил от неё.
Они оба светились, особенно, когда их взгляды встречались. Белла светилась открыто, радостно. Как театральный прожектор. Теодор более сдержанно. Но очень тепло. Макс им тогда даже позавидовал. Сам он в то время находился в процессе мучительного развода. Сильно переживал, что это отрицательно отразится на его карьере, а потому это свечение поначалу вызвало даже раздражение. А после окончания короткого разговора поймал себя на том, что сидит и улыбается без причины. Такое действие Белла оказывала на всех. Своим мягким характером. Своей жизнерадостностью. Своей тактичностью. Своей душевной теплотой. Делала людей, слегка соприкоснувшихся с ней, хоть чуточку, но счастливее.
Макс смотрел на поникшую Беллу, изо всех сил старающуюся выглядеть как всегда, и не знал, с чего начать. Имеет ли он вообще право спрашивать её о чём-то? Но и оставить её в таком состоянии не мог. Спросил хрипло:
– Ты обедала? У меня обеденный перерыв. Составишь компанию?
Заказ в ресторане сделали быстро. Макс обедал в нём каждый день после развода с женой, и меню знал наизусть. А Белле было всё равно, что есть. Так что Макс свой заказ просто удвоил и прибавил десерт для Беллы.
– Куда уезжаешь?
– В Москву.
– Надолго?
– Насовсем.
– Как это? Почему? – растерялся Макс, не ожидавший таких прямых ответов и совершенно забывший, что ещё несколько минут назад сомневался в своём праве задавать личные вопросы.
– Мы расстались с Теодором. Я возвращаюсь в Москву.
Белла отвечала так, будто была под гипнозом, как сомнамбула. Макс, почему-то, испугался за неё. А ещё его так и тянуло задать вопрос: «Ты его разлюбила?», чтобы, воспользовавшись ситуацией, получить честный ответ, желательно положительный.
– Я вас видел неделю назад на открытии фестиваля. Так резко не бывает…
Макс верил, что влюбиться можно с первого взгляда, загореться страстью за секунды, но знал по собственному опыту, что охлаждение чувств происходит постепенно. Медленно и незаметно. И занимает много времени, пока осознаешь, что рядом с тобой чужой человек, к губам которой не хочется прильнуть, до тела которой не хочется дотронуться, даже если секса уже давно не было. С ней не о чем говорить. Тебе не важно, что у неё на душе. Во что она одета. И тебе всё равно, если кто-то из мужчин заинтересованно посмотрел в её сторону.
– Бывает, – скривила губы Белла, готовая заплакать, но справилась с собой, – Любовью и счастьем, оказывается, тоже можно пресытиться… Творческому человеку нужны потрясения, переживания, чтобы творить.
– Кто она? – почему-то разозлился Макс, – Эта профурсетка, которую ты привела сегодня?
– Не надо так, Максим Витальевич! Настя не профурсетка…
Настя воспринималась Беллой как старая знакомая. Не в смысле возраста, а в смысле годичной давности их знакомства. Белла испытывала к ней огромное чувство благодарности. Ведь, если бы, не столкновение с ней, как бы Белла познакомилась с Тео? Поэтому, когда они нечаянно встретились в Краснодаре, Белла очень обрадовалась. Да и Настя тоже.
Белла сама привела Настю в их с Тео дом. Они втроём весело провели время, вспоминая тот Благотворительный бал, который стал для Беллы и Тео судьбоносным, а для Насти проходным. Она ведь так и не дошла до Большого зала Консерватории, к классической музыке так и не приобщилась. Перед зданием чуть не попала под машину, не уступившую ей дорогу на нерегулируемом переходе. Недовольный владелец авто высунулся из окна, чтобы накричать на неуклюжего пешехода, но увидев красивую девушку умерил свой пыл и переиграл ситуацию в знакомство, закончившееся небольшой интрижкой. Их души это не затронуло. Тела получили удовольствия. Сердца у обоих при расставании не разбились.
Настя с интересом посматривала на Теодора – свою не состоявшуюся «судьбу», от которой добровольно сбежала. Даже пошутила на эту тему. Белле бы ещё тогда насторожиться. А она, упоённая своим нескончаемым, как ей тогда казалось, счастьем, не обратила внимания…
Настя задержалась в Краснодаре, согласившись на любезное предложение хозяев погостить в их доме. Их сближение, Насти и Тео, Белла не заметила. И только когда Тео сказал, что Настя остаётся, и отныне они будут жить втроём, и не только в смысле проживания под одной крышей, но как семья, как муж с женой, вернее, теперь уже с двумя жёнами, у Беллы открылись глаза. И то не сразу. Она не поверила. Это абсурдное предложение не укладывалось в её голове. Чушь, дикость, бред какой-то! Одно Белла поняла – её разлюбили. Хотя Тео убеждал в обратном. Даже на коленях перед ней стоял. Просил, чтобы она отнеслась к ситуации, как к приобретению нового сексуального опыта.
Белла ушла из дома. Из дома, который уже считала своим. Тео звонил, искал встречи, уговаривал. Но настаивал на своём. Белла поняла, что надо уехать, исчезнуть, порвать всё окончательно. Но не могла всё бросить, не передав обязанности арт-директора кому-нибудь. Передавать пришлось Насте… На прощание Тео сказал, что никуда Белла от него не денется, не сможет полюбить другого, вернётся…
– Да ладно тебе! Таких, как ты, одна на миллион. А таких, как она, – тысячи тысяч!
– Пожалуйста, Максим Витальевич! – умоляюще воскликнула Белла и даже накрыла своей рукой руку Макса, – Теодор – гений. Он просто полюбил другую. Разве сердцу прикажешь? Надеюсь, это не отразится на работе с Теодором. Пожалуйста, я Вас прошу!
– Если ты просишь,– со значением произнёс Макс, но Белла, похоже, внимания на это не обратила. Вспышка её эмоций закончилась, и она опять ушла в себя.
Макс и не собирался заниматься мщением. Какое ему дело до Теодора Галаниса и его морального облика? Да никакого! Кроме того, работа – одно, а личная жизнь – другое. Гораздо интереснее что знак – соглашаться или нет ему на перевод в Москву, пришел к нему таким образом.
Над переводом в Москву Максиму Витальевичу разрешили подумать в течение недели. Срок подходил к концу, но Макс ещё колебался – в Краснодаре он был почти царь с близкой перспективой стать царём без «почти», а в Москве будет десятой спицей в пятом колесе, с перспективой, конечно, но ого-го какой далекой. А с другой стороны… В его пятьдесят это последний шанс круто изменить судьбу.
– Пообещай, что мы встретимся в Москве, – сказал Макс, удерживая руку Беллы.
Та кивнула головой.
24
Через два дня Макс получил от Беллы смс с новым номером её телефона.
Наша бюрократическая машина работает не спеша, и перевод Максима Витальевича Прилучного в Москву состоялся только через три месяца.
А ещё через неделю Белла и Макс встретились.
25
Хотелось постоянно реветь. Но не от того, что её разлюбили, а от жалости к себе, что большая любовь не состоялась…Что горше – плакать о том, что потерял и больше никогда не найдешь? Ну, не случится больше такая любовь, потому что такого человека, как он, больше нет на белом свете. Или горевать о том, чего не было, что представлялось только в мечтах, но так и не произошло? А у тебя было… Даже не так… Это как смерть. Мы живём, стараясь о ней не думать, потому что, когда допускаем до сердца мысль о неизбежном, охватывает такой ужас… такой… не описать словами…
А тело ещё помнит ощущение счастья жизни. Вот оно, счастье, лежит рядом, горячее, глубоко дышит. В ушах ещё слышится его мерное дыхание. А в носу стоит его запах. А глаза помнят чуть-чуть приоткрытые губы… Так хочется к ним прикоснуться… Но стоит лишь пошевелиться, как он протестующее замычит… обхватит руками… крепко прижмёт к горячему телу – Моё! Не уходи! Не отпускаю!.. А потом накатывает неизбежность уже случившегося. Ты одна. Его нет рядом. Ты больше ему не нужна. Отпустил… Охватывает такой ужас… такой… не описать словами…
Сама виновата – надо было частичку оставлять для себя, не отдавать себя полностью, чтобы не выжгло вот так, дотла. Но об этом уже можно рассуждать лишь потом. А когда любишь – просто действуешь так, как чувствуешь.
Без Тео Белла жила, как во сне. Не та, потерянная любовь, ушедшая, была сном, а сегодняшнее её существование. Потому что каждый день был сегодня. Один и тот же день – сегодня. Не важно, какой был день недели, какое число, не важно, какого месяца. Просто сегодня. Повторялся и повторялся. Как День сурка.
Белла ни с кем не хотела говорить. Да никто и не знал нового номера её телефона, кроме мамы и бабушки. Но и с ними Белла говорить не хотела. О чем? Они очень за неё переживали. Пытались сказать, что время залечит раны, надо собраться. Надо жить дальше. И всё в том же духе. Бла-бла-бла. Бла-бла-бла. Бесполезные, пустые слова… Чем могут помочь те, кто не любил? Не любил так, как Белла. Не был любим таким, как Тео? Разве можно найти слова, чтобы описать, чтобы прочувствовать? Тот, кто не пьянел от божественного вина, никогда не ощутит его вкус на своём языке, пока сам не попробует…
